Грани

Звонок в дверь застает Мэтью сидящим в кресле под двумя одеялами и чуть заметно дрожащим от внутреннего холода. Юноше все еще не верится, что все закончилось, поэтому звук, неприятно резанувший по ушам, заставляет того вздрогнуть всем телом, словно натянутая струна и испуганно съежиться, боясь, что это люди Джонса обнаружили его укрытие, впрочем, любопытство возобладало и, чуть испуганно дрожа, Уильямс медленно поднимается со своего места и бесшумно крадется к двери, стараясь ничем не выдать своего присутствия, едва не подпрыгнув на месте, услышав громкий, чуть грубоватый, но такой знакомый голос русского: - Открывай, это я, - Россия внутренне ухмыляется, доставая из кармана мятый листок и, дождавшись щелчка замка, невежливо отодвигает дрожащего юношу с дороги, проходя в квартиру, едва заметным взглядом мазнув по слою пыли на тумбочке для обуви: видно, хозяйка появляется здесь достаточно редко, иначе бы квартира не выглядела столь заброшенной и пустынной. Впрочем, Брагинский пришел сюда совсем не за тем, чтобы рассматривать квартиру храброй девушки, поэтому, даже не утруждая себя необходимость разуться, русский проходит в комнату и, небрежно сбросив одеяла на пол, садится в кресло, положив руки на подлокотники и исподлобья смотря на сжимающегося от напряжения юношу. - А теперь поговорим по существу, - Россия не отказывает себе в удовольствии с усмешкой добавить, - преступничек. Мэтью хмурится, переминаясь с ноги на ногу и смотря куда-то в пол, избегая даже возможности встретиться взглядом с темными, глубокими, внимательными и такими холодными глазами своего пугающего собеседника. Страшно осознавать, что именно от этого отстраненно улыбающегося чему-то своему человека зависит его судьба, что тот может прямо сейчас позвонить Америке и рассказать, где скрывается его пленник. От одной мысли о том, что с ним может сделать Джонс по спине Мэтью пробегается холодок, а на лбу и висках выступают капли холодного пота, принося с собой отчетливое осознание: лучше смерть, чем продолжение мучений. Но все же Уильямс находит в себе силы поднять взгляд на русского, успокаивая себя тем, что вряд ли Россия стал бы давать отнюдь не эфемерную надежду, чтобы потом собственными руками все разрушить. Это не в его характере. Брагинского можно обвинить во многом, но не в чрезмерной жестокости. Иван смотрит на Мэтью по-новому. Без жалости, без сочувствия, как-то оценивающе, даже не допуская мысли, что может отдать напуганного мальчишку Альфреду. В любом случае это не в интересах Ивана. Он не станет выслуживаться перед Джонсом, как те же Франция с Англией, ни к чему ему это. Те могут наступать на старые грабли, раз так хотят, но он, Россия, им в этом деле не союзник. Впрочем, сообщать об этом перепуганному юноше Брагинский не спешит, понимая, что тогда может лишиться одного из рычагов давления. Хотя Россия пока и весьма смутно понимает, как может использовать бывшего пленника, затеяв все это больше из жалости к несчастному, ничем не заслужившему такого обращения со стороны брата, мальчику, но отпускать от себя он того точно не собирается. Так будет лучше, в первую очередь для самого канадца. Так что, если тот заартачится, у России будет достаточно доводов, чтобы убедить его не делать глупостей. Размышления русского прерывает тихий, но твердый вопрос: - Почему «преступничек»? Брагинский снова усмехается, и, достав из кармана смятое объявление, протягивает комок бумаги Уильямсу. - Возьми, полюбуйся. Немного помедлив, Мэтью делает шаг вперед и, нечаянно коснувшись холодных пальцев русского, быстро забирает бумагу, почти отдергивая руку, словно обжегшись этим коротким, ледяным прикосновением. Наверное, человеку с такими руками должно быть очень холодно… Канада слегка трясет головой, отгоняя странные и не имеющие никакого отношения к делу мысли, и, сосредоточенно расправив объявление, вглядывается в собственную фотографию и черные строчки под ней. Слегка притупившаяся боль на мгновение возвращается, вновь больно кольнув в сердце. Время лечит. Позволяет милосердно забыть многое, и Мэтью уже почти перестал вспоминать о том, что когда-то все было иначе. Его уже не мучает непонимание, ощущение несправедливости, такой горький вопрос «за что?..». Наверное, юноша просто смирился с тем, что привычный мир перевернулся с ног на голову, начиная постепенно забывать о том, что когда-то мог спать спокойно и ходить, не пугаясь собственных шагов. Уильямс быстро сложил лист, пряча фотографию, слишком ясно напоминающую о том времени, когда он еще мог улыбаться, глядя в глаза брату, и не бояться, если тот поднимал руку, чтобы похлопать его по плечу. В горле снова комом застывают непрошеные слезы, но Мэтью только прикрывает абсолютно сухие глаза и, протянув ладошку, вкладывает в руку Брагинского злосчастный сложенный пополам лист бумаги. Все это он уже проходил в первые месяцы. Почти физически ощутимая горечь, непрерывно льющиеся из глаз слезы, судорожные рыдания в углу в полной темноте. Давящая на нервы тишина и боль от побоев. И от много чего еще. Отчаяние, липкий противный страх. Сосущая пустота внутри. Голод. Такое так легко не забывается, и подчас Мэтью начинает казаться, что все свои слезы он выплакал еще тогда. Уильямс снова трясет головой, не желая вспоминать все ужасы, которые ему пришлось перенести. Только не сейчас, когда в его жизни снова появился тоненький лучик надежды. Лишь только один вопрос не дает юноше покоя. Столько времени он боялся даже про себя думать об этом, боясь, что в таком случае не выдержит. Сломается, просто не пожелав больше бороться. Хотя, наверное, он имеет право знать. Хотя бы сейчас. - Что… Что с Гилбертом? – слова больно царапают горло, а ногти почти в кровь царапают кожу ладоней, ведь Мэтью действительно боится узнать ответ. Россия задумчиво наклоняет голову, словно не может решить, говорить ли канадцу правду, или просто промолчать, впрочем, пусть Уильямс решает сам. Иван не привык лгать и извращать события, переворачивая их с ног на голову. Не в его правилах заговаривать зубы во имя призрачного блага. - Пруссию пришлось запереть. Для его же блага. Чтобы не наделал глупостей. Он впал в бешенство, когда узнал, что тебя схватили и порывался тебя спасти, не осознавая, что это будет самоубийством. Он бы и тебя не спас, и сам бы сгинул. Его брату пришлось принять меры, так что фактически Бальшмидт сейчас под домашним арестом, и альфредовская система безопасности немецкой в подметки не годится, - помолчав, русский добавил, - Гилберт разругался со всеми друзьями, не говоря уже о брате, потому что никто его не поддержал. Мэтью с едва заметным облегчением переводит дух и впервые искренне улыбается, чувствуя как с плеч скатывается огромным валун, с неясным грузом которого он ходил столько времени. Гилберт… Он по-прежнему любит его… Все, что говорил Альфред было ложью, а теперь у Уилямса снова появился тот, ради кого стоит жить и бороться. - Я смогу увидеться с ним?.. - Я не знаю, - Иван качает головой, почти тут же добавляя, - быть может, потом, но сейчас еще слишком рано кому-то знать о том, что твой побег оказался гораздо более удачным, чем они могли себе представить. Брагинский намекает на европейцев, и Канада с болью понимает это, но возразить не смеет. Один раз его уже бросили на откуп Альфреду, а значит, ничто не помешает им сделать так снова. - А теперь поговорим о делах более насущных, - Россия рывком поднимается с кресла и подходит вплотную к Мэтью, достав из кармана складной нож, скривившись, продолжая, - этот ошейник тебе ни к чему. Мэтью с трудом заставляет себя остаться на месте, с паникой смотря на блестящее лезвие. Юноша понимает, что русский не собирается причинять ему вред, но в душе... В душе уже слишком прочно поселился почти животный ужас и совсем другой образ. - Не дергайся. Брагинский осторожно оттягивает пальцами ненавистный Уильямсу ошейник и, просунув лезвие под черную кожу, рывком разрезает еще одно напоминание об Альфреде, убирая нож, с каким-то неудовольствием ловя короткий вздох облегчения. Да, с мальчишкой точно придется что-то делать. Если он будет шарахаться от каждого шороха, из него точно не выйдет толк. Впрочем, русский почти уверен, что сумеет справиться и с этим, хотя, конечно, лучшим целителем стало бы время. Вот только его у них нет. Россия медленно убирает нож и отходит обратно к креслу, швырнув Мэтью обрывки ошейника, как какому-то щенку. Юноша машинально ловит и, спрятав в карман ненавистную полоску кожи, потирает шею, словно не в силах поверить, что этот кошмар действительно наконец закончится, хотя Мэтью и понимает, что не все так просто. Впрочем, на всех проблемах Уильямс старается не зацикливаться, справедливо решив, что Брагинский уже наверняка должен был позаботиться об их решении, а Мэтью… А ему остается только на коленях благодарить своего нежданного спасителя. Теперь он его должник. И к сожалению, Канада весьма смутно представляет, как вообще может расплатиться за этот долг. Юноша тяжело вздыхает и, подняв взгляд, тихо спрашивает: - Что ты хочешь от меня за помощь? Глаза России резко сужаются, заставляя Канаду невольно отпрянуть. Слова Уильямса рассердили русского, хотя сам Мэтью совсем не понимает, чем вызвана эта вспышка злости. Брагинский резко сокращает расстояние между ними и прижимает мальчишку к стене, хватая за горло и сверля почти безумным взглядом, с силой сжимая пальцы. В голове русского помутилось от раздражения. Почти животного бешенства. Своим вопросом Канада поставил его на одну ступень с Америкой, да и многими другими. Теми, кто не способен сделать что-то для других без выгоды для себя. Теми, кто считает, что в мире все продается и покупается, отрицая возможность бескорыстных поступков. А Иван очень не хочет, чтобы его считали таким. Он другой. Опомнившись, Россия разжимает руку и делает шаг назад, с некоторой виной во взгляде наблюдая за осевшим на пол и судорожно пытающимся заново научиться дышать Уильямсом. Ване несколько стыдно за свой срыв, поэтому он отводит взгляд, с преувеличенным интересом рассматривая обои. Извиняться не хочется, но и смотреть на покрасневшие следы от пальцев на шее мальчишки тоже. Откашлявшись, Мэтью привычно подтягивает колени к подбородку, сжимаясь в предчувствии новых ударов. До юноши еще не скоро доходит, что никто не собирается больше его бить. Что перед ним Россия, а не Альфред. Русский не станет издеваться над слабыми. - Я обидел тебя? – тихо подает голос Канада, подняв на Ваню внимательный взгляд своих сиреневых глаз. На миг их взгляды встречаются, и Мэтью чуть заметно улыбается, словно боясь, что уже разучился ценить прекрасное. У русского холодные глаза. И очень красивые, чем-то похожие на глаза самого канадца. Может этим странным цветом?.. Оттенком, который бывает только у северных стран, словно северное сияние поселилось в глубоких омутах глаз. А еще в них нет того удовлетворения, радости от чужих страданий, которые юноша так часто видел в глазах Альфреда. Кто бы мог подумать, что именно Брагинский, тот, кого Канада всегда считал всемирным злом, безоговорочно веря словам своего брата, окажется куда более человечным, чем такой знакомый, родной Америка. Русский снова отводит взгляд, на этот раз рассматривая тощее и какое-то болезненно хрупкое тельце Мэтью, не понимая, каким зверем надо быть, чтобы так издеваться над собственным братом. Впрочем, уйдя в свои мысли, Россия не собирается уходить от ответа, поэтому, скривив губы в привычной, не лицемерной, но ненастоящей улыбке, кивает. - Да. - Прости, - Уильямс медленно поднимается с пола, задумчиво глядя куда-то поверх головы Вани. И кажется, Мэтью постепенно начинает понимать, что так рассердило русского, по крайней мере, он надеется, что понимает. - Прости, - снова повторяет Канада, и тихий голос уже почти не дрожит, когда юноша, помедлив, добавляет, - ты не похож на остальных. - Я рад, что ты наконец-то это понял. В голосе Ивана отчетливо звучит сарказм, но Мэтью почему-то кажется, что за ним скрывается робкая, затаенная радость. Уильямс всегда считал себя одиноким, но, оглянувшись назад, юноша понимает, что в его жизни было много тех, кому его судьба была небезразлична. Даже в последние несколько месяцев. А русский… Он всегда был пугающим, загадочным, не таким как все… Одиноким?.. - Знаешь, если бы я мог вернуть время назад, я бы хотел стать твоим другом, - неожиданно даже для себя самого произносит Мэтью и тут же сжимается, боясь вызвать гнев своими неосторожными словами, понимая, что уже слишком поздно что-либо менять, а лишние слова причиняют только боль и сожаление. Но Россия не сердится, только смотрит: сначала недоверчиво, с подозрением, словно не веря в искренность этих слов, но юноша твердо выдерживает этот взгляд. Ему нечего скрывать от русского, ведь все, что он сказал только что – правда. Недоверие во взгляде медленно сменяется каким-то теплым чувством, быть может, умилением или благодарностью. Жаль, что ненадолго. Негромкий, прохладный голос камнем падает в полной тишине, нарушаемой лишь частым, хриплым дыханием юноши. - Слишком много «если бы». Брагинский усмехается, снова скрывая свою боль под привычной маской холодности и отстраненности, делая вид, что слова Мэтью больше его не касаются. Вот только дикий, озлобленный от одиночества зверь в душе русского уже распробовал такое короткое и незнакомое доселе слово – «друг». Оскалился, повилял хвостом и пригладил шерстку, решив, что ему нравится это слово.