Грани

Мэтью непонимающе хмурится и, пожав плечами, садится на кровать, не до конца осознавая, что ему только что предоставили хоть какую-то свободу передвижения. Впрочем, юноша быстро вскакивает с постели и покидает комнату, чтобы получше осмотреть особняк. Канада внимательно проходится по уже знакомым коридорам, предпочитая пока не сильно отклоняться от привычных маршрутов. Завидев стеклянную дверь в сад, юноша сворачивает в какой-то коридор, тщательно и в то же время незаметно осматривая углы на предмет камер видеонаблюдения, пока, впрочем, отсутствовавших. Мэтью еще с трудом осознает, зачем ему это нужно, просто что-то подсказывает ему это сделать. То же, что и получасом ранее приказывало стискивать зубы и терпеть, изображая покорность американцу. Что-то, что появилось не так давно, в душе тихого и испуганного юноши. А Россия в это время тоже прогуливается по дому, в котором за время, пока русского тут не было, все сильно изменилось. Теперь большинство дверей были заперты, в коридорах, освещаемых только лампами, стало темнее без солнечного света, а со стен исчезли фотографии. Их было много, даже слишком. Ваня никогда не понимал, зачем столько снимков, разве не достаточно одной фотографии родных в бумажнике и второй на прикроватной тумбочке? На тех снимках, висевших на стенах альфредовского особняка, все в разных рамках, было много Америки, но он ни разу не был один на снимке, рядом были другие страны, голливудские звезды, люди в костюмах супергероев... Теперь ничего этого не было, а на стенах остались прямоугольные светлые пятна. Брагинский удивился, увидев в конце коридора картину, и подошел к ней, краем глаза заметив идущего по поперечному коридору Канаду. Мэтью вздрагивает, тоже заметив русского, и быстро пытается пройти мимо, надеясь, что на него как обычно не обратят внимания. Разговаривать, да и вообще встречаться с кем бы то ни было совсем не хочется. - Что, правда все устраивает? Канада резко останавливается и, развернувшись, пристально смотрит на стоящего спиной к нему русского, горько усмехаясь: - А сам-то как думаешь? - Думаю, мы оба знаем ответ на этот вопрос. - русский неспешно поворачивается к собеседнику, с холодным спокойствием смотря на него и чуть улыбаясь. - Другое дело, что ты собираешься делать и собираешься ли. - А что я могу? - Мэтью пожимает плечами, тщетно пытаясь скрыть напряжение и страх в своем голосе, - даже если мне каким-то образом удастся сбежать, я, наверняка, не продержусь и дня. Меня найдут, рано или поздно. А я... - Мэтью вздыхает и отворачивается, через силу продолжая, - а я слишком боюсь того, что он со мной сделает. - Боишься? – Брагинский внимательно рассматривает синяки на подбородке пленника, черную полоску кожи, охватывающую его шею, длинную царапину на скуле и не спеша продолжает, - и неужели не противно быть трусом? Канада дергается, как от пощечины, опуская взгляд, до боли впиваясь ногтями в кожу ладоней: - Да противно, - горько, - но у меня нет выбора. - Нет выбора? – Иван снова отстраненно усмехается своим мыслям, - ты даже не пытаешься. - Я пытался! – Мэтью резко вскидывает голову, глядя в холодные фиолетовые глаза, - но я боюсь его… Боюсь до дрожи в коленях! Я не смогу. Мне страшно даже представить, что он со мной сделает, если я скажу хоть слово против. Русский пристально смотрит на юношу, словно пытаясь понять, что Альфред мог с ним сделать, если при одном только упоминании о нем, канадец ощутимо бледнеет и начинает почти трястись от ужаса. Жалкое зрелище, впрочем, в глазах Ивана нет даже намека не презрение, скорее, непонятное сожаление. Россия не может осуждать стоящего перед ним пленника, наверное, слишком хорошо понимая его растерянность и страх. Ведь даже ему потребовались столетия, чтобы осознать, что нельзя вечно быть рабом. Мэтью снова опускает взгляд, не зная, что еще сказать, да и не горя желанием нарушать такую, наверное, даже желанную тишину. Слишком неприятна сама мысль о том, что русский может начать презирать его после этих слов, но почему-то на душе стало несколько легче. - Помоги мне!.. – слова против воли срываются с губ, - прошу!.. Я больше не выдержу, он меня сломает… Юноша зажмуривается, смаргивая одинокую слезинку, и отворачивается, привычно закусываю губу, чтобы сдержать эмоции. - А если я не соглашусь? – в голосе Брагинского нет и толики издевки, только холодное любопытство. Мэтью, наверное, даже ожидавший такого ответа, опускает голову, каким-то равнодушным, бесцветным голосом отозвавшись: - Тогда убей. Я не могу так больше… Ради союза Альфред простит тебе смерть любимой «зверушки», - юноша замолкает, но через миг с несвойственным ему цинизмом продолжает, - тем более, что в таких у него скоро будет большая часть мира. Россия неспешно проходит мимо, оставляя просьбу канадца без ответа, а тот только стискивает зубы, понимая, что было слишком большой роскошью надеяться на положительный ответ. Хотя бы на одну из двух просьб. Голос русского застает врасплох, заставляя вскинуть голову, и, не веря, посмотреть тому вслед. - Я помогу тебе, - Иван замолкает, давая юноше время вникнуть в смысл произнесенных слов, через некоторое время негромко уточняя, - если сумеешь сбежать. У тебя есть три дня. Дерзай. Не сказав больше ни слова, Брагинский уходит, оставляя Мэтью в одиночестве кусать губы, так боясь поверить во внезапно появившуюся надежду. Поверить в то, что у него есть выход. И, как бы юноша не боится своего брата, он слишком хорошо осознает, что просто не сможет не попытаться. Ему просто нечего терять. И, кажется, у него даже есть жалкое подобие плана. На мгновение помедлив, Мэтью снова ныряет в какой-то из коридоров, напряженно размышляя. Если хорошенько подумать, то наверняка где-то, за одной из этих многочисленных, без сомнения запертых дверей, хранится что-либо, способное помочь юноше сбежать. Но, наверняка, оружие слишком хорошо охраняется, чтобы пленник мог всерьез рассчитывать заполучить хоть что-нибудь острое кроме вилки, не говоря уж про огнестрельное. Но, с другой стороны, если подумать, то ему вовсе и не нужно оружие. Он не собирается драться, просто не сможет, но если провернуть все достаточно незаметно, возможно у юноши еще есть крохотный шанс выбраться из ненавистного плена. Почти нереальный, но все же. Да, ему действительно не нужно привлекать к себе внимание, устраивать перестрелки или что-то вроде того, что так любят делать герои в американских боевиках. Необходимо просто как можно незаметнее покинуть территорию, схоронившись там, где его точно не будут искать. Выждать время. Канаде нужно продержаться от силы два дня, не так много, как могло бы быть. За столь долгое время, проведенное в тесной бетонной камере, юноша привык подолгу оставаться без еды. С водой сложнее, но все же не невозможно. Он обязательно справится. Нет, он обязан это сделать. Но сначала придется решить, как обмануть охрану а главное – камеры видеонаблюдения. Конечно, юноша знает, что у любой техники есть свое слабое место, а у такой – слепая зона, но Мэтью отнюдь не готов поручиться, что сумеет ее вычислить. Гилберт, тот бы сумел, он всегда был помешан на различных охранных системах… Канада обрывает сам себя, не желая вспоминать о дорогом сердцу альбиносе. За несколько месяцев боль притупилась, но воспоминания о другой жизни даются слишком тяжело, поэтому Мэтью сознательно гонит их прочь, пытаясь сосредоточиться на решении первостепенных проблем. У него еще будет достаточно времени вспомнить все, если конечно, ему удастся сбежать. А сейчас лучше и куда продуктивнее сосредоточиться на этих видеокамерах. Почти поймав за хвост одну из мыслей, юноша тут же останавливается и прикрывает глаза, почти обессиленно сползая по стене на пол. Действительно, как же он раньше не подумал… В таком большом доме обязательно должно быть какое-то помещение, нечто вроде операторской… И, если это действительно так, то, возможно, эта комната – его последняя надежда. Но если он где-то ошибается… Что же, об этом Канада старается не думать, слишком хорошо осознавая, что иначе может просто испугаться и не предпринять вообще ничего, оставшись в плену ждать непонятно чего. А этого юноша допустить просто не мог, а значит его побег должен увенчаться успехом, и нельзя даже думать о провале, даже не допускать подобной мысли, как бы самонадеянно это ни было.