Грани

Перелет Мэтью практически не запомнился, хотя и был главным, чего страшился несчастный канадец. Как и обещал Брагинский, никто не проявлял к нему повышенного внимания, а мастерски сделанный поддельный русский паспорт позволил избежать многих вопросов, хотя Канада и поражался тем, как умело, в сжатые сроки, русский раздобыл его здесь, в Америке. Хотя у Брагинского свои тузы в рукаве. Даже его, Мэтью, вид не вызвал никаких нареканий, отросшие за время пленения волосы были собраны в хвостик на затылке, очки заменены на какие-то грязно-коричневые линзы, а на редкость незаметная от природы внешность позволила обойтись без повышенного внимания полиции и охраны. А потом уже, в самолете, сидя в кресле напротив русского, можно было наконец расслабиться, ведь никому не придет в голову останавливать в воздухе самолет, перевозящих столь важный гостей. Альфред, конечно, был очень разозлен и раздосадован внезапным, ну или вполне ожидаемым отказом русского, но даже он не пошел бы на такое безрассудство, откровенно нарываясь на объявление войны. Поэтому впервые за долгие месяцы Мэтью почувствовал себя в безопасности. Именно здесь, в тысячах метрах над землей в обществе того, кого в былые времена боялся до дрожи… Что же, слишком многое изменилось в мире, и Россия теперь кажется меньшим из зол. Не удивительно, что всего через пару часов полета юноша провалился в сон, завернувшись в пальто русского, которым тот заботливо укрыл перенервничавшего канадца, испытывая к нему что-то, похожее на сострадание. Проснулся Уильямс только когда самолет уже заходил на посадку, потревоженный русским, который застегивал на его поясе ремень безопасности, впрочем, вряд ли это можно назвать состоянием бодрствования в полной мере. Дальнейшее Мэтью помнил весьма смутно, то засыпая почти на ходу, то смотря в окно автомобиля на яркие огни Москвы. В России была уже поздняя ночь и, несмотря на другой часовой пояс, канадца ужасно клонило в сон, будто и не он проспал больше десяти часов полета, наверное, именно поэтому Брагинский, добравшись наконец-то до своего дома, лишь отвел почти безвольно повисшего на его руке Мэтью в отведенную тому спальню, решив оставить все разговоры до утра. Стоит ли говорить, что юноша провалился в глубокий сон без сновидений, стоило только его голове коснуться мягкой, прохладной подушки?.. К сожалению, пробуждение оказалось уже не таким приятным. *** Мэтью, проснувшись от лютого холода, стоявшего в комнате, не открывая глаз, машинально пытается нащупать где-нибудь одеяло, и, найдя, быстро натягивает на себя, усердно стараясь хоть чуть-чуть согреться, что у юноши выходит из рук вон плохо. Одеяло оказывается таким же холодным, как и воздух в комнате, поэтому канадец все-таки вынужден встать, удивленно оглядываясь и пытаясь вспомнить, как он тут оказался. Память возвращается медленно, будто бы нехотя. С трудом вспоминается какой-то разговор с Россией, а потом собственное отражение в зеркале, какое-то странное, с другими глазами и прической, облака в маленьком продолговатом окошке, какие обычно бывают в самолетах, иллюминаторы… А потом еще какие-то огни. Много огней… Вздрогнув, юноша быстро спешит избавиться от линз, положив их на прикроватную тумбочку, и одевается, потирая чуть слезящиеся глаза и стуча зубами от холода. В голове пугающе пусто. Брагинский отстраненно наблюдает за бывшим пленником, стоя на пороге комнаты и пока не обозначая своего присутствия. В доме едва ли не минусовая температура, а ему хоть бы хны, на нем тренировочная майка и брюки свободного покроя. Ну и шарф, куда же без него. В отличие от Мэтью, Ване такая температура в помещении совсем не в новинку. Устав стоять просто так, русский облокачивается на дверной косяк и, подождав, пока сонный юноша наконец-то оденется, спокойно произносит: - Доброе утро. Не думал, что ты уже проснулся. Канада вздрагивает и поднимает взгляд на Россию, невольно клацнув зубами от холода и сипло выдохнув: - Доброе утро… Почему так холодно? - Отопление отключили, - Брагинский снисходительно улыбается, - наверное, где-нибудь опять авария. Не обращай внимания, если ничего серьезного - к вечеру починят. - Хорошо, - Мэтью соглашается, хотя для него подобное в новинку. Раньше в его стране аварии были редким, почти что невероятным явлением, а русский говорит о них, словно о каком-то повседневном событии, досадной рутине, как, например, пробки на дорогах или очереди в кассах супермаркетов. Впрочем, обдумать этот странный феномен юноша не успевает. - Пойдем, - русский поворачивается, желая, чтобы Мэтью следовал за ним. Вздохнув, юноша, выбросив из головы посторонние мысли, кивает и подходит ближе, осторожно интересуясь: - К-куда? – несчастный канадец весь дрожит, уже не от страха,а от холода, тихо добавляя, - и где мои очки?.. Ваня хлопает себя по лбу, как человек, который что-то забыл и теперь чувствует себя идиотом, и, снова развернувшись, протягивает юноше руку в которой все это время было зажато то, что он только что требовал. - Держи. Мэтью только кивает, не в силах выдавить из намертво схваченного морозом горла не звука, и, сморгнув жгущую глаз снежинку, надевает очки, без интереса осматривая комнату, наблюдая, как смутные очертания предметов наконец-то обретают четкость. Ничего особенного. Обычная комната, разве что обставленная чуть старомодно. Пол покрыт уже давно вытоптанным ковром, а на стене висит изрядно выцветшая картина, изображающая березовую рощу. В вазе на тумбочке стоит давно засохший, а теперь еще и покрывшийся серебристым налетом льда подсолнух. Мэтью удивляется, в первый раз видя иней в помещении. - Пойдем, - русский усмехается и настойчиво тянет несопротивляющегося юношу прочь из комнаты по затянутому чуть заметной дымкой коридору, стараясь все же не слишком торопиться, чтобы канадец не споткнулся спросонья на ровном месте и не расквасил себе нос о дощатый пол. Так и не получивший внятного ответа о цели их короткой прогулки Канада покорно плетется за Россией, без интереса рассматривая какие-то портреты на стенах, и шепотом пытается повторить свой вопрос: - Куда мы идем? - В гараж. Ваня отпускает руку канадца и спускается по старой, скрипучей лестнице. Мэтью молчит. Ему абсолютно все равно, зачем Брагинский тащит его за собой. В сердце Канады прочно царит тупое облегчение и какая-то сосущая пустота, будто за ней юноша пытается скрыть то, что волнует его куда больше перенесенной боли: судьбы людей, которым он никак не может помочь, друга, которого боится никогда не увидеть. На смену ликованию и облегчению приходят жуткие мысли, сожаление, и желание радоваться исчезает, словно его и не бывало. Хочется просто лечь и уснуть. Навсегда. Чтобы кто-то снял это бремя ответственности. Хочется крикнуть, что он его не достоин. Все что угодно, чтобы только сбросить этот многотонный груз, наверное, слишком тяжелый для плеч хрупкого юноши. Но он не человек, он государство, и не имеет права так просто сдаваться. Хотя, что он может сделать, если сейчас ему плевать даже на свою судьбу. Какой она будет дальше? Этого канадец не знает, да и не хочет знать. Главное, что в ней не будет его мучителя. Юноша вздрагивает от мерзости, ощущая себя тупым животным, но не в силах пока ничего изменить. Может позже, когда свыкнется с собственным бессилием. Поэтому Мэтью лишь снова ежится, но не от неприятия или чего-нибудь еще, нет. Просто от нежелания идти на улицу, ведь тоненькая рубашка юноши совсем не греет, а ботинки насквозь промокают от первого же шага по грязному снегу. Однако русский не обращает на это внимания, продолжая тащить чуть щурящегося от слишком большего количества белого цвета Канаду за собой, кажется, совсем не чувствуя холода, останавливаясь только перед дверью гаража. Мэтью отстраненно удивляется. Машина Брагинского стоит тут же, на улице, покрывшаяся за ночь слоем снега, тогда, для чего им идти в гараж? Но развить эту мысль юноша не успевает. Россия с лязгом открывает железную дверь и, нажав на какой-то рычаг, мало напоминающий выключатель, зажигает одинокую лампочку под потолком, висящую на одном оголенном сером проводе, заставив юношу вздрогнуть и поспешно опустить взгляд, давя в себе ужасные воспоминания. В гараже русского царит бардак. Нагромождение каких-то стульев, металлических конструкций, шин и арматуры, поставленные друг на друга шкафы и сразу несколько картин, стоящих вертикально посреди помещения и перегораживающих проход... Весь этот беспорядок ошарашивает канадца, в первый раз побывавшего в гараже настоящего русского человека, поэтому тот не сразу верит своим глазам, не услышав тихие слова Брагинского: - У меня есть для тебя небольшой… Хотя нет, твой сюрприз уже изрядно вымахал. Из глубины гаража раздается глухой, сдавленный рык, заставивший Мэтью невольно вздрогнуть и в страхе сделать несколько шагов назад, упираясь в стену. Впрочем, на лице Вани появляется только легкая, снисходительная усмешка. Брагинский свистит, негромко, как обычно свистят, подзывая бродячих собак, и, задвинув парня за спину, добродушно обращается к кому-то неведомому: - Не рычи. Это всего лишь я. Так что выходи, как тебя там, я твоего хозяина привел. Мэтью отстраненно удивляется. Что значит – «хозяина»? Разве он может быть кому-нибудь хозяином? Но потребовать объяснений юноша не успевает, напуганный внезапным грохотом. Кто-то радостно ревет и, не видя ничего на своем пути, врезаясь в шкафы и ящики и опрокидывая куски арматуры, пытается пробраться к выходу, словно обезумев от пьянящей близости встречи. В просветах между мебелью уже мелькает белая шерсть, заставляя сердце канадца учащенно биться от волнения, в то время, как сам Мэтью лишь сжимается от ужаса. Боязни испытать разочарование. Господи, так не бывает! Это не может быть он… Большая белая и пушистая туша просто опрокидывает картины, и, споткнувшись о какую-то железяку, растягивается на полу, с обиженным скулежом пропахав носом пол, утыкаясь мордой прямо в ботинки от волнения выскочившего вперед юноши. Громадному зверю больно, но он только ревет от радости, неуклюже пытаясь подняться и обнять своими гигантскими лапищами застывшего друга, по которому так отчаянно скучал, но, заплетаясь в лапах, снова растягивается на полу, обиженно воя и ерзая, пытаясь откинуть подальше все ненужные и бесполезные предметы. Брагинский на всякий случай отскакивает назад, чтобы медведь в порыве радости не задел своей когтистой лапой его ноги, отстраненно глядя на учиненный им погром. Что же, все равно здесь давно уже надо было убраться. А Мэтью все так же стоит, не в силах поверить в реальность происходящего и сделать хоть шаг. Лишь по щекам текут слезы. Не боли, но радости. Не горечи, но такого смутно знакомого, давно забытого чувства. Счастья?.. Хочется плакать, кричать от радости! Но канадец молчит. Не потому, что ему нечего сказать, а потому, что не находит слов. Потому что ничто, ни одно, даже самое длинное и красивое слово, не может доподлинно выразить все то, светлое, теплое, ту надежду, что пробудила в нем эта долгожданная встреча. Встреча с другом, которого он уже и не чаял увидеть. Мэтью падает на колени и зарывается носом в грязноватую шерсть, вдыхая такой родной запах и тихо шепча в самое ушко огромного зверя: - Как же ты вырос… Кумадзиро, - юноша тихо всхлипывает, через силу продолжая, - а я так боялся, что больше никогда тебя не увижу…