С нулевой отметки

      Машина скорой помощи въезжает в некое узкое пространство, которое с трудом можно назвать дорогой. Окружающие кустарники и прочая растительность слишком сильно царапают стекла. Игнорируя лабиринты больничного двора, делая виртуозные повороты в самых необычных местах "красный крест" останавливается у одного из трехэтажных корпусов.       Лишь яркие фонари у подъезда отличают его от других, таких же двухэтажных находящихся рядом зданий, указывая, что именно здесь находится приемный покой. Уже брезжит слабый рассвет. Небо на западе все еще темно-синее и словно спектральный градиент к середине плавно светлеет, а уже на востоке переходит в широкую желтовато-розовую полосу, погружающую видимую мне часть здания в бледную тень. Едва касаясь макушек деревьев искорками света, играют бликами в каплях ночного дождя первые солнечные лучи и зайчиками отражаются на этой темной плоскости, блуждая в беспорядке и рождая прелесть утра, несмотря на прохладу.       Выбираясь из теплой машины, я зябко укутываюсь в плечи, и внезапно осознав, что стою в глубокой луже, мысленно благодарю себя за надетые, слишком тяжелые для лета ботинки на толстой подошве, но именно они не дают добраться капризной влаге до моих ног. Ощупываю карман в поиске сигареты, но тут же вспоминаю, что не купил. В отчаянии сильно прикусываю губу изнутри. Почувствовав вкус собственной крови во рту, тут же взбадриваясь – это дает мне возможность на какое-то время забыть о никотиновом голодании.       Я вижу: мой так называемый объект переживаний и носилки, на которых он лежит, санитары уже вносят в двери, и останавливаю доктора: — Могу я узнать, как его зовут?       И вновь наталкиваюсь на недоуменный взгляд. Да что я такого спросил? Обычный интерес и желание узнать, дальнейшую судьбу этого парня. Или все же, нечто другое? — Антон Валеев. Ты что, надумал его навестить? — Да... Я приду. Хочу убедиться, что с ним все в порядке.       Доктор кивает и скрывается за тяжелыми дверями, а я остаюсь стоять в рассветной прохладе, сжимая в руке пакет с испорченной курткой, понимая, что домой по этой холодрыге мне теперь придется добираться пешком.       Мне удается стрельнуть сигарету у одного из санитаров, вышедшего во двор. Глубоко затягиваюсь, и выдыхаю дым, наблюдая как сизая вьющаяся струйка, подхваченная слабым ветерком, растворяется во влажном воздухе. Почему я все еще здесь? «Это потому что не хочется возвращаться чужую и пустую квартиру», – успокаиваю я себя и, выкинув окурок в бетонную урну с отбитым краем, окинув прощальным взглядом серый корпус, ухожу прочь.       Вернувшись в свою новую обитель, я первым делом включаю воду в ванной, вытащив из пакета грязную куртку, кидаю ее под кран. Затем иду на кухню.       Чайника у меня нет. Я наливаю в кастрюльку воды и ставлю на газовую плиту, а когда она начинает кипеть, высыпаю туда весь пакетик пюре, что купил ночью. Я ем его прямо горячим, не ощущая вкуса, как-то уж слишком быстро проглатываю все содержимое кастрюльки, лишь на секунду подумав, что этот пакетик явно недотягивает на то количество, а именно четырех порций, указанных на упаковке. Закуриваю и подхожу к окну. Солнце золотит листву тополя напротив, но его могучие ветви едва пропускают слабые лучи. Мне явно не по душе этот оконный пейзаж и я отворачиваюсь. Затушив сигарету в стеклянной банке, иду в комнату.       Бессонная ночь и все произошедшие события утомили меня настолько, что я, не раздеваясь, лишь скинув ботинки, плюхаюсь на кровать и практически сразу проваливаюсь в зыбкое марево сна.       Снится мне странный и мрачный сон. Здание серой высотки. По внешнему и внутреннему виду строения, скорее всего, заброшенного, однако, каким-то чудом с работающим лифтом. Я захожу в тяжелую кабину, и она медленно поползет вверх, треща рассохшимися проволочными канатами, готовыми вот-вот оборваться. В кабине лифта постоянно мигает тусклая лампа. Так бывает в фильмах ужасов. Но я не испытываю тревоги. На душе спокойно, словно я знаю: там, на желаемом этаже находится то, что мне очень необходимо отыскать. Наконец, лифт останавливается, и я выхожу на лестничную площадку. Сквозь мозаику треснутых пыльных стекол пробивается слабый уличный свет.       Вечер близится к концу. Солнце уже коснулось полосы горизонта, и постепенно исчезает, оставляя в наследство небу лишь густой, словно кисель, сиреневый сумрак. Окрашенный им полумрак внутри здания не кажется зловещим, а, наоборот, выглядит загадочно, холодно прекрасно, я бы сказал, даже эпично.       Я следую по длинному коридору. Многих дверей просто нет, потому довольно светло, несмотря на отсутствие электричества. Под подошвами хрустят куски штукатурки и битые стекла, со стен свисают лохмотья облупившейся краски. Где-то за спиной с грохотом упал кусок штукатурки с потолка. Но я не обращаю внимания на это. Я иду туда, где слышу музыку. Там, в конце этого длинного коридора с самой дальней из комнат доноситься тихая и очень знакомая мелодия. Не могу вспомнить, что это за композиция, но я ее хорошо знаю. Там меня ждут. Давно.       Осталось несколько шагов. Музыка доносится из комнаты с единственной уцелевшей дверью, покрытой разодранным дерматином, из которого торчат куски серой грязной ваты. Дергаю ручку. Странно. Заперто. С размаху ударяю по двери ногой, в надежде снести с петель эту, с виду хрупкую, преграду. Однако та не поддается. Даже не содрогнулась от удара.       Я в растерянности. И тут почему-то мое умиротворенное состояние исчезает и на место его приходит паника. В коридоре темнеет. Солнце скрылось. По стенам ползут мрачные тени, а музыка за дверью стихла и я слышу лишь стук своего сердца и то, как осыпается краска со стен. Начинаю барабанить в дверь кулаками и царапать дерматиновую обивку, раздирая ладони и пальцы в кровь о торчащие из нее гвозди. И в этот момент дверь распахивается, и от неожиданности падаю на грязный пол. И просыпаюсь.       По комнате плывет мутный сумрак. Я проспал до позднего вечера. Пальцы болят так, будто я и вправду только-что царапал эту дверь. Пиздец, приснится же такое! Сажусь на кровати, взгляд блуждает и внезапно останавливается, упершись в огромное зеркало. Наклоняюсь и, дотянувшись до валяющегося на полу своего почти килограммового ботинка, с размаху запускаю прямо в ненавистное мне стекло. От удара оно падает на пол плашмя, и разлетается по комнате множеством разных по величине осколков. Ну вот, что я наделал? Зеркало чужое. Зато стало спокойно.       Я никогда не боялся темноты и одиночества, бесстрашно бродил ночами по кладбищам и заброшкам. Всегда был спокоен и меня не пугали чернильные тени в углах, а уж тем более я не верил в привидения и прочую нечисть. Что-то поменялось. Странные вещи стали происходить со мной после встречи с этим поганым Нойзом.       Я поднимаюсь, осторожно передвигаясь, стараясь в темноте не порезать ступни о битое стекло, дохожу до двери. Щелкаю выключателем, но свет не зажигается. Лампа перегорела или пробки выбило? Черт! Еще и этого не хватало! Нужно покурить. В любой непонятной ситуации — закури... Нужно забрать сигареты с кухни. И только сейчас понимаю: оттуда со стороны кухни доносится музыка. Та самая музыка из сна. Under The Judas Tree. Теперь я точно вспомнил! В этот момент мне кажется, что все волосы на моем теле встали дыбом. Да ну, нахуй! Не может быть, это мне кажется!       Тихо выскальзываю в прихожую и уже отчетливо разбираю слова песни. Крадусь вдоль стены к кухне и застываю в дверном проеме. На фоне прямоугольника окна маячит чья-то фигура. Как я мог забыть о соседе? Передо мной спиной ко мне стоит мужчина ниже меня ростом и среднего телосложения. Глаза, привыкшие к темноте, позволяют мне различить даже детали его одежды. Да, музыка раздается из его мобильного телефона, но почему он не воспользовался наушниками? Он чувствует мое присутствие и выключает телефон. Музыка стихает и тишина становится какой-то давящей, потому что я пытаюсь сообразить, что сказать. Он не оборачивается и молчит. Лишь спустя минуту, которая показалась мне слишком длинной, все так же уставившись в окно, произносит: — Свет во всем доме отрубили... Чего там у тебя произошло? Что-то разбил в темноте?       Этот голос... Он может принадлежать лишь одному человеку. И я осознаю, что уже стою посередине кухни, сжимая кулаки, с трудом сдерживая нахлынувшие на меня потоком эмоции: — Сукин ты сын! Что ты здесь забыл?       В этот момент он поворачивается ко мне лицом: — Я здесь прописан, а вот что ты тут делаешь, Фоллен?