Иллюзия

      — Разве не хочется, чтобы тебя любили? Чтобы кто-нибудь нежно обнял тебя и сказал одно слово. Чтобы он прижался к тебе своим разгорячённым телом… Чтобы исследовал каждый твой уголок…       Она теребила край полосатых чулков и делала вид, что курит.       — А где гарантия, что любят тебя, а не образ, что себе придумали? — взмахнула я рукой. — Где заканчиваются границы твоего восприятия и начинается чужое сознание? Мы этого никогда не узнаем, потому что человек по сути своей создание автономное. В конечном счёте, по-настоящему полюбить со всей страстью исследователя мы можем только самих себя. И также страстно возненавидеть.       Ребята смотрели в пол, а долговязый парень с бородавкой на подбородке — на грудь своей соседки. Все молчали.       — Итак… — замялся Гусар. — Кто следующий?       — Меня зовут Женевьева, меня привлекают страстные деструктивные отношения с лёгким оттенком упадничества.       Эта мадам сидела, закинув ногу на ногу. Блондинистые волосы, пухлые, налитые красным губки. И рваные колготки в сеточку.       — А что думаете о деструктивном эгоизме? — вторил томный парень с непонятного цвета волосами и рубашкой, заправленной в грязные брюки.       — Я так же люблю себя, как разрушаю, — Колготки откинула пряди волос с лица.       — Гедонизм ходит рука об руку с саморазрушением, — согласился Рубашка.       До чего невыносимая парочка!       — Меня зовут Альфа, и я люблю, когда меня бьют сиськами, — сказал Бородавка.       — В медкарте написано, что вы Дастин, — удивился Гусар.       — И Альфа, — осклабился Бородавка, продемонстрировав блеск… фольги на зубах.       Это типа назубники, как у рэперов? Ну-ну. Мне плевать, Альва он, Дастин, да хоть Жюстин. Для меня он Бородавка. Я прыснула в кулачок.       — На твоём лице видны усталости от бесконечно назойливой жизни, — обратился ко мне Рубашка.       — И я бы сказала, что ты из тех, кто предпочтёт проехаться по ногам тех, кто пожалеет тебя, — добавила Колготки, ткнув в колёса моей коляски.       Ей мне её временно выдали. Она лежала в чулане, потрёпанная, грязная и бесхозная.       — Это пока я не восстановлюсь, — сухо ответила я. — И я не устала бы, если они не вздумали меня лечить. О да, я заболела от их лечения.       Я кисло усмехнулась. Гусар с неодобрением покосился на меня.       — Шизофрения? — полюбопытствовал до сих пор молчащий очкарик.       У него были очки в черепашьей оправе. Широченные такие, ботанские.       — Тульпа, — сказала я.       Лица некоторых присутствующих здесь вытянулись. То есть, лица Рубашки, Колготок, этого самого Очкарика и какого-то парня с дредами и внешностью растамана.       — Ну, они так думают, — пожала плечами я, — Уж не знаю почему. По мне так, он настоящий.       — Это плохо, — тихо сказал Очкарик Растаману.             Тот хмуро кивнул. Я закатила глаза.       — Ребятишки, посидите пока тут, поболтайте, — мягко сказал Гусар.       Потом повёз меня в свой кабинет, сказав, что нам нужно поговорить. Дебильная фраза, если честно. Кто это «мы»? Мне лично не надо было говорить. Это ему что-то в голову взбрело. Недавно они уломали меня на камеру слежения в палате. Я не хотела, чтобы они подслушивали мои разговоры с Тео, но пришлось уступить, зная, что они не отстанут.       — Мы записали ваш… кхм… разговор.       На стенах висели плакаты с котятами. Как в кабинете Амбридж. Обо и ковёр были розовыми. На диване были нарисованы гномики. Кроме плакатов, были ещё детские рисунки из серии «спасибо доктору, что прогнал монстров из моего шкафа».       Гусар повозился в компьютере. Включил запись. Я подъехала, не решаясь заглянуть. Судя по его виду, что-то было не так.       Я помню вчерашний разговор. Тео гладил мои волосы и заплетал мне косы, нежно распутывая колтуны пальцами.       На записи я неподвижно лежала на кровати, а мои волосы были растрёпанными и свалявшимися.       Тео приподнял меня, обняв. Я чувствовала руками его спину. Тонкий слой упругих мышц и кости. Прохладную ткань его белого халата и тепло его тела. Запах мёда и молока, исходящий от его волос и бледной кожи с проступающей синевой вен. Чувствовала движение его ресниц на моей кожи, похожее на взмах крыльев бабочки. Чувствовала прикосновение его холодных губ на своей шее.       На записи я обнимала пустоту.       — Огни всё ближе, — говорила я.       — Скоро они поглотят тебя, — не отвечал мне он.       — Страшно, — шептала я.       — Не бойся. Он добрый и ласковый, словно зефир. Ведь он и есть дыхание зефира, озорного младшего брата борея, который гонит зиму прочь и растапливает ледники, — не говорил он.       — Скорей бы туда попасть. Но тело — цепи, приковавшие меня к кровати, — мой голос дрожал.       — Вода точит камень. Время разрушает цепи, — его голоса вообще не было.       Мы танцевали в лунном свету, невесомые и светлые, словно луговые эльфы, ночью вылетающие бутонов цветов. Да, это были Лунные Эльфы, живущие в Лунных Цветах. Днём они спят, солнечный свет действует на них губительно. А ночью, когда луна восходит на небеса, её серебристый свет пробуждает спящие цветы, и дети её, Лунные Эльфы, вылезают, потягиваются и танцуют, разбрасывая капельки росинки. И тот, кто выпьет росинку, в которой отражается эльф, обретёт бессмертие. К сожалению, эти эльфы слишком маленькие и пугливые, так что их трудно увидеть. Даже если их кто-то видел, он об этом никому не рассказывают, потому что это не то, что следует тут же растрезвонить по всему миру.       На записи я говорила это. Но говорила в пустоту. Ни танцев, ни эльфов, только исхудалая девочка в лунном свету, бормочущая что-то себе под нос. Я и впрямь походила на шизофреника.       Я испугалась. Когда я успела так… постареть? Когда я успела превратиться в живой труп с желтоватой кожей и мешками под глазами?       — Убедились? — повернулся ко мне Гусар.       — Нет, — попятилась я от него.       «Нет!!!» — кричало всё во мне. А он наседал на меня, чёрнокрылый и нахохлившийся. Не гусар. Ворон. Его налитые кровью глаза сверкали, ключ раскрылся в хищной улыбке, а с зубом стекала слюна. Зубы у птицы?       — Отстаньте!       Я заслонилась руками и закрыла глаза. Но это не помогло. Его образ отпечатался на мой сетчатке. И только рокочущее эхо отражалось от стен, приобретая всё новые оттенки, сливаясь и переливаясь.       Убедилась? Убедилась? Убедилась? Убедилась? Убедилась?       — Пожалуйста, прекратите! Что я вам сделала? Почему я? Потому что я увидела ваше нутро? Вы, чёртов ворон! Вы не сможете держать меня в своём плену вечно! Вы не сможете лишить меня единственного защитника!       Убедилась, грязная шлюха? Смотри на меня своими грёбаными глазами, смотри и бойся, кричи от сладострастного ужаса. Я — житель Серого Города. Я — дыхание Борея. Я — чёртов ворон.       Я пнула ему по колену. Выигранного времени оказалось достаточно, чтобы добраться до двери. Но недостаточно, чтобы выехать из комнаты. Он схватился за мою коляску сзади.       Куда ты убежишь с подводной лодки? Город не выпустит тебя. Он никого не выпускает. МЫ не позволим.       Подбежавший санитар вколол мне транквилизатор.

***

      — У меня три минуты.       Растаман. С дредами, цветастой майкой, джинсовыми бриджами и волосатыми ногами.       Тело всё болело. Разум отказывался подчиняться. Минуту назад я не могла вспомнить, что я здесь делаю.       — В день, когда ты приехала, умер парень. Это случилось ночью. Он жил в соседней палате.       — Это он играл?       — Да. Он почувствовал сквозь толщу стен и недопонимания такую же, как он. Грубо говоря, он увидел в тебе себя, только два года назад. Когда он ещё верил, что вместе они возьмутся за руки и убегут отсюда в Цветущую Долину.       — Тео — не тульпа.       — Гусар же показал тебе запись, да? Поэтому тебя опять укололи? С ним было тоже самое. Он целовал губы, которых не было. Он шёл под руку со своей погибелью.       — Что с ним случилось?       — Покончил с собой.       Я выпучила глаза.       — Это выяснилось не сразу.       Он злобно зыркнул на меня из-под кустистых бровей.       — Так странно. Я с ним поговорил, попрощался. И минут десять спустя он сиганул из окна. В минуту просветления перед самой смертью он решил сыграть тебе. Через песню он пытался сказать, что знает, что ты чувствовала. По-настоящему знает.       — Да ладно? Что он знать-то может? У него умирал любимый отец? У него мать превратилась в овощ? Братья и сёстры забили на него после всего этого, эксплуатируя как золушку?       — Отчасти. Мать выбросилась из окна, отец ушёл в кому и через год его отключили от аппарата жизнеобеспечения. Его девушка, узнав об этом, бросила, потому что не хотела разбираться с его депрессией и ПТСР. В школе ему сочувствовали, но ограничивались общими фразочками. Дружить с ним никто не решался. Тем более из-за начавшихся проблем.       — Откуда ты всё это знаешь?       — Я учился с ним в одной школе. Я переживал всё это с ним. И за ним сюда пошёл. Но не решался разрушить барьер, которым он себя окружил. А когда решился, было слишком поздно.       — Жаль.       — Ещё бы.       Повисло неловкое молчания. Мы больше не знали, что сказать друг другу. Наконец он заговорил первым:       — Ну, ты это… Борись с этим, что ли. Ты же не хочешь закончить так же, как Джереми? Заведи себе реальных друзей, что ли. Только не здесь. У нас своих болячек хватает. Две болячки вместе — это такая себе идея.       Он ободряюще кивнул мне и ушёл. А я осталась лежать. Злая.