Мы встретились в сточной канаве, среди нечистот и отходов. Было холодно, два хрупких тела жались друг к другу. Явно сломанная рука продолжала болеть, разбитая губа кровоточила. Среди мусора, осколков бутылок и прочих отходов жизнедеятельности, одним осенним днём, изрядно дождливым и серым, мы с тобой встретились и поклялись остаться вместе навсегда. Прижимаемся друг к другу, два исхудалых ребёнка. У тебя, кажется, сломано ребро, и ты морщишься, проводя ладонью по груди. Рваная кофта почти не скрывает её. Тогда я не спрашивал ни о чём, мне не была интересна твоя печальная история, ведь я уверен, она столь же несчастна, как и моя. Быть бездомным нелегко, особенно в наше время. Ты никому не нужен, общество тебя отвергло, и даже родители тебя выбросили, как ненужный хлам, лишний голодный рот.
Кареты, запряжённые лошадьми, проезжали одна за другой. Колёса попадали в лужи, и брызги были настолько сильными, что долетали до нас. Ты вздрагивал от каждой холодной капли, которая попадала на тебя, и лишь плотнее пытался прижаться ко мне. Я держал свою покалеченную левую руку чуть в стороне, не двигал ей, боялся повредить ещё сильнее. Мои светлые, но теперь потемневшие от грязи, волосы спутались комком и свисали, прикрывая лицо. Слёзы... Они не помогут, но всё же вновь наворачиваются на глаза. Обида, обида на весь мир и на тех, кто мог бы это всё изменить, но сейчас степенно и важно проходят мимо.
Нам не раз приходилось воровать, и я, как старший, делал это чаще. Не всегда удавалось стащить что-либо съедобное, но попадался я почти каждый раз. Вот и сейчас, попытка украсть кусок хлеба из местной кондитерской обернулась неудачей, и я еле вернулся обратно.
— Братик, — ты смотришь на меня своими чистыми голубыми глазами. — Я хочу есть.
— Я знаю, — сил говорить почти не осталось. Мы не братья, нет. Но здесь есть только мы, и это сближает. Нам приходилось защищать друг друга, помогать и утешать. Две забытые миром души, два маленьких омеги, медленно умирающих в один из осенних дней.
Темно, ночь незаметно подкралась, попутно окутав всё пространство вокруг своей промозглой сыростью. Нещадно разит от помойных баков. Нормальный человек давно бы задохнулся, но не мы, уже давно привыкли. Вечерние огни зажигаются где-то вдалеке, а над отрезком дороги, где сидели мы, как назло, темно. Твоя чёрная макушка всё сильнее наваливается на меня, ты засыпаешь. Спи, спи, но только прошу, не умирай. Каждый раз, когда мы засыпаем, я боюсь больше не проснуться. А ты мне нужен, ведь больше у меня никого нет.
Резкий и яркий свет, он бил в глаза и на несколько секунд лишил меня зрения. Натяжной скрип колёс и крики кучера, лошади встали. Чьи-то дорогие ботинки шагнули на грязную, пропитанную смрадом улицу. Пожилой, довольно миловидный на первый взгляд мужчина нагнулся над нами. Пригляделся.
— Здесь ещё двое, — крикнул он кучеру и повернулся к нам. — Встать сможете?
Я отрицательно покачал головой. Он вздохнул и при помощи своего слуги погрузил нас на телегу. В её углу виднелось ещё несколько фигур, но их я не успел рассмотреть. Сон или смерть окутали меня своим туманом и поглотили без остатка.
— Братик, братик вставай! — Ник уже не просто тряс меня за плечо, он буквально спихивал с кровати. — Подъём был полчаса назад! Тебя будут ругать!
— Уже встаю, — я нехотя поднялся, силясь разлепить глаза, но мне это не очень то удавалось. Пятнадцатилетний омега всё не отставал, он настойчиво дёргал меня за рукав ночнушки, скорее мешая, чем помогая проснуться.
— Всё, отстань, я встал, — для наглядности я и вправду поднялся с кровати и направился к тазику с водой.
— Дир, я жду тебя внизу! — с этими словами он припустил вниз.
Легко ему, а вот меня опять мучают кошмары. Брат почти забыл, что было девять лет назад, ему было шесть, а вот мне восемь, и я отлично всё помню. И пусть с того момента много чего произошло, но одно осталось неизменным, мы никому не нужны.
Приют или попросту работный дом. "Ариатра" стояла на отшибе города. Здесь собирали всех бедняков и нищих нашего далеко не благополучного города. Но тут нас хотя бы кормили, скудно и мало, но еда была, и за столько лет мы смогли с этим смириться. Бездельников здесь не любят, хочешь есть — работай. Каждое утро все вставали в шесть часов и начинали свой нелёгкий труд. Для каждого пола и возрастной категории была выделена своя работа. К примеру, взрослые альфы и беты рубили дрова, дробили камень для дорожных работ. Мальчишки, размельчали кости животных для удобрения и, раздирая себе руки в кровь, измочаливали старые конопляные верёвки, получая материал для прокладки на суднах. А омегам всех возрастов доставалась работа на кухне, а также уборка и стирка. Ну и, конечно, шитьё. Мы шили дешёвую одежду, которую потом носили наши собратья по несчастью, а также владельцы работного дома продавали её столь же бедным людям за пределами этого заведения. Вот и сейчас, мне стоит поторопиться и вернуться на своё рабочее место. Завтрак я безнадёжно проспал, и теперь придется дожидаться обеда.
Наскоро одевшись и перетянув конец только что заплетённой косы верёвкой, я поспешил вниз по лестнице прочь от общежития. На первом этаже располагалась прачечная и швейная. Вот в последнюю я и направился. Сел на своё место и облегчённо вздохнул, успел. На меня сразу же кинули несколько неодобрительных взглядов. Не любят меня здесь. Причина столь откровенной неприязни кроется, вероятно, в моей внешности, уж слишком я похож на сынка аристократа. Длинные, прямые, будто льющийся водопад, волосы, светлые, как луч солнца. И яркие зелёные глаза. Аристократический утончённый носик, а не как у других — картошкой. Чуть припухлые алые губы и впалые щёки. Хотя последнее явный признак голодания, а не аристократии. Все недолюбливают меня за это, гнобят и порой зло шутят, но я не промах, могу и ответить. Да так, что мало не покажется. В этом мире нужно уметь выживать, и я с этим пока справляюсь. У меня есть мой брат, и больше мне никто не нужен!
Каждый день с шести часов и до одиннадцати вечера мы шили, изготавливая множество одежды. Перерыв был только один, на обед. А до тех пор, за нами внимательно следил надзиратель. Стоило ослушаться его или начать отлынивать от работы, как ты мог гарантированно получить несколько ударов плетью, а то и отправиться в карцер на строгую диету, состоящую из хлеба и воды. Здесь запрещалось играть в азартные игры, ругаться нецензурными словами, распивать спиртные напитки и возвращаться в общежитие позже положенного срока, а именно в полночь. Каждый понедельник у нас был банный день, тогда все жители работного дома отправлялись на помывку, а по воскресеньям была церковная служба.
Мне сидеть здесь ещё несколько часов, а потом обед, и я, наконец, встречу Ника. Для детей был более лёгкий график работы, у них было два перерыва по полтора часа, время, когда они могли передохнуть и поиграть на заднем дворе. Но детство заканчивалось по достижению шестнадцати лет, с этого момента они начинали работать, как полноценный взрослый, или шли в подмастерья к ремесленникам. Я отказался от последнего варианта, я должен остаться с братом и следить за ним.
— Ай, — я укололся иголкой и взглянул на капельку крови, выступившей на пальце.
— Отлыниваешь, Дирих? — бета лет тридцати подошёл ко мне ближе.
— Нет, сэр, — я тут же вновь схватил иголку и принялся усердно шить. Надзиратель хмыкнул и отошёл. По бокам послышались ехидные смешки. Двое справа, два омеги средних лет, новенькие здесь, начали тихо перешёптываться.
— Какой странный парнишка, совсем не похож на беспризорника, ему бы в каретах разъезжать!
— Наверное, он один из тех богачей, что разорились и вынуждены были влачить жалкое существование, — хмыкнул другой, не отрываясь, впрочем, от работы.
Ошибаетесь, я сын обычного бедного и крайне неудачного купца. Мой папа умер, когда мне было три года, а отец, спустя ещё три, вновь женился. Им не нужен был лишний голодный рот, и через некоторое время меня вышвырнули на улицу, как какую-то паршивую собачонку. Целый год полный голода и страдания. Холод, болезни и серьёзные раны оставили на моей коже свои страшные отметины. К примеру, на губе красовался, пусть и не большой, но шрамик, след от удара палкой. Получен он в то же день, когда и была сломана левая рука, но та, к счастью, срослась, и следа от перелома не осталось.
Отец рассказывал, что мой папа был красив, возможно, из благородной семьи, но сам он этого не признавал. У них была настоящая любовь, сильная и чуткая. Но папа был слаб здоровьем, а роды подкосили его ещё сильнее. Все те три года, что он ещё прожил с момента появления меня на свет, он боролся с болезнью, но проиграл. Наверное, за это отец меня не любил, вероятно, он винил меня в смерти своего любимого омеги. Но, как итог, я оказался брошен всеми, забыт и одинок. Но теперь я наконец понял цену, цену страданий. Но такова моя судьба, и что бы я не делал, в лучшую сторону ничего не менялось. Попасть сюда было равносильно заключению в тюрьме. Ничем не лучше. Отсюда нет выхода. Хотя нет, я ошибаюсь. Иногда аристократы "покупают" здесь людей. Для чего? В качестве рабов или же для истязаний. Попадаются люди со странными "пристрастиями". Некоторым нравится мучить и даже убивать таких отбросов общества, как мы. И тут спасения уже нет. Ты не в праве сделать ничего, ты его вещь, игрушка. Богачи не считают нас людьми и безнаказанно творят всё, что взбредёт им в голову. Я слышал страшные истории, которые по ночам пересказывали в общежитии для омег. Про ужасных и кровожадных альф-графов и их многочисленных наложников. Жуть и мороз по коже, и это посреди лета.
За размышлениями пролетели несколько часов беспрерывной работы. Я устал, и руки уже плохо меня слушались, желудок сводили спазмы от голода. Нужно срочно что-то съесть. Раздался характерный звон, и основной поток людей направился в столовую, и я последовал их примеру. Большой зал, уставленный длинными столами и лавками, здесь места хватит всем. Еду накладывали трое омег, которые сегодня дежурили на кухне. Пищу для больных в лазарет относили они же. В самом лазарете лежали люди, болеющие чем-либо серьёзным, или же заразным, а также те, кто пострадал во время работы. Там также дежурят омеги, переодевают больных, меняют им бельё и подставляют чистую посудину. Попасть туда почти равносильно смерти, не многие возвращаются из лазарета. Там частенько бушует эпидемия лихорадки и чахотки, подцепить которые не составит большого труда.
Вот в толпе мелькнула знакомая голова, и передо мной предстал Ник, держащий уже свою тарелку.
— Я буду вон за тем столиком, — махнул рукой в сторону окна.
— Хорошо.
Сегодня у нас на обед лёгкая похлёбка, состоящая из куриного бульона с кусками хлеба и тарелка с одной маленькой котлетой. Недурно! Хозяева работного дома частенько подворовывают и не только деньги, выделяемые государством, но и еду. Поэтому обед, подобный сегодняшнему — пир! Порой нам приходилось неделями питаться кашей на воде и куском чёрствого хлеба, но те времена вроде миновали. Уже два года, как продовольствие стало лучше.
Я сел рядом с братом, тот торжественно подцепил свою котлету и переложил на мою тарелку.
— Ты же не завтракал, — он принялся есть похлёбку. — И много работал, тебе нужны силы!
— Нет уж. Ты не меньше меня голодный, — я вернул мясной деликатес на место.
— Эй...
— Не спорь! — Ник обиженно на меня воззрился, но препираться больше не стал, хотя голубые глаза пылали праведным гневом. Странный контраст, неправда ли? Чёрные, как ночь волосы и ясные голубые глаза. Не часто встретишь такое сочетание. Мне кажется, он очень красив, хотя у него типичные для обычного человека черты лица, пухлые щёчки и небольшой вздёрнутый носик. Он не толстый, нет. В наших условиях, быть полным, само по себе проблема. Чтобы набрать вес, надо хорошо питаться, а мы, к сожалению, не можем себе этого позволить. Поэтому на нём также отчётливо проступают кости, как и на мне.
— У нас есть ещё десять минут, — он глянул на большие часы, висящие на стене. — Пойдём на улицу.
Небольшой задний дворик, где чаще всего играют ребятишки помладше, но сейчас здесь тихо и спокойно. Вспоминается, как раньше мы вместе с Ником носились здесь на перегонки, но с тех пор минул уже не один год. Лёгкий летний ветерок подул в нашу сторону, приятно скользнул по лицу, невольно возвращая меня в ту пору беззаботных деньков, когда я, убегая от отца, прятался в соседском саду. Он был поистине прекрасен, столько плодовых деревьев, и все без присмотра. Я частенько таскал яблоки, груши и сливы.
Мы жили далеко от центра города, и небольшие садики были не редкостью. Жизнь вдали от улиц и карет. Но когда меня выгнали, мне всё же пришлось туда пойти. Только в центре можно было раздобыть хоть какую-то еду.
Но хватит придаваться воспоминаниям. Звенит колокол, собирая всех по рабочим местам. На последок обняв братишку, я пожелал ему удачи в прачечной и пошел обратно шить, наверное, уже сотую рубашку.
Мы, отнюдь, не были неучами, по прибытию в работный дом всех детей два года учили грамоте. Мы научились читать и писать, освоили счёт и самые простые науки, такие как домоводство. Так что нас нельзя было назвать уж совсем дикими, однако мы не учили иностранных языков, как богачи, и не читали интересных романов. Книг у нас вообще почти не было, а если и находились какие-то, то их просто так не давали, да и времени читать особо нет. Хотя Ник рассказывал, что в доме, где служил его папа, было много книг, и в детстве он часто просил его научить ребёнка читать. Но тот был слишком занят и не уделял сыну достаточного внимания. Отца у омеги не было, вернее, он его не признал. Один довольно состоятельный человек нанял себе в прислугу его папу, и как-то так получилось, что тот забеременел. Альфа ребёнка не признал, и омега был вынужден содержать мальчика на свою нищенскую зарплату. В то время у альфы появился омега, равный ему по статусу, и они поженились, у них родился маленький альфа. А папа Ника был уже далеко не молод, но он продолжал выполнять свои обязанности, даже сидел с ребёнком, но иногда засыпал рядом с колыбелькой. Тогда маленький омежка помогал ему. Укачивал и успокаивал орущего младенца. Но даже это не спасло его папу. В один далеко не счастливый день, он заснул у себя в комнатушке и больше не проснулся. Через два дня, пятилетнего ребёнка вышвырнули на улицу. Там я его и встретил, хотя на тот момент ему было уже шесть. Целый год он в одиночестве боролся с жестокостью города и смог прожить так долго. Мы жили рядом с небольшой канавой и грудой мусора. Среди которой, казалось, нас нельзя было даже разглядеть. Именно отсюда двух мальчишек восьми и шести лет забрали в приют, работный дом "Ариатра".
Прозвенел последний удар колокола, сигнализирующий об окончании рабочего дня и начале ужина. Мы скудно поели, пара кусков дешёвой колбасы и горстка гороха. Это не фуршет, но хоть в желудке урчать не будет. Наконец можно вернуться в общежитие, блаженно растянуться на кровати и заснуть. Матрасы длинные, рассчитанные на несколько людей, в данном случае на пятерых. Они набиты соломой, от того жесткие и колючие, но спать можно. Подушек нет, это слишком большая роскошь. Тонкая простыня вместо одеяла. На зиму выдают покрывала потолще, но и они не спасают от жуткого холода.
Мы быстро приготовились ко сну, забрались в кровать и тесно прижались друг к другу. Надзиратель погасил свет. Были слышны привычные перешёптывания и тихие вздохи. Вот же не спиться людям!
— Я замёрз, — тихо шепнул Ник.
— Придвинься ближе, — я обнял братишку и прижал плотнее к себе, согревая.
Так и подошёл к концу обычный день в работном доме.
Утро началось с надрывного кашля. Тело лежащее рядом со мной сотрясалось от всё новых приступов.
— Ник, что с тобой? — я неуверенно толкнул его в бок. Омега повернулся ко мне лицом, и стало видно, как горячечно полыхают его щёки, а на лбу проступили капельки пота.
— Всё в порядке, — прохрипел он в перерывах между кашлем.
— Нет, не в порядке, — я огляделся, все уже постепенно вставали. За нашими сборами наблюдал надзиратель, единственный омега. Только к нему можно было обратиться за помощью, и он непременно помог бы.
— Простите, сэр, — я подошёл к нему чуть ближе. — Не могли бы вы отвести Ника в лазарет, ему не здоровится.
Омега окинул оценивающим взглядом моего брата, и пришёл к тому же выводу.
— Хорошо.
— Нет, братик, я здоров! Не хочу в лазарет! — перепугался омежка.
— Не будь ребёнком, ты там уже был, и ничего не случилось, не припирайся и иди, — я помог ему встать с кровати и кое-как одеться. Он совсем плох, кашляет, не переставая, и горячий весь. Надеюсь, что простуда пройдёт без осложнений, а ведь и такое бывает. Брата отвели в лазарет, а я, как бы не волновался, навестить его раньше обеда не мог. Работу никто не отменял, и я был вынужден приступить к своим обязанностям.
Только сейчас я обратил внимание, ведь Ник не один, кто отсутствует. Множество детей да и взрослых тоже не на своих рабочих местах. Неужели они все в лазарете? Началась эпидемия? Такое уже не раз происходило, и подобные инциденты уносили не один десяток душ. Вспомнить хоть то, что произошло три года назад, на работный дом напала лихорадка. Ей болели все, от мала до велика, и она не щадила никого. Тогда и я ухитрился подцепить заразу, помню, как лежал в лазарете и метался в бреду, а Ник сидел рядом всю ночь на пролёт. Он заставлял меня выпить хоть несколько глотков воды, менял компресс на голове и обтирал тело влажной тряпкой. Не знаю, если бы не он, я бы, наверное, так и умер в тот промозглый зимний день. Сам же Ник никогда ничем не болел, у него был отменный иммунитет. А сейчас... Нет, он обязательно поправится, я зайду к нему в обед.
Кучка из пяти омег постарше сидела в углу и за работай очень активно обсуждала что-то занятное. Я прислушался.
— Говорят, что владелец работного дома планирует устроить аукцион. Он хочет продать некоторых жильцов.
— Они обращаются с нами, как со своими вещами, — негодующе проговорил один из собеседников, но его осадил другой.
— Мы и есть их вещи, пока мы полностью зависим от этого приюта, окажись мы на улице, нас неминуемо убили бы, или же мы просто на просто умерли от голода.
— Но всё равно! Как можно продавать людей?!
— Ты какой-то тёмный, никогда раньше о подобном не слышал? — омеги вокруг тихо захихикали.
— А ну, вы там, потише, — прикрикнул надзиратель.
— Богачи покупают себе рабов для увеселения и делают с ними всё, что хотят. Тут уже не стоит и надеяться на спасение. В самом лучшем случае ты будешь слугой, работающем за еду, а в худшем... — мужчина всё равно продолжил, но тише, чем раньше. — Замучают до смерти.
Впечатлительный омега слишком громко ойкнул, и на него вновь воззрился надзиратель.
— Заткнитесь, а не то посажу всех вас в карцер, и там вы будете травить свои байки сколько душе угодно.
Собеседники притихли и больше не разговаривали. Неужели опять? В прошлом году тоже был аукцион, на нём продали многих моих знакомых, и их судьба мне неизвестна. Страшно, чертовски страшно. С нами обращаются, как с вещами, мы даже не рабы, наложники.
Чуть поодаль омеги обсуждали... свою интимную жизнь. Хотя в работном доме и было запрещено заводить "отношения", да и времени на это особо не было, по тихим перешёптываниям я понимал, что некоторые омеги ходят по альфам, причём весьма активно. Зачем? Да кто их разберёт. Пусть творят всё, что душе заблагорассудиться, главное, чтобы меня подобное не касалось. Раздался гул, свидетельствующий о начале обеда, надо поспешить, чтобы поесть и успеть навестить Ника. Я стремглав бросился к столовому залу.
— Эй, благородный, — послышался окрик со стороны. Я обернулся, прекрасно зная, кого увижу. Это один из новых омег, борзый, он раньше был подмастерьем у плотника, но его выгнали за "криворукость", и теперь он здесь.
— Чего тебе, Мишель? — я неохотно отзывался на кличку, которую мне в след бросал почти каждый.
— Когда за тобой уже твоя карета приедет? — люди вокруг гнусно захихикали. — А нас с собой возьмешь в свой особняк?
Вновь приступ смеха. Всё, с меня хватит. Я резко повернулся, в два скачка преодолел разделяющее нас расстояние и со всей силы ударил. Попадание было весьма удачным, обидчик согнулся пополам от боли, хотя бил я в нос. Удар был сильным, но не достаточно. Кровь не пошла, но вот синяк гарантированно останется. Пока все осознавали, что произошло, я бросился на утёк. Не дай бог, кто-то надзирателя позовёт, а так, как говориться, не пойман - не вор.
Покончив с довольно невкусной трапезой, я поспешил к брату, ещё есть десять минут.
Лазарет находился всё в том же корпусе, в самом конце здания. Это довольно тёмное помещение, куда даже летом не проникает ни лучика солнца. Воняет. Терпко, травами и, кажется, болезнью. Конечно не так сильно, как на помойке, можно притерпеться. Ряды коек с соломенными матрасами. Сейчас на каждом лежит по человеку, а в период эпидемии, люди лежали в повалку, по пятеро или трое на одной койке. Я поискал глазами и в самом конце рядов с кроватями увидел брата. Он лежал и надрывно кашляя, рядом стоял тазик.
— Ник, — он в очередной раз закашлялся и сплюнул кровью. О нет.
— Привет, — прохрипел он, щеки горят, и по ним стекают капли пота, тело чуть дрожит
Я бросился к проходящему мимо доктору, пожилому бете, в белом халате.
— Скажите, неужели у него чахотка, — я не верил в это. Нет, не может быть.
— Да, Дирих, у твоего брата чахотка, — устало вздохнул бета и поспешил к новоприбывшему пациенту.
Я не хочу в это верить, нет, нет! Это невозможно. Но он же сильный? Выживет и справиться со всем. А я останусь с ним в эту ночь и сделаю всё, что в моих силах.
***
Семечко цветка падает в землю, в самую грязь, и не сразу, спустя время, находит в себе силы. Поднимается виде ростка, маленького хрупкого побега, который грозится сломаться от самого лёгкого дуновения ветерка. Льёт дождь, одновременно прибивая росток к земле и даря ему благословенную влагу. Вот он выпустил первый листок, как бы надеясь, что никто не заметит, и не помешает его росту. Затем ещё один и ещё. И вот уже над землёй возвысился стебелёк в окружении маленьких и симпатичных листочков. Так красиво и невинно. Он тоненький, но сильный, ведь страдания в столь неплодородной почве закаляют его. Случайный луч солнца согревает, даря надежду на новую жизнь, и вот опять идёт ливень. Стебелёк пытается выстоять, но вновь склоняется к земле. Сильные и тяжёлые капли воды колотят по листочкам, так и норовят оторвать их. Но, несмотря на всё, после грозы обязательно станет лучше, и вот на верхушке стебля появился маленький, еле заметный бутон. На нём скопились бусинки росы, как бы моя и очищая. Цветок собирает в себя все питательные силы, бутон дёрнулся и раскрыл свои лепестки, являя миру небольшой, но аккуратный белый цветочек. Столь красивый и невинный. Его тонкий аромат манит к себе всех окружающих, притягивает и завораживает. И пусть цветочек невесть какой, не пышный и нарядный, но ведь это не главное. Лепестки начинают постепенно вянуть и облетать, оставляя на своём месте небольшую коробочку с семенами. Под несильным ветром она колышется, рассыпая крошечные семена, будущие белые цветочки. Вот и всё, стебель пожух и увял, листики один за другим желтеют и отпадают. Остаётся в земле неприметный корешок, но и он вскоре сгниёт и исчезнет. Дикие луговые цветы так недолговечны, всего один год. Но сколько всего они успевают. Человек подобен цветку, за свою жизнь он делает ровно тоже самое: рождается, вырастает, достигает своего пика, расцветает и производит на свет множество себе подобных, а потом сжимается, увядает, завершая свой жизненный цикл.
***
Граф Ройран сидел в большом кожаном кресле, курил сигарету и пускал дым в потолок, попутно рассматривая какие-то документы. У него сейчас много работы. Быть подпольным королём местной мафии — не лёгкое дело. Он не любит, когда его отрывают от работы, и стук, раздавшийся в дверь, порядком раздосадовал его.
— Да, — отрывисто крикнул он, попутно стряхивая пепел прямо на пол, на дорогой и старинный ковёр.
— Извините, сэр, что я вас беспокою, но вот бумаги, которые вы хотели просмотреть. Здесь все омеги, которые будут на сегодняшнем аукционе.
— Отлично, оставь на столе, — бета положил бумаги и, поклонившись, вышел.
— Так, что тут у нас, — он отложил свою работу и принялся рассматривать принесённые досье. Здесь несколько документов на омег из работного дома. Граф планирует принять сегодня участие в аукционе и решил заранее рассмотреть товар. Слуги ему особо не нужны, одним больше, одним меньше. Но если омега, то это другое дело, его по всякому использовать можно... но основная цель всё же уборка. Последняя "горничная" не выдержала и уволилась месяц назад. Ну а в этот раз от него не сбежит слуга, вернее раб. Так надёжнее, он будет полностью от него зависеть и никуда не уйдёт, да и стоит недорого. Нынче люди дешево ценятся, хе-хе...
— Вот этот, — он ткнул пальцем в один из листков бумаги. — Подойдёт.
