Шестнадцатая сцена

Хриплый стон прошелся по всему затихшему залу: Цезарь нес свою рану с достоинством, ноги подкашивались, может, чуть сильнее, чем этого требовалось, но лицо было отменным. Брут невольно засмотрелся на своего партнера и тут же словил резкий оклик от Маршала. — Не теряй лицо! — парень нахмурил черные брови и придал как можно больше обеспокоенности своему лицу, тогда как лицо партнера отражало лишь муку боли, прикрытую призрением ко всему миру и к себе в частности. Как он, такой непобедимый и смелый, мог получить эту рану? Как он мог опуститься так низко, чтобы прийти к своему лучшему другу за помощью, не принеся ничего взамен? Цезарю ничего не нужно было играть: несмотря на видимую неприязнь, Маршал отменно давал роли, пусть они и били потом по больному месту. Брут старался не отставать в игре от брюнета, надеясь, что никто не заметил волнения. Хотя это будет только играть на руку. Пусть кажется, что он волнуется из-за раненого друга. — Борис... — пауза, суетливым движением уложить на кушетку, лишь бы руки не дрожали. — Где тебя так, Борис? — какой все-таки вышел неприятный холодный голос. Нужно больше теплоты. Хотя и так сойдет. Все пока хорошо. Натурально. Цельно. Руки касаются больного с каким-то странным трепетом — или все-таки дрожат. Нужно взять себя в руки, это всего лишь очередная сцена в связке с твоим лучшим другом, одумайся, Шулер смотрит. Кому, как не ему, улавливать, как меняется атмосфера между вами? Как все же Маршал внимательно вглядывается в актерскую маску, неужели не врут? Неужели этот деспотичный и эксцентричный режиссер все же может улавливать любую мысль, любое сбитое настроения в спектакле? Чушь. Просто у него на лице все как всегда написано — или нет? Мельком взглянуть в стеклянные стеллажи декораций. Все нормально, лицо как лицо. Но что-то тревожило. Он пока не понял, что... Слишком нежные были движения, слишком горячие взгляды. Он корил себя за это, за прикушенную губу, стараясь списать ее как волнение, за вопросительные взгляды Маршала. Он путался, он неуверенно продолжал диалог, слишком мямлил. И это тот, кто всегда играл расчетливых, циничных и отрешенных от людских чувств героев? — Брут, соберись! — как гром средь ясна неба — и еще и эта кличка; Маршал переходил на них только в моменты ужасного раздражения. Где-то внутри поселился червячок сомнения. Стоит ли продолжать эту сцену? Не запросить ли перерыв? Можно, конечно, наткнуться на гнев худрука, но будет время собраться. Прийти в себя наконец! Чепуха. Не стоит. Пусть он и переигрывает, ведь он нервничает под стальным и участливым взглядом Императора. Прибить его за такую наглую и уверенную рожу, за этот взгляд, за то, что догадывается, но молчит... А пока Брут сгорал от противоречивых чувств, тело и голос продолжали жить ролью и сценой. Вот «Борис» с достоинством принимает все лечение. Вот доктор должен дать «снотворное» своему давнему другу — яд, который усыпит его навсегда... Взгляды встречаются — рука доктора дрожит. Как же хорошо дрожит у доктора рука! Даже худрук на себе почувствовал напряженность момента, отметив, что хорошо играют подлецы, не придерешься. Взгляды снова встретились, по сценарию у Цезаря немой вопрос на лице, а из рук доктора выпадает стакан с ядом. Катится по полу и все еще не отрываясь от глаз доктора. Виктор молодец, он должен был изобразить понимание, горечь, досаду и это у него выходит. Сцена почти без диалогов, но зато, какая напряженная. Прочь слова, тут должны звучать, звенеть лишь чувства! Бруту показалось, что он сейчас задохнется от своих чувств и чужих, что нервы не выдержат. — Как же так, Алексей?.. — горечь в голосе, только вот почему Брут смотрит не в глаза, а на губы партнера? Почему они так близко? А, да. Сцена. Брюнет вскакивает, и с ним уходит в пятки и его сердце: он должен что-то говорить. Сомнения снова, как червь, закрались в душу Маршала — гадкие и отрезвляющие от шарма его детища. Пауза затягивается; почему он растерян, как мальчишка, который только вчера попал на большую сцену? — Стоп! — орет Маршал, и все замирают. Далее идет разбор полетов, который нужно выслушать. Кивать, тушеваться, краснеть от нелесных эпитетов режиссера и ужасаться тому, что его лишат роли. Роли, конечно, его никто не лишит, но вот обидно должно быть. И он не должен был думать о рассеянном друге, который как бы невзначай избегает его взгляда. — Все бывает, — говорит он сейчас, когда они уже давно ушли на перекур, подальше от гневных воплей Жукова. Каштановые волосы Цезаря в свете фонаря почему-то кажутся медными, а точеный профиль становится еще более хищным. Звезд не видно в городе, только печальная луна и промозглый весенний ветер. Брут ежится и всматривается в спокойное и отрешенное лицо друга. И с чего он решил, что этот придурок о чем-то догадывается? Та же наглая рожа и самоуверенный вид. Уголки губ неумолимо ползут вверх, что и отмечает ответной улыбкой Император. — Да... — многозначительно тянет брюнет, силясь скрыть смущение. Еще немного постояв, Цезарь кидает в урну окурок и уходит в гримерную комнату. — Да... — снова тянет Брут, наслаждаясь отзвуком своего голоса в полной тишине. — Все бывает, — от чего-то еле ощутимо ноет сердце, хочется последним волком завыть на луну. Нужно идти к ребятам, слышать подтрунивания, слова утешения и другие ничего не значащие фразы. Шулер, наверное, там весь извелся без возможности огласить, какой недовольный и одновременно смешной в своем гневе Маршал. — Ну, ты идешь? — оборачиваясь на полпути, спрашивает его Цезарь. Их глаза встречаются, и во взгляде внезапно — то самое понимание. В ушах — глухой звук упавшей на ковер склянки с ядом. Все бывает.