Paris Burning

Вначале Грантер даже не знал, кто он – просто не мог. Все в его снах являлось расплывчатым и лишь приводило в замешательство. Все, за исключением той золотой искры. Спустя какое-то время она стала всепоглощающим пламенем, разжигающим разум и не дающим спать ночами. Всем городам снилось золото. Оно было знаком чего-то грядущего; чего-то ужасного или замечательного. Золото могло означать богатство и процветание, и Бог знал – Грантер в них нуждался. Но оно также могло быть предупреждением. Солнцем, которое могло согреть или сжечь дотла, если бы он подлетел слишком близко. Или еще хуже: вспышкой огня, разрушением. Он старался напиться так, чтобы опьянение избавило его от сновидений, но заглушить их было невозможно. С каждой ночью вспышка разгоралась все ярче, пока одним летом она не образовала человеческую фигуру. Золотую, высокую и красивую – Грантер был поражен насквозь. Человек перед ним был лучше всяких денег, что мог дать ему король; он являлся солнцем, Аполлоном. Однако фигура вечно стояла к нему спиной. Грантер старался привлечь ее внимание, заставить обернуться и посмотреть на него, но всякий раз Аполлон уходил вперед, оставляя его блуждать в поисках божества в принадлежащих ему катакомбах сознания. Так продолжалось месяцами. Погоня за снами, которые заставляли его просыпаться в изнурении. Фантазии, оставлявшие его возбужденным. Эхом, вливающимся в летний смрад, отзывались вокруг Города его страдания. Тучи мух жужжали над головами, а дома изнемогали от зноя. Париж потел, все глубже утопая в нищете; олицетворение его отказывалось покидать кровать, не желая расставаться с объятиями сна. Но в одну облачную ночь Грантер проследовал за Аполлоном из снов в реальность. Он упал с кровати, опрокинув бутылку, и почувствовал, как что-то внизу живота тянет его вперед. Погоня продолжалась. Ему оставалось лишь повиноваться, словно беспомощной рыбе, попавшейся на крючок. Он петлял сквозь ночные тени, следуя за зовом на манер помешанного глупца, пока не пришел к какому-то крошечному кафе. Оно бы ничем не отличалось ото всех прочих, если бы не льющийся сквозь окна свет и звонкие, бодрые голоса. Заправив рубашку, Грантер поднялся по ступеням к бару, ощущая при этом странное волнение. И там, среди беседующих студентов, был его Аполлон. Анжольрас. Грантер попросил бутылку и прокрался назад. Всю следующую неделю он слушал их речи, их посвященные Франции возвышенные фантазии... и отчаивался. Они были революционерами. Взбунтовавшимися против всех нечистых идей. Он встречал таких прежде: мысли, окутывавшие молодые умы, вели их прямо в могилу. Грантер не имел ни малейшего желания наблюдать за тем, как эти студенты сооружают себе свой погребальный костер. Он немало им сказал. И то было ошибкой – в мгновение все глаза были обращены к нему, а Аполлон нахмурился. В ту ночь Грантер поклялся больше не возвращаться. И вернулся на следующий день, привороженный дельфиниумной голубизной лидерских глаз. Это было хуже всякого алкоголя. К своему удивлению, он обнаружил, что его узнали, а вместо того чтобы выгнать, вовлекли в разговор. Он выучил их имена, как будто и без того не знал их с самого рождения повстанцев. Комбефер, Курфейрак, Жоли, Фейи… Хорошие люди, добрые люди, мертвые люди. Недели обернулись в месяца, и Грантер обнаружил, что снова имеет друзей. Но сны так и не прекращались, напротив, они сделались лишь хуже – несмотря на возможность представлять видение в человеческой одежде, с человеческим именем, Аполлон, – нет, Анжольрас – пылал ярче, чем когда-либо. И теперь… Теперь он оборачивался посмотреть на Париж, и его глазам было больно. Они смотрели на него и ожидали, требовали вещей, которых Грантер никогда бы не мог дать. Он просыпался в рыданиях. Лиссабон была самым старшим городом Западной Европы. В отчаянии Грантер набросал ей письмо – ему было просто необходимо узнать, что могли означать его сны. Однако просить совета у того, с кем ты ведешь войну – не самое мудрое решение. («Ты наполовину состоишь из катакомб, дорогой Париж. Нет ничего удивительного в том, что ты чувствуешь себя пустым, потому что так оно и есть. Кладбища часто преследуются жизнью, которой у них нет».) В ту ночь они с Анжольрасом впервые поспорили. Стоя лицом к лицу, неистовствуя посреди кафе по поводу прав, привилегий и желаний людей. Это вселяло приятное возбуждение; это было ужасающе. Анжольрас никогда не владел словами лучше, чем при необходимости выплевывать их на этого пьяницу. Крошечная часть Грантера была почти довольна ситуацией. Другая, большая его часть, лишь отмечала то, что именно сейчас Анжольрас был как никогда прекрасен; освещенная внутренним пламенем, его статуя была залита красным румянцем. Грантер в стыде клялся себе покинуть кафе, как только его Аполлон то прикажет – достаточно было одного слова, он бы никогда не вернулся. Но Анжольрас так никогда этого и не сделал. По возвращении домой Грантер обнаружил письмо от Лондона. Лиссабон должно быть рассказала ей о своем – они всегда были близки. Он пристально, но осторожно смотрел на него, словно на гадюку. Лондон имела манеру говорить с удивительной колкостью, разящей Грантера, как никого другого. Он лишь надеялся, что на этот раз из письма не брызнет ядом. («Однажды мне тоже снился образ. Промокшая фигура в белом с огненными волосами. Это была моя драгоценная Королева, моя Глориана, моя Елизавета».) Письмо выпало из онемевших пальцев. («Милый Париж, не стоит бояться того, что полюбишь».) Да что ты знаешь о любви?! Ему хотелось кричать на бумагу. Он исступленно осматривался по сторонам, захваченный в ловушку ужасающего отрицания. Все мысли Лондона были заняты железными дорогами, промышленностью и цифрами – она не могла знать, что такое любовь, несмотря на всем известную историю об английской королеве, женившейся на ее Городе. Нет. Это должна быть– да это была уловка! Лондон любила своих детей так же крепко, как и он сам, и с удовольствием разорвала бы его на кусочки, принеси это ее детишкам империю, что они требовали. Но нет, она уже победила его. Она была удовлетворена. Зачем пытаться его свергнуть, если он и без того ниспал? Боже. Это было хуже любого яда. Она не могла уничтожить его ничем столь окончательно, как правдой. Грантер уронил голову на руки. Итак, любовь? Из всех вещей, какими можно было заразиться, пожалуйста, пусть это будет не она! Он надеялся узнать, что сны – это предупреждение какого-то рода, что ему необходимо покинуть Анжольраса и Друзей Азбуки ради собственной безопасности. Париж был чем-то большим, чем эта кучка мальчишек, в конце концов. Но любовь… (Парис любил Елену. Его город сгорел дотла.) Любовь всегда плохо кончалась для Городов. Бездетное правление Елизаветы послужило для Англии причиной междоусобных войн. Москва был покинут, а его правление отнято и передано Санкт-Петербургу бессердечным царем. А теперь Париж… Париж знал, что все будет также. Он уже любил прежде. Века назад, когда он был свирепым и молодым, бургундцы заняли его сердце и отняли его правление. Ему пришлось сражаться, чтобы вернуть его назад. Со слякотью, дождем и с затерявшейся среди всей этой грязи вспышкой золота. Жанна д’Арк улыбнулась ему. Или Жан, каковым ‘тот’, как он полагал, являлся тогда. Они стали братьями по оружию. Именно на поле битвы Грантер раскрыл свою тайну, тоном, больше подходящим для исповедальни. Его любовь к Жану превратилась в поклонение, когда и он прошептал в обмен принадлежащий ему секрет. Женщина. Женщина пришла к нему в момент нужды и перевернула ход войны против англичан. Хватило одного взгляда ее дельфиниумных глаз, чтобы он перешел на ее сторону, а вместе с ним и вся Франция. Это были самые прекрасные годы его жизни. Он любил ее, свирепо и страстно, несмотря на то, что никогда даже не касался. Она была выше всего этого, сияющая, как солнце, в то время как он являлся смиренным Икаром, едва способным дотянуться до ее великолепия. И, подобно солнцу, она перегорела. И, подобно Икару, он пал. Любовь всегда плохо кончалась для Городов. Даже в самых небогатых событиями любовных историях Города в итоге были вынуждены смотреть, как их любимые старели и умирали без них. Но он не мог не любить. Он был человеком в той же степени, что и Городом. У него были сердце, разум, душа. Он не был сделан из камня. Поэтому, он любил. Он любил Анжольраса. Теперь это было очевидно. Его сны внезапно стали ясными, сны о том, как он вырывается из клетки, сны о том, что он свободен. «Видишь, Анжольрас, я слушал». Сны о том, как он гордо стоит подле Анжольраса, рука в руке, и улыбается. («Ты позволишь?») Его Аполлон и сам в один день станет историей – в этом Грантер не сомневался. Но истории этой не суждено было быть переплетенной с его. Он не мог позволить себе страдать так еще раз. Он уйдет завтра же, как можно далеко. Грантер сомневался, что по нему будут скучать. Позволить Анжольрасу вести свою революцию. Позволить его любви к Парижу перекрыть все прочее. Позволить пылать ему так ярко, что он в конце концов перегорит. Позволить замучить себя во имя Города, которого он никогда не знал. Грантер никогда не просил кого-либо умирать ради него. Боль прожгла запястье. У него перехватило дыхание. Вдалеке кричали люди, и вместе с охватывающей его руку краснотой взвивался в небо дым. Париж горел.