Двойная жизнь

Боль не ослабевала, требуя больше викодина, вынуждая признать, что лучше передозировка излюбленного опиата, чем бесконечные часы изнурительного приступа. В пределах досягаемости викодина больше не было, но Хаус знал наверняка, что Кадди где-нибудь прячет запасную упаковку. Она не говорила ему об этом и уж конечно не показывала тайник, но он нутром чуял, что его предположение верное. Натянув брюки, он спустился в гостиную. Проще всего было бы разбудить Кадди и потребовать дозу, но Хаус решил хотя бы ненадолго отвлечь себя от боли не наркотиками, а несложной задачей. «Этот дом, — размышлял он, стоя посереди гостиной и пытаясь полностью сосредоточиться на мыслительном процессе. — Где бы я сам от себя спрятал викодин? Она думает, что знает меня, и во многом так и есть, следовательно, она будет прятать в таком месте, где, по ее мнению, я никогда не стану искать». Сознание путалось, и минут пять он посвятил перетряхиванию особо толстых книг, начиная с кулинарной. Потом его взгляд упал на небольшую музыкальную шкатулку в нише шкафа сразу под книжными полками. Губы невольно сложились в измученную улыбку. Хаус терпеть не мог музыкальные шкатулки, они оскорбляли его слух меломана своей однообразной музыкой. Насколько он знал, Кадди тоже не любит подобные безделушки, и единственная в ее доме музыкальная шкатулка, вероятнее всего, подарок любимой бабушки. Дрожащей рукой Хаус открыл шкатулку, углубление внутри было достаточным, чтобы вместить пузырек викодина. Достав таблетки, Хаус снял крышку с упаковки и забросил в себя еще две «конфеты». Вернувшись в спальню к мирно спящей Лизе, Грег почувствовал усиление боли. Сжимая в руке пузырек с викодином, Хаус пошел в ванную, рассчитывая на помощь горячей воды в борьбе с лютым неистовством боли. Усевшись в ванной, он опустошил упаковку викодина прежде, чем вода полностью закрыла его бедра. Но свирепая неравная схватка обессиленного тела и не слабеющей боли продолжалась. Метущийся разум предложил предпринять попытку переключения нервных импульсов мозга из центра боли в центр удовольствия. Для этого требовалась только очень яркая фантазия, способная закружить в собственном, не менее мощном водовороте, чем уже сомкнувшийся вокруг Грега черный водоворот боли. В следующее мгновение перед его внутренним взором возникла Кадди, с самою пленительной улыбкой на губах, озорным блеском в глазах; в откровенной одежде, не оставляющей воображению почти никакого простора. Боль неохотно сдала некоторые незначительные позиции. Фантазия, словно набирающий силу ветер, мчалась дальше, и перед взором Хауса, будто настоящий, предстал непревзойденный в величии дворец, украшенный мраморными статуями древнеегипетских богов. Дворец фараонов в Александрии. Сам он, словно воплотившийся в Марка Антония, облаченный в белую тунику и кожаный панцирь римского легионера, в лучах угасающего дня переступает через порог дворца и быстро идет сквозь анфиладу огромных залов. Его шаги подхватывает эхо, и звук его уверенных шагов, угасая позади, в то же время бежит впереди него. Создается иллюзия триумфальной поступи победителя. Историю об Антонии и Клеопатре Хаус впервые услышал в Египте во время службы его отца в этой далекой стране. Легенда потрясла его пылкое мальчишеское воображение, а сейчас представлять себя древним римлянином приятно еще и потому, что у Марка Антония ничего не болело. Его разве что терзали неопределенные предчувствия скорой неминуемой гибели. Антоний только что вернулся в Александрию после позорного бегства из самого сердца морского сражения при Акциуме. Сейчас он шел к Клеопатре, великой царице Египта, своей жене. Римское право никому не давало позволения становиться двоеженцем. Но Антоний сделал для себя исключение, и, будучи женатым в политических интересах на сестре будущего императора Августа, был также женат по любви на Клеопатре. Двери в беломраморные покои Клеопатры были плотно закрыты, а молодая чернокожая рабыня, увидев Антония, заслонила центр дверей своим телом и попыталась выразить протест: — Царица не желает вас видеть, мой господин! Марк Антоний яростно отшвырнул женщину и ногой распахнул обе створки дверей. Кадди, силой воображения перевоплощенная в Клеопатру, сидела перед туалетным столиком и с помощью двух рабынь примеряла изысканные украшения. Поистине царский наряд из золотисто-голубого шелка идеально повторяет совершенные контуры ее тела. В воздухе витал чувственный аромат, основными компонентами которого были бергамот, жасмин, сандал. При звуке распахнутых дверей Клеопатра поднялась со стула и устремила переполненный гневом взор на Антония. — И у тебя еще хватает наглости врываться сюда? — возмущенно спрашивает царица. Рабыни, помогавшие ей перебирать украшения, поспешно уходят, уводя с собой и ту, что пыталась предотвратить вторжение Марка Антония. — Ты предала меня! — крикнул Антоний во весь голос, и стены дворца не дрогнули от его крика лишь потому, что добросовестно возводились на века. — Это ты трус и предатель! — выдвинула встречное обвинение Клеопатра. — Ты первая увела свой корабль подальше от линии сражения! — вплотную приближаясь к ней, напомнил Антоний. — Война — не женское занятие, — парировала царица. — Ты так не считала, когда втянула меня в это противостояние! С Гаем Октавием и всей римской империей! За его спиной сенат и все покоренные Римом народы, за моей — только ты и твой загнивающий Египет! И ты меня предала! — Ты мог бы выиграть сражение, если б одолел свою трусость! — равнодушно пожала плечами Клеопатра. Он смотрел в ее холодные серые глаза, чувствовал знакомое головокружение от ее близости. Еще шаг — и она в его объятиях. И все утратит значение, даже судьбы империй, даже его бесславное бегство из гущи сражения. Ему пришлось бы покончить с собой прямо там, на палубе своего корабля, поскольку это было бы менее постыдным, чем стать пленником Гая Октавия. Силы были неравными, поражение — неизбежным. И Антоний сбежал, чтобы еще раз взглянуть в любимые глаза перед верной гибелью от собственной руки или от руки Гая Октавия. Клеопатра сама шагнула к нему, и они мгновенно оплели друг друга, словно две лианы, растущие слишком близко в маленьком экзотическом саду. Их любовь на мягком широком ложе в этот раз не сводилась к обновленному варианту танца сладострастия. Раскаленным полднем в Ливийской пустыне — вот чем была сейчас их обоюдная страсть. Подобно тому, как солнечные лучи насквозь пронизывают неподвижный горячий воздух, столь же тесным было взаимопроникновение двух тел, соединенных в одно. Как воздух, пропитанный пылью и зноем, приобретает едва осязаемую форму, так и физическая форма теряет очертания, уходя из прошлого и настоящего в вечность. Последующие видения сменяли друг друга в сознании Хауса со спринтерской скоростью. Марк Антоний один в собственных покоях, пьет фалернское вино из серебряного кубка в искусной золотой оправе. Новые надежды оживляют блеск в его глазах. Вбегает чернокожий раб, падает перед ним на колени, срывающимся голосом докладывает: — Царица позволила священному аспиду укусить себя. Она мертва, мой господин! Антонию мгновенно вспоминается договор, подписанный им и Клеопатрой в первую брачную ночь. Они письменно поклялись умереть вместе, договор подписали кровью. Нет большей нелепости, чем жизнь друг без друга. Тело с вырванным и похороненным сердцем не протянет и двух секунд. Прогнав раба криком раненного зверя, Марк Антоний выхватывает из ножен короткий меч. Великий римлянин, сжимая правой рукой рукоять оружия, еще минуту смотрел на острие отполированного до зеркального блеска клинка. Всего минута, и меч войдет в его сердце так же свободно и глубоко, как недавно он сам проникал вглубь своей самой желанной женщины. И, возможно, хотя бы в это предсмертное мгновение он поймет, отчего женщине дана такая беспредельная власть над ним, мужчиной. Ослепительная вспышка. Погруженный в воду по самый подбородок, Хаус проходит через пик изумительного наслаждения с примесью едва ощутимой боли. Экстаз длится не более четырех секунд, сразу после он чувствует себя умершим, отчего теряет чувствительность и погружается в состояние полного покоя. Кадди проснулась от неясного тревожного чувства. Во сне она слышала незнакомый хриплый голос, словно надорвавшийся от многочасового крика. Были и знакомые нотки в этом голосе, зовущем ее: «Лиза-а-а-а!». Приподняв сонные веки, она увидела небольшую лужу возле двери в ванную. Лужа увеличивалась на глазах. Кадди резко вскочила и, на ходу одевая легкий полупрозрачный халат, побежала в ванную. Краем глаза она заметила на тумбочке в спальне пустой пузырек от викодина, на полу в ванной ей, прежде всего, бросилась в глаза еще одна опустошенная упаковка таблеток. «Нашел заначку, — промелькнуло в ее голове, — надо было спрятать в чулане, в коробке с елочными украшениями». Пол ванной комнаты покрывал слой воды примерно в полдюйма. Шлепая босыми ногами по воде, Кадди подошла к ванной, испуганно посмотрела на Хауса. Предельно суженные зрачки, отсутствующий взгляд, устремленный в чарующее никуда. Но слабый пульс на сонной артерии прощупывается, Хаус жив, сердце бьется, хотя легкие яростно требуют принудительной вентиляции. Впоследствии, вспоминая эти мгновения, Кадди не могла понять, каким образом ей удалось вытащить Хауса из ванны, положить на пол. Он был жив, но жизнь эта еле теплилась, тело потяжелело, словно от глубокого сна. Должно быть, состояние аффекта удвоило ее силы. И вот он лежит на ровной поверхности пола, она приоткрывает его губы, вдувает в них жизненно важный элемент, который важнее любви. Хаус пошевельнулся, пришел в чувство. — Я умер, — пробормотал он. — Нет, — приподнимая его в полусидящее положение, сказала Кадди. — Ты не умер, но уже коснулся крыльев смерти. Зачем ты выпил столько таблеток? Если тебе настолько плохо, почему, черт возьми, ты не разбудил меня? — Ты все равно не можешь помочь, — еле слышно произнес Хаус, стискивая зубы, удерживая рвущийся наружу крик свирепствующей боли. — Я хотя бы могу не допустить твоей смерти, — возразила Кадди. — Поднимайся, Грег, тебе нужно лечь в постель. Что бы ты ни думал, я все-таки женщина и не могу носить тебя на руках. Хаус слабо улыбнулся. Кадди помогла ему подняться, положила его левую руку на свои плечи, отвела в спальню. Пару минут спустя вернулась в ванную, выключила щедро льющуюся воду, взяла большое полотенце. Тщательно вытирая желанное тело, Лиза никак не могла справиться с дрожью в собственном. Это было остаточное явление после пережитого шока. Сидя рядом с Грегом, обнимая его, захлебываясь от эмоций, она не находила в себе сил выговорить хотя бы слово. Хаус высвободился из ее объятий, лег поверх одеяла, закрыл глаза, принялся массировать больное бедро одной рукой. К боли, идущей от бедра, примешивалось глубокое чувство досады. В подобном состоянии, считал Хаус, лучше всего быть одному в стенах своей квартиры, не вызывая ничьей жалости, не демонстрируя своей беспомощности. Он почувствовал, как осторожно и ненавязчиво Кадди убрала его руку с бедра, и нежные пальцы уверенно прикоснулись к ожесточенно вопящей плоти. Потом стало легче, Хаус открыл глаза, провел правой рукой по волосам Лизы и спросил: — Зачем тебе нужно, чтобы я жил? — Это нужно не только мне, — не отрывая взгляда от шрама на его бедре, ответила Кадди. — Но и всем, кому ты продлеваешь жизнь. — Да не о них же речь! — сердито воскликнул Хаус. — Если бы я сегодня умер, в мире стало бы одним болевым сгустком меньше. Стало бы больше простора для света, добра, ну и всякого такого, чему фанатично поклоняется Уилсон. — Хаус, у тебя наркотический бред от передозировки, — определила Кадди. — Но ты все равно отчаянно цепляешься за мою жизнь. Зачем? — Мне нравится спать с тобой, — обворожительно улыбаясь, сказала Кадди. — И всё? — с легким разочарованием в голосе спросил Хаус, пытаясь поймать ее сероглазый взор. — Для меня этого достаточно, Грег. Кроме того, не станет тебя, прибавится работы у патологоанатомов. А они и так едва справляются. От прикосновений Кадди боль ослабила хватку. Хаус снял ее руку со своего бедра и потянул в свои объятия. День, вопреки ожиданиям, резко исчерпал свой запас первосортных мерзостей.