Paris Burning

Грантер знал, что он был уродлив. Даже его имя было уродливо, несмотря на то, что он давно отрекся от него. Париc, бесполезный сын. Не столь уважаемый, как Гектор, не столь вызывающий страх, как Ахиллес, не столь любимый (ха!), как Патрокл. Нет, он был тем, кто крал вещи, начинал войны и стал причиной смерти всех, кого он любил, после чего умер в низости и пренебрежении. Парис ничего не дал легенде, ровно как Город Париж ничего не мог предложить своим людям. Поэтому теперь он был Грантер. Распространенное, простое имя. Взятое у солдата все эти века назад, который сначала предложил немного жидкой храбрости тому, кто, как он думал, был нервным свежим мальчишкой. Он уже и забыл, какая то была война. Но он помнил полные доброты глаза того мужчины. Тот умер вместе с остальными, в грязи, за свой Город. «Это была победа» – помнил он слова короля. Они были горды умирать. Так почему же они даже не получили могилы, отметившей бы место их вечного упокоения? Порой Грантер, стараясь придать значение добрым глазам мужчины и его бессмысленной смерти, тускло вспоминал о том, что имя свое он взял под видом чего-то вроде протеста. Теперь, полагал он, это была лишь очередная украденная им вещь, ровно как и их жизни. Что ж, это было чуть более мрачно, чем его обычная меланхолия. Грантер с подозрением посмотрел на бутылку в руке. Это было так же неправильно, как и нормально. Иными словами, он был так же неправилен, как и нормален. Когда-то он любил мир. Он помнил жадное поглощение философии и искусства в надежде, что люди будут посещать Париж – его – чтобы найти вдохновение. Чтобы влюбиться в него, в земли, в здания, в небо, даже друг в друга. Чтобы любить так же, как он любил свой народ. А он любил их, очень сильно. Он хотел подарить им весь мир. Сейчас… Что ж. Он полагал, что ему повезло наполовину состоять из катакомб. Внутри него была пустота, и он мог сбросить все глубоко-глубоко во мрак, чтобы больше никогда не найти. Бутылка осушена, мир мутнеет. Какое-то время спустя, он открыл глаза. Сквозь жалюзи лился солнечный свет. Инстинктивно Грантер знал, что осталась пара часов до заката, что означало его опоздание на встречу с Друзьями. По правде, он не хотел идти. Это было слишком больно – видеть людей, которые любили его. По-настоящему любили. Видеть его друзей – потому что они были друзьями Грантера – говорящими о Париже с надеждой в голосах, несмотря на все усилия циника заставить его ненавидеть. Но у него не было выбора. Он был Городом. У них не было своей воли, они были вынуждены оставаться и смотреть, как люди строят их и сносят с равной непринужденностью. Они были рабами людских прихотей. (Но он все равно их любил.) Грантер снова напился. Но пусть это ослабляло боль от шрамов, перекрещивающих его спину, это не избавляло ото снов. Он отчаянно хотел, чтобы они прекратились, и в то же время страшился того, что в один день они и впрямь его покинут. Не имел ли он права на сны о лучших вещах? – вопил еще не заглушенный алкоголем голосок в голове. У всех других Городов оно было. Он помнил их редкие письма, написанные до того, как он полностью оборвал связь, умоляя о молчании. Возможно, доверять им, потенциальным врагам, было решением глупца, но жгучее одиночество, тянущееся сквозь века, принуждало их всех тянуться друг к другу. В конце концов, люди вряд ли были способны понять значение этих снов. Снов, которые указывали им путь. Снов, которые существовали для того, чтобы давать им надежду или предостерегать. Каждый знал, что означали надвигающиеся в животе Лондона корабли из ее снов. Вена и Будапешт застенчиво начали свое общение благодаря нежным образам друг друга, пришедшим к ним, опять же, во снах. Даже маленький Вашингтон как-то нарисовал Грантеру несколько ярко-раскрашенных картинок приснившихся ему летающего человека и улыбающейся Луны. Но Парижу… Парижу снился Анжольрас.