Paris Burning

«Ох». Это было что-то новое. Грантер поерзал под взглядом Анжольраса. У всех Городов были шрамы. Их история была вычерчена на их телах. Анжольрас знал обо всех его войнах — должно было быть не более неудобно, чем видеть, как он перелистывает страницы учебника по истории. И все же… Ощущать руки Анжольраса на его коже, любопытные и осторожные, не иметь возможности что-либо спрятать. Ему почти хотелось сказать “нет” (тепло глубоко в животе возражало), но глаза Анжольраса все еще были направлены на него, а он никогда не был в силах ему отказать, не по-настоящему. «Их… Немало», – наконец выдавил Грантер. Анжольрас не проявил признаков жалости, лишь мрачно кивнул, принимая услышанное со взглядом человека, который хорошо знаком с историей Парижа. «Если ты не хочешь»… «Нет. Я думаю, это стоит сделать». Он носил этот вес слишком долго. Лондонские писатели обвели ее шрамы, чтобы облегчить боль; любовники Мадрида оставили поцелуи на самых глубоких из его ожогов. А однажды… Однажды Жанна погладила его истекающий болью храм и улыбнулась. Он уже забыл, какого ощущать невесомость. Возможно, настало время перестать тащить свой груз за собой. С пересохшим горлом, Грантер облизнул свои губы. «Как сильно- В смысле, как далеко ты готов зайти?» «Тебе не нужно от меня прятаться», – тихо произнес Анжольрас. – «Никогда не нужно было». Грантер кивнул и встал с дрожью. «Это- Наверное, это было бы проще на кровати». Он мог бы лечь, позволив Анжольрасу смотреть с дивана, но нет, златовласый лидер уже был на ногах и следовал за ним. Они сели вместе, и Грантер осторожно стянул свои ботинки. (Анжольрас уже был босым, предоставляя Грантеру взгляд на эти изящные изгибы щиколоток, словно тот и без того не был уже достаточно соблазнен). Его собственные же ноги были не столь красивы. Взгляд Анжольраса тут же замер, стоило ему на них посмотреть, на что Грантер мог лишь криво усмехнуться. Ступни его были покрыты черными и синими пятнами, в то время как остаток кожи был неестественно бледным. Обмороженным. «Плохие зимы. Много, для всех». Они не гноили взаправду. Остались лишь сами цвета — напоминание. Словно он был способен забыть то страдание. Грантер медленно выдохнул, пытаясь отогнать чувство загнанности, забрался на кровать и сел, скрестив ноги, перед Анжольрасом. Тот был в той же позе и не отрывал глаз от Грантера. Город помедлил, гадая, с чего начать, после чего пришел к решению, что засучить рукава было бы проще всего. Анжольрас потянулся навстречу: «Можно?» Он взял его ладони в свои руки, осторожно обводя грубые пальцы; на внешней стороне приковывали к себе внимание избитые костяшки. «Крестовые походы», – пробормотал Грантер. – «Наши щиты разбивались вдребезги, как только рассыпалась шеренга». Видеть согнувшегося над его ладонями Анжольраса, словно он вот-вот коснется их в поцелуе, было сродни святотатству. Пальцы прокрались вверх по запястью, заставляя лицо Анжольраса искривиться при виде ожогов, полученных столь недавно. Затем последовала пауза — темные полосы ударов, вьющиеся до самых локтей. «…Не все уроки Рима давались легко». Анжольрас поджал губы. «Они больше не болят». «Но когда-то болели, не так ли?» Никакой жалости, лишь ужасающее понимание. «Больше, чем ты можешь себе представить». Он не пояснял подробнее, и Анжольрас не спрашивал. Он просто сидел на месте, пока Грантер снимал жилетку. Темные шрамы легко просвечивали сквозь тонкую рубашку, так что он избавился и от нее. Смысл прятаться? Он предполагал, что они будут следующим, о чем Анжольрас спросит, и потому дернулся в удивлении, когда тот потянулся к платку на шее. «Нет!» Он отпрянул. Как он планировал объяснять подобное? «Грантер, я его уже видел». Оу. Конечно. Ванная. Он и забыл. Этот шрам никогда не давал расслабиться (даже в жаркое лето, когда Анжольрас полностью снимал свой платок, оставляя открытым целый участок кожи, блестящий в поту, который так и хотелось- стоп- прекрати отвлекаться). Он снял платок. Шрам гильотины был ярко-красным даже в приглушенном свете свечи. Анжольрас с большой, большой осторожностью коснулся ее пальцем. «Робеспьер». «Да, но не по тем причинам, по каким ты думаешь». «Нетрудно понять, отчего революции не вызывают твоего одобрения». «О, вот только эта вызывала — в самом начале. Я был полон надежды в той же мере, что и все они. И зол тоже. Во мне было много злости когда-то. Я был там, у Бастилии». Он вздохнул. «Но все изменилось. И я отступил». «Но они равно тебя нашли». «На самом деле, я вмешался». На Грантере была улыбка скелета. «Они взяли Версаль. До сих пор помню ее крики. Она разражалась криками о помощи, пока они отрезали ее красивые локоны и пока тащили на подмостки, и я попытался остановить их. Глупо, конечно. Но она была так молода». «Они не знали, кто ты?» «Даже после». Улицы щелкали и мычали. Они и так были залиты кровью, и толпа уже шумела, так что значила еще одна короткая вспышка безумия? Мир и без того танцевал на его краю. (Позже он очнулся пред запахом гниющих трупов. Бордо удерживала его в руках - буквально удерживала его вместе, чтобы заживить. Слезы текли по ее щекам, и он знал, что Версаля больше нет). «Я не хотел, чтобы ты знал, потому что, ну, я не хотел- Я думал, ты будешь разочарован. Революции, люди — это все ужасно беспорядочно, и я не хотел разрушить твое»… Анжольрас медленно вел пальцем вдоль его шеи, тихонько обводя шрам. «Речь не обо мне». Его взгляд становился все более томным. Ладонь зарылась в кудри Грантера, вернулась обратно; пальцы невесомо обвели адамово яблоко и затем мягко надавили против пульса. «Всегда, всегда о тебе», – прошептал Грантер. Они сидели очень близко, Анжольрас меж его ног. Тот не отрывал от него взгляда и не убирал ладонь. «О людях, которые, как ты, горят так ярко». В голове Грантера проскользнула мысль, что он больше не выдержит, и в этот момент Анжольрас подвинулся, скользя рукой ниже, вдоль плеча. Анжольрас шумно вздохнул. Потому что видеть шрамы на его спине было одно дело, но ощущать выступающую рубцовую ткань вживую — совсем иное. Запутанный клубок кожи, заживающий совсем неправильно и безобразно. Впервые Анжольрас поколебался. Невообразимый объем повреждений. Ни кусочек на спине Грантера не был не затронут. «Она тоже ушла с ожогами». Губы Грантера растянулись в улыбке, и это было самое печальное, что Анжольрас когда-либо видел. Вот только это не были ожоги. Анжольрас был в замешательстве. Это не те следы. «Столетняя война? Англичане? Гугеноты?» Как им это сошло с рук? Подобное могло быть вызвано только пытками. И Грантер рассмеялся. (Потому что он помнил, как в первый раз открыл эти шрамы другим, падая на пол посреди бала, взволновывая всю толпу. Он помнил осуждающие взгляды, которыми гости усыпали Лондон. Непонимание и вину на ее молодом лице, пока она пыталась сообразить, когда ее людям удалось причинить столько вреда победителю. А Парижу хотелось плакать, потому что они были уверены, что лишь враги могли причинить ему подобную боль. Поэтому он рассказал им. И остался наблюдать, как их лица переходят от шока к неверию и от неверия к ярости). «Нет, дорогой Анжольрас. Это были французы». Он вновь глухо засмеялся. «Французский король, я полагаю. Чарльз отказался принимать выкуп за Жанну; сделал вид, что ничего не происходит. В конце концов, они отдали ее англичанам. Сказать, что я плохо отреагировал, будет сказать ничего. Я предъявил ему обвинение в трусости, в суде. А потом сбежал попытаться спасти ее сам. Разумеется, мне не удалось». Анжольрас сжал его плечо. «Чарльз высек меня за неповиновение». («Дай нам его убить» – продолжала давить Прага. Ее огненно-рыжие волосы подчеркивали ее ярость. Рядом стоял Осло, меж пальцами которого мерцали ножи. Эдинбург тоже был там, пристально наблюдая. Не все союзники, не все враги. Но все — Города, а Города присматривают друг за другом. «Нет-нет. Все только-только утихает, я не могу нарушить покой сейчас. Мне просто»… И молодой Париж, Париж, который смеялся, и танцевал, и сражался, и собирал всех друзей вместе, когда только мог, сказал нечто поражающее. «Мне просто нужно побыть одному». Больше они его не видели). «Я»… Он знал, что Анжольрас едва сдерживается, чтобы не разразиться в гневной речи. «Это… Это крайне сильное повреждение». «Так и есть. Все наши телесные ранения обычно заживают со временем. Разница в том, что в этот раз я позаботился об обратном. Было просто. Я лишь вскрывал рану снова и снова». Несмотря ни на что, атмосфера в комнате оставалась нетронутой. Грантер говорил мягко, а Анжольрас по-прежнему удерживал свою ладонь, поглаживая плечо и ключицу, затем руку, прямо над пульсом. «Я хотел помнить. Я хотел, чтобы король тоже помнил». «Такой мятежный», – произнес Анжольрас тоном, не подразумевающим усмешки. Они были так близки, что их лица могли бы соприкоснуться, подвинься один из них; так близки, что дышали одним воздухом. Грантер был на пределе, хватило бы еще одного- «Полагаю, я считал, что есть те, за кого стоит сражаться». И этого было достаточно. Анжольрас накрыл его губы своими, и самообладание Грантера было потеряно. Он обвил Анжольраса одной рукой, прижимая его крепче, и надавил другой на затылок, углубляя поцелуй. Он сжимал его в объятиях, словно мать новорожденное дитя. «Ты», – воскликнул Грантер, стоило им отстраниться. – «Всегда пытаешься сделать меня лучше. Всегда что-то требуешь». Анжольрас сжал в кулаке его волосы и утянул его в очередной поцелуй, покусывая нижнюю губу — такой же требовательный, как в Грантеровсих снах. Поцелуй сбил дыхание у обоих. «Тебе это нравится. Ты не приходишь на собрания просто чтобы поглядеть на меня». «Ты недооцениваешь мою нужду в хорошем виде», – пальцы Грантера зарылись в его кудри, в то время как губы поднимались по бледной шее. «Ты недооцениваешь собственный потенциал», – выдавил Анжольрас. «О, если бы ты только мог встретить меня тогда. Ты бы меня полюбил». Внезапно он был опрокинут на спину, и Анжольрас сидел на нем, наклоняясь к лицу. «Тихо». Он поцеловал его шею, прямо у шрама, и дыхание Грантера становилось все более рваным, пока губы того спускались ниже. Анжольрас провел языком по каждому маленькому шраму на его груди. «Азенкур. Лондон и ее проклятые длинные луки» – пробормотал Грантер. Длинный шрам, растянувшийся вдоль ребер все еще жег в горячие дни. «Тридцатилетняя война. Чертов испанец смухлевал». Затем ниже, к ужасной язве на боку. «Чума, когда они сжигали тела. Это просто метка, не-» Ему было неудобно видеть абсолютно чистые руки Анжольраса, столь разнящиеся с его собственными шрамами. «Я… Ты уверен?» «Тихо», - приказал Анжольрас, губы которого все еще не отрывались от его кожи. «Я сам выберу, кого мне любить. Это мое решение, и я не позволю мне указывать». Он произнес это, едва дыша, и возможно дразня, но он звучал так серьезно (для того, кто- ах- прямо там, у бедра Грантера- был столь возбужден), что Город откинул голову и рассмеялся. «Доверяю тебе привнести социальную справедливость и сюда- Подумать только-» Предложение было прервано внезапным укусом на бедре, на что Грантер заворчал, невольно дергаясь навстречу. Анжольрас остался доволен и медленно, болезненно медленно, приподнялся, чтобы снять свою жилетку с рубашкой. Грантер не мог отвести глаз от бледной кожи; он был идеальным, безукоризненным, и всем, чем только Грантер не был. Он потянулся к нему дрожащими пальцами. «Не Аполлон», – прошептал Анжольрас. – «Просто я». И он был прав. Никакой мрамор не излучал тепло и не заливался румянцем, как то, что предстало перед Грантером. Он никогда не был столь рад оказаться неправым. Анжольрас наклонился к нему, и их губы соединились в теплом, мокром и глубоком поцелуе. «Думаю, нам понадобится свечное сало». «Откуда тебе знать об этих вещах?» Грантер был удивлен, но он никак не жаловался. «Сосредоточенность не означает целомудрие», – Анжольрас слегка ухмылялся. – «К тому же, в младшие годы я куда проще поддавался отвлечению». Эта ухмылка, да и весь его образ требовали детального пояснения, но Анжольрас уже стягивал их белье, избавляя от всяких мыслей о разговорах. Он повернулся зачерпнуть жира; свечи уже догорали, купая его в золоте. Рука Анжольраса скользнула меж его ног, и из Грантера полетели ругательства на французском, франкском и кельтском, в то время как Анжольрас начал растягивать себя, прогнув спину. «О Боже, пожалуйста», – Грантер сжал простыни в попытке удержать себя. Он не мог- Он должен был дать Анжольрасу возможность побыть осторожным и не давящим (совершенное лицо, нахмуренное в жадной сосредоточенности, и губы, периодически дергающиеся в коротких вдохах), потому что Грантер не был создан для осторожности; барабаны внутри головы требовали взять то, что ему принадлежало. Поэтому он бранился и хватался за простыни, подаваясь своими блестящими от пота бедрами навстречу Анжольрасу, срывая с его губ стоны, вызванные одним лишь трением. Его совершенная, нелепая человеческая любовь схватила его за плечо и с тем же сосредоточенным лицом опустилась на Грантера. Внутри было горячо и тесно. Грантер порвал простыни. «Пожалуйста», – только и смог он выдавить. Анжольрас поцеловал его, улыбнувшись, и Грантер сжал его бедра, подавшись внутрь, заставляя обоих выкрикнуть. Они качались вместе, и всякие волнения о причинении боли остались позади, потому что Анжольрас требовал больше, быстрее, сильнее. Он никогда не ожидал меньше, чем абсолютно все, что человек мог дать, о чем бы ни шла речь, и Грантер давал и давал- Он был Городом и знал своих людей- И использовать эти знания было тайной слабостью Грантера, которой он не мог отказать. Не сейчас, когда он мог с их помощью найти ту самую точку внутри Анжольраса, которая доводила его до лихорадочной тряски. В этом был его каждый прожигающий сон, каждое раздражающее собрание и каждая пылающая картина, и не было ни секунды, когда бы Грантер отвел от Анжольраса глаза. Терзающийся, почти рыдающий Грантер разводил его ноги шире и вбивался в него еще сильнее. Они не размыкали объятий и целовались при всякой возможности; они были соединены во всех возможных смыслах. И Грантер спрашивал себя, как ему только удастся отпустить Анжольраса, после того, как тот ему открылся столь глубоко? А затем, держа в его в своих руках, изгибающегося и стонущего в оргазме, он пропустил в свое сознание мысль – быть может, ему и не придется. (Лучшей частью было то, что Анжольрас выкрикивал его имя. Его имя — не Париж, а Грантер, – «Грантер, Грантер, Грантер» – словно то была молитва).