Paris Burning

(Так он начинается) Грантер, при желании, мог быть молчалив. Шокирующий факт для его нынешних товарищей, но десятки лет растворения в толпе и скольжения по теням делали незаметное проникновение в Мюзен простой задачей. Прежде чем занять место в самом углу, Грантер оглянулся с осторожностью полуприрученного зверя. Он едва дышал, ощущая скребущую под кожей тревогу. Впервые – впервые за долгое время – он позволил кому-то себя изменить. По крайней мере, дать на то шанс. О чем он думал? Нужно выпить. Анжольрас заметил его; Грантер был без понятия, как тому это удалось. Он был в другом конце кафе, окруженный густой толпой, посреди яркой речи, и все же дельфиниум его глаз нашел Грантера сквозь тени. Анжольрас повернулся, одарил короткой вспышкой улыбки; она, как молния, как пламя. Остальные тоже обратили на него внимание, и вскоре окружили своего «оправившегося после болезни» друга, приветствуя его с раскрытыми объятиями. Их щебет звучал как прежде, но все же что-то переменилось. Что-то успело мелькнуть между ними, и пути назад уже не было. Грантер посмотрел на него. Анжольрас к нему не подходил и ничего не предпринимал – теперь, зная все, не ожидал от него чего-либо. Просто наблюдал, выжидая, когда Грантер сам приблизится. На том собрании этого не произошло. (Тихий странный танец) Следующие несколько недель они были осторожны друг с другом. Грантер прикусывал язык во время собраний, а Анжольрас заставлял себя отводить взгляд всякий раз, как тот касался бутылки. Это не работало. Напряжение лишь возрастало. И в конце концов, в один день спор затянулся до самого дома Анжольраса. Когда они достигли двери, Грантер вдруг понял, что Анжольрас ни разу не упомянул Город, а тот заметил, что впервые слова Грантера рождались из опыта, а не цинизма. Они взглянули друг на друга еще раз, и дышать стало легче. Очевидно, отсутствие дебатов не было решением. Впрочем, по негласному согласию, они решили не прерывать собрания; дискуссии стали частью пути до дома. Грантер показывал Анжольрасу Париж, который никто не знал (но не катакомбы, только не их), а взамен, Анжольрас приглашал его к себе разделить ужин или даже остаться на ночь. (Грантер задавался вопросом, было ли это попыткой не давать ему возвращаться в свое захудалое жилище. Где бы они ни находились, Анжольрас не пренебрегал случаем напомнить, что пребывание в той каморке наверняка пагубно для его здоровья. Впрочем, Грантер не поднимал этого наблюдения в разговорах, – “Мой Париж никогда бы не опустился до того, чтобы жить в такой грязи” – вспылить с его небольшой ассоциации тому бы ничего не стоило). Это было далеко от блаженства, но все становилось лучше. Анжольрас, избавленный от чувства неминуемого осмеяния своими лейтенантами, держал свою жестокость в узде. По большей части, даже после споров они проводили время в приятельской тишине. Анжольрас погружался в свои записи, а Грантер пролистывал страницы его учебников по истории, праздно указывая на все встречавшиеся ошибки. (“Боже, они действительно так считали?” “О, я помню реформацию. Очень сбивала с толку. Король Лондона – Генри какой-то – был вынужден ей раз пять объяснять, в чем разница между католиками и протестантами. Он забросил эту идею, когда она начала ныть, что язычество было проще – деревья хоть ни о чем не просили”. “Если бы они и вправду столкнулись с Римом, они пришли бы в ужас. Женщина пьянствовала, как… Ну, как я”. “Не помню эту войну. Мы вообще в ней участвовали?” “Ха-ха, ты бы видел лицо Осло! Он был в ярости”. “Однажды я был монахом”. “Никто из нас не пришел на ту битву – все слишком напились на Дне рождения Праги” “На самом деле, все было по-другому”. “О Боже, только не франки!” “Грантер, пожалуйста, хватит”, – но Анжольрас смеялся, и Грантер лишь усмехнулся. – “Именно это франки и говорили”) (Вечное кружение друг перед другом, в отчаянной попытке поспевать) Большую часть ночей они не спали. Тогда Грантер заводил речь о Городах. Он не решался на это во время прогулок – годы осторожности научили его, что неверное слово в неверном месте грозило появлением солдат (конечно, охота на него утихла после ухода Наполеона, но он все еще не хотел рисковать). Он делал это не по просьбе Анжольраса, а потому что тот не просил. И он делился тем, что не выходило для него за рамки, тем, что не вышло бы и для Анжольраса. Потому что, несмотря на то, что воображали себе люди, существовали вещи, которые они не смогли бы понять, да и не захотели бы. В своих историях Грантер не уходил дальше последних десятилетий. Даже самые рассудительные из людей были не в состоянии выдержать рассказы о разговорах с Шарлеманем или о сражениях с викингами. Чудные вещицы эти люди. «Я не общаюсь с братьями и сестрами так часто, как хотелось бы», - признался он, играя с его руками. «С ними, не как с остальными, – тут я знал, что они не позволят мне скрываться. Я хотел поддерживать связь. Они же семья. Но… Они никогда не понимали. Большинство глубоко погружены в политику, общаются со всеми этими большими людьми. Поэтому они не поняли, в чем моя проблема, и с приходом Наполеона. Я должен был. При желании оставаться неразоблаченным, я не мог им доверять». «Они настолько были готовы тебя предать?» «Их люди влияют на них слишком сильно. Трудно объяснить. Когда люди принимают решение, это как бушующая волна – пренебрежешь осторожностью, и тебя сметет». «Они попирают ваши взгляды?» «Взгляды людей – это и наши взгляды. По большей части. Помню, как тяжело было отказывать призыву всеми любимого Императора. К счастью, несмотря на то, что Город Париж ему поклонялся, я, Грантер, этого не делал». «Значит, у вас все же есть свобода воли», – Анжольрас облегченно выдохнул. Было тяжело думать о людях, как о силе, способной сокрушить свободу, даже свободу Города (те не выделялись особой независимостью). «Иными словами, ты существуешь независимо от сущности Города. В тебе есть и человеческая сущность тоже?» «Боже, не спрашивай. В последний раз, когда Ватикану задали вопрос, есть ли у Городов душа, он совсем сорвался и голодал три недели». Он затих в задумчивости. «Марсель был бы рад на это ответить. С приходом греков в нем появилась страсть к философии». «Правда? Было бы здорово это с ним обсудить», – произнес Анжольрас по привычке, прежде чем резко вскинул голову, сообразив, что Марсель – не очередной студент для вербовки. Грантер отмахнулся. «Все в порядке. По сути, вы уже встречались – ты недавно застал нас за игрой в домино». «Это был он?» – Анжольрас был потрясен. «Ага. Странное совпадение. Он был там по делу, уже не помню деталей». У Марселя был прекрасный голос, – Марсельеза тому лишь подтверждение – и он часто пел за ужином во время путешествий. И у него всегда было достаточно мелочи, чтобы прикупить Грантеру выпивки, что являлось единственной заботой последнего. «Я помешал вам», - внезапно выдавил Анжольрас. «Нет, я не справился с поручением, которое ты мне доверил. Ты пришел, заметил нас и ушел. Никто никому не мешал. Я сам за тобой последовал. (Потому что вина окунула его ледяной водой. Марсель, так часто играющий роль старшего брата, каков бы ни был их настоящий возраст, мог лишь устало выдохнуть «глупец», узнав разбитый взгляд. Без сомнения, за этим последовало бы предупреждение о любви, но Грантер уже был на ногах, занятый поспешными извинениями перед бесстрастным Анжольрасом). К счастью, Анжольрас уже двигался дальше. «Потрясающе. Вы даже не выглядите так похоже». Нет, они определенно не были похожи. Марсель носил приобретенный у моря загар, а там, где Грантер был покрыт шрамами сражений, на Марселе были темные пятна, оставленные чумой, забравшей его детей). (Воспоминание. Он сидит подле рыдающего в бреду Марселя. Красивый голос разрывается в хриплых рыданиях. Бордо удерживает больной Город, и, несмотря на мрачное лицо, она все еще неустрашима. Их глаза встречаются над головой Марселя, и в них сквозит страх, что им суждено потерять еще одного брата в угоду смраду погребальных костров). «У людей создается ложное впечатление из-за испанских Городов – у всех темные волосы и глаза. Из-за этого сложилось убеждение, что и с остальными то же. Это не так». Он говорил взахлеб, бубня и спотыкаясь через слово. Почему он бубнил? Он всегда ведь был так сдержан и остроумен в своей речи, но как только речь заходила о Городах, он превращался в сопливого мальчишку. Где-то там Лондон наверняка усмехалась над ним. «Правда?» Анжольрас был заворожен. Все, чему его учили – а Города они изучали подобно математике или языку – было неправдой (огромной неправдой, раз все верили книгам, которые Грантер только что разорвал на куски). «Так обстоит только с ними. На деле же, бывает по-разному. Нельзя предполагать, что все скандинавские Города – братья и сестры, если только не хочешь развязать драку. У Лондон все выглядят по-разному, но все же связаны. Не существует какого-то конкретного правила. Мои, скажем, полностью отличаются за исключением одинаковых голубых глаз». Что, если бы он предложил представить его семье? Грантер усмехнулся своей мысли, думая об их реакции и задаваясь вопросом, понял бы Анжольрас значимость жеста (А затем подумал об их реакции еще, учитывая все его позорные письма, залитые поэзией мраморных статуй и недостижимых богов. Грантер побледнел. Быть может, Анжольрасу не стоило с ними видеться. И впрямь, мысль об ухмыляющихся лицах Лиона и Бордо подсказывала, что держать его подальше от них было бы к лучшему). (А музыка лишь ускоряется, они все ближе и ближе) Свечи почти догорели. Ночь все глубже закрадывалась в углы, но ни один мужчина не имел желания двигаться. Грантер ссутулился на диване, Анжольрас был подле него, беспечным движением стопы задевая голень. Эта небрежная близость стала их нормой. Они молчали. Грантер не пил с обеда. Он был далек от трезвости, но теперь у него был новый способ справляться с реальностью. Грантер концентрировался только на Анжольрасе, ограждаясь от боли улиц (кирпичи, давящие на его больную спину) и купаясь в золотом солнце. Это была странная картина. Грантер сидел рядом с Анжольрасом, повесив голову и расфокусировав глаза, словно в трансе. Этому не было места на публике. Но Анжольрасу было приятно помогать, не заставляя Грантера чувствовать при этом снисхождение с его стороны. Находясь в Мюзене, Анжольрас нередко касался неосознанным жестом его плеча, давая тому точку для фокуса. Даже сейчас их разделяли всего сантиметры. Пусть это и было немного нездоровым, но оно работало. Грантер гудел какую-то мелодию себе под нос, ощущая тепло, какого не чувствовал годами. Само присутствие Анжольраса являло собой тепло, иначе нельзя было сказать. Стоило начать вслушиваться в сердцебиение юноши, и оно заглушало все улицы. Окунувшись достаточно, можно было почувствовать мягко бьющие из его тела волны эмоций. Страсть и сила всегда были там, но, стоп, сейчас рядом с ними ощущалось и прохладное подводное течение. Грантер открыл глаза. «Ты грустишь». «Я получил письмо от моей матери», – выдержав долгую паузу, признался Анжольрас. Грантер выпрямился. «Мне казалось, ты оборвал с ней связь, как и с остальными». «Так и есть. Просто… Время от времени, она пишет что-то такое, умоляя меня вернуться домой. Она не понимает, почему я этим занимаюсь, и какое значение это имеет. Ей просто хочется, чтобы я был дома». Он сжал пальцы так сильно, что письмо измялось. Грантер осторожно коснулся его руки. «Все в порядке. Мне лишь нужно найти на что отвлечься». «Я не говорил с Руаном годами». «Из-за Жанны?» Грантер выдохнул. У Анжольраса, при всей его безупречности, порой совершенно отсутствовало чувство такта, пусть и всегда имелись благие намерения. Получив в ответ кивок, Анжольрас нахмурился. «Он действительно имел к этому отношение? Мне казалось, Городам не позволено участвовать в подобных решениях». «Нет, просто мы предпочитаем этого не делать. Нет никаких законов. Это как… Скажем, ты никогда не увидишь Город во главе государства или армии. Это дело человечества. Хотя, конечно, это не было таковым всегда, если принимать в расчет древние времена». «Ну да, когда Городам поклонялись, как Богам», - фыркнул Анжольрас. Грантер встретил это ухмылкой. «Это же не так, верно?» «Еще как так», - ошеломленное лицо лидера того стоило. «Быть не может. И тебе поклонялись? Как кому? Богом чего ты являлся?» Грантер бросил многозначительный взгляд на бутылку в подножье дивана. «Ты шутишь». «На тот момент Дионис захватил меня не настолько сильно. Я был Богом охоты. Урожая. Развлечений, собак, мордобоя, да и просто здоровой приятной жизни». Я также был Богом половой зрелости, но об этом тебе знать не обязательно. «Не уверен, с чего все началось. Я был молод, мне нравилось заниматься этими вещами, и я поощрял на то же и остальных». Он пожал плечами. Красивые, бурлящие молодостью юнцы, что следовали за ним с необузданным смехом в глазах прямо в лес. Там они пировали, и пили, и наслаждались друг другом. Он гадал, как бы повел себя Анжольрас, будь он там. Коротал ли бы он ночи в городе из страха перед лесным божеством, или стремился бы к нему навстречу? Видел бы ли в нем свободу, нежели угрозу? Присоединился бы к светлым существам, танцевал бы ли с ними? А с ним? Вспышка. Синий с зеленым расцвели у его горла, скользя вниз и выглядывая из-под рукавов, туда, где Анжольрас мог их заметить. Они были красивы в своей дикости: густые линии кельтских узлов, переплетающиеся с изображениями тех самых пиров. На этот раз не битв, а последующих за ними празднований, специально приковывающими внимание. Чтобы Анжольрас посмотрел. Чтобы он спросил. Быть может, даже смутился, а затем… (Что-то дикое прорычало в глубине сознания Парижа). Анжольрас коснулся того узора, что расплылся по шее, и Грантеру пришлось впился пальцами в диван, чтобы не допустить глупостей. (Ночь. Он твой, весь твой, только возьми. Уведи его в лес. Дай себе узреть кожу, освещенную одними лишь луной и кровью). «Они появляются все чаще», - отметил Анжольрас с интересом. Грантер прочистил горло. «А? Да. Ха-ха, и правда. Это… Это было очень давно. Теперь все позади. Позади», - твердо повторил он, пока не увяли последние узоры. Анжольрас был в растерянности. Грантер продолжал, словно ничего не произошло. «Жизнь тогда была проста, не по твоему вкусу. Тебе бы я больше понравился, когда я только начал изучать философию. После ухода римлян, разумеется». «Ты отказался от титула Бога?» «Все мы отказались», - вдумчиво произнес Грантер. «Спустя время вырастаешь и приходишь к пониманию, что люди контролируют тебя куда больше, чем ты их. Это не похоже на Бога. Поэтому теперь мы обычно просто наблюдаем. Защищаем. И, когда можем, учим. Не думаю, что нам положено иметь большое влияние в эти дни. Библия не просто так называет нас Хранителями, знаешь ли». «Сотворенные на седьмой день, да», - откликнулся Анжольрас, пусть и не был особо религиозен. «Так Руан не»… «...Зажег костер своими руками? Нет. Лондон там тоже не присутствовала. Она слишком много времени провела вне своей территории, и ее сразила болезнь», - в его голосе чувствовалась горечь. – «Вопрос не в том, что Руан сделал, а чего он сделать не смог. Есть города, которые слишком серьезно воспринимают идею 'исключительно наблюдения'. Они совершенно отказываются вмешиваться в жизнь людей. Пусть мы все говорим, что того не делаем, но все относительно, мы все же можем давать советы. Мы – шепот в ушах наших предводителей. Да, спасти ее не было в силах Руана, но он мог бы оттянуть казнь хотя бы на день, чтобы я успел добраться до нее вовремя. Он мог бы попросить не выдавать ее англичанам. Мог бы уговорить не продавать ее, подобно… Он мог бы сделать хоть что-то! И ведь он даже не сожалеет. Он сказал, что это их дело. Да как мог он просто стоять там и говорить подобное мне в лицо?! Как мог стоять и бездействовать, пока люди страдали, пока»… Он внезапно вспомнил, где находится. Анжольрас уставился на него распахнутыми и потемневшими глазами. Вероятно, ему никогда не доводилось наблюдать Грантера в таком состоянии. Сам Грантер не видел себя таким с тех самых пор, как- (Лошадь под ним уже была вся в пене, но он все давил и давил. Он должен был успеть к Жанне вовремя. К черту короля с его бездействием. Он сам ее спасет. Он мчался и мчался, пока кобыла не была готова упасть прямо там, на гребне холма – он успел как раз вовремя, чтобы увидеть, как пламя поглощает ее). Он настолько долго пребывал в цинизме, что внезапная волна слов, которые он произносил еще будучи юнцом, поразила даже его. «Только послушай меня. Ты, наверное, думаешь, что я – полный лицемер». Анжольрас не отрицал. Глаза его были настолько темные, что синеву радужки едва можно было различить. «Никогда не слышал раньше, что бы ты так говорил». «Удивлен, что и я когда-то был идеалистом?» «Мне было не под силу вообразить тебя им». Ответ был честным, но Грантер все равно почувствовал укол в сердце. «Я был идеалистом, и еще каким. Побольше всех вас. Я был молод и невинен. О, ты бы меня полюбил». Грантер в момент поджал губы. Он сказал слишком много, он сказал то, чего не стоило говорить, и теперь он все разрушил. «Прост-», но извинение застыло на его губах, когда Анжольрас протянул к нему руку и коснулся щеки. «Не надо». Его лицо было нечитаемо, но взгляд – пристальным, как никогда. (И, в конце концов, кто-то делает шаг не в такт). «Расскажешь о своих шрамах?»