Двойная жизнь

В Принстон незаметно стала пробираться зима, забрасывая улицы снегом в основном по ночам, а наутро превращая часть ослепительно белого покрова в серую талую воду. Но ближе к Рождеству температура окончательно установилась ниже нулевой отметки, и зима по-царски вальяжно заняла покоренный город, щедро рассыпав искрящиеся на свету блестки на тротуарах, внешних подоконниках, скатах крыш. Превратила каждое дерево в талантливую миниатюру прославленного художника. И город стал огромным музеем под открытым небом с постоянно обновляемыми экспонатами. Тревожные сны начали одолевать Хауса вскоре после Рождества. Они навещали его периодически в те ночи, которые он проводил без Кадди. На первый взгляд это был каждый раз один и тот же сон, но при внимательном сопоставлении выяснялось, что сновидение, подобно бутону цветущей орхидеи, постепенно меняет свой облик. Вначале сон был черно-белым с неясными очертаниями, с едва угадываемым смыслом, словно он проверял подсознание Хауса на восприимчивость, сомневался, найдется ли для него подходящий уголок, где он смог бы развернуться во всей своей невероятной зрелищности. От раза к разу образы становились резче, на черно-белом фоне стала проявляться вся цветовая гамма. Зазвучали голоса, шумы, шелест ветра. Сон становился предельно детальным, неотличимым от реальности. Последней в нем появилась возможность испытывать чувства, и оттого сновидение окончательно было классифицировано Хаусом как кошмар. Вначале ему снится ясный солнечный день, в воздухе пахнет весной, переменчивым ветром, набухшими древесными почками. Но запах лепестков невинно погубленных роз вскоре заглушает все эти жизнеутверждающие ароматы. Хаус видит себя неподалеку от храма, удручающего своим торжественным величием. Из дверей этого храма выходит Кадди под руку с очень красивым незнакомым ему гордецом. Они муж и жена, их только что обвенчали в полном согласии со всеми лицемерными религиозными обрядами. Их осыпают лепестками роз, белыми, красными, розовыми, желтыми, а также самых невероятных экзотических оттенков. На них обоих богатейшие наряды, белое платье Кадди расшито золотом и мелким жемчугом, белый костюм ее жениха явно сшит выдающимся портным. Хаус стоит на площади перед храмом, робко топчет темно-серую брусчатку и пару одиноких лепестков, отлетевших к его ногам с чужого праздника жизни. В грязной, оборванной одежде среди толпы нищих он ничем не отличается от прочих христарадников, выпрашивающих подаяние. И вот молодая супружеская чета приближается к нему, жених сильно важничает, высоко задирает свою брюнетистую голову. Цепким надменным взором оглядывает окружающих. Кадди сияет от счастья, с помощью обольстительной улыбки щедро делится своим упоением со всеми вокруг. Неторопливым прогулочным шагом муж и жена в сопровождении многочисленных гостей направляются к веренице черных линкольнов, возглавляемых белым Роллс-Ройсом. Белая машина украшена цветами, лентами, кольцами, затейливо написанными именами новобрачных. У Хауса все плывет перед глазами от этой детальной картины. Он среди нищих, протягивает руку, как все они, но он отлично осознает, что находится не на своем месте. Он пытается позвать Кадди, крикнуть на всю площадь «я люблю тебя!», но губы дрожат, голос не слушается, и вместе со всеми нищими он монотонно повторяет «подайте Христа ради». Кадди смотрит сквозь него, словно не знакома с ним, подает один доллар. Хаус чувствует ладонью металлический холод монеты, этот холод стремительно пробирается в сердце, полностью промораживает его, сердце останавливается, он замертво падает на асфальт и просыпается. Обнаруживая себя в своей постели покрытым ледяной испариной, он некоторое время восстанавливает затрудненное дыхание и возвращается к реальности, старательно в мелочах вспоминая каждую лучезарную улыбку Лизы, обращенную к нему при последней встрече. И он успокаивается. До следующей одинокой ночи, приводящей в его спящий мозг все тот же сон с новыми травмирующими подробностями. И хотя доктор Грегори Хаус менее всего склонен к мнительности, его невольно настораживала реальная угроза, без прикрас швыряемая ему в лицо этим сном. Когда-нибудь Кадди бросит его и выйдет замуж. Неизвестно почему, но женщина при первой же удобной возможности способна предпочесть плохонькую семью потрясающему сексу. И даже беспредельно-фантастическому сексу. Он не понимал, почему все внутри сжимается от одного лишь предположения, что такой поворот событий возможен. Ведь он тоже может устать от нее, охладеть к ней, пресытиться ею. Это же закон жизни, в естественных условиях не бывает вечного горения как не существует вечного двигателя. «Она – моя!» — гневно восклицал собственник в Хаусе, пресекая все разумные рассуждения. Женщина, к которой он был неравнодушен долгие годы и расположения которой было очень не просто добиться, не может после него достаться какому-нибудь чванливому павлину. Лучше, если она вовсе никому не достанется, независимо от того, как сложатся их дальнейшие отношения. Хаус мимолетно пожалел о давно отмененном рабстве и невозможности выжечь на предплечье Лизы клеймо «наложница Грегори Хауса». Но, поскольку полностью отказаться от идеалов рабовладельческого строя современному человечеству не удается до самых новейших времен, повсеместно принято клеймение документов, сопровождаемое плясками, молитвами, обильными возлияниями. Один трудный день, и два человека на какое-то время становятся собственностью друг друга. Некоторые даже соглашаются волочить эти кандалы по земле всю жизнь и с радостью тащат. Мысль о том, что в паспорте Лизы появится отметка о замужестве за Грегори Хаусом, вызвала на губах выдающегося врача пленительную улыбку. Он почувствовал, что сердце ускорило свое доселе неспешное перекачивание крови. Безусловно, развестись в наше время почти так же легко, как и пожениться. Но развестись с Хаусом, если на то не будет его доброй воли, задача практически неисполнимая. Вся сложность в том, как уговорить Кадди совершить такое безумие и получить ее согласие на клеймение паспорта. Самое простое — наплести ей что-нибудь о любви и желании прожить с нею всю жизнь. Наговорить комплиментов о ее красоте, да неслыханных ею доселе. Наврать, что не было в его жизни никого важнее нее, что болен он ею неизлечимо. Вот только будет ли все это ложью? Он закрыл лицо руками и помотал головой из стороны в сторону, осознавая, что всё им задуманное он может объявлять лицемерной чепухой только с самим собою наедине. Как только он скажет всё это Лизе, слова станут абсолютной правдой, и он сам пропечатает ими свое сердце. Та фраза, которую ему не удавалось крикнуть во сне, давным-давно без каких-либо усилий с его стороны произносится каждым его поцелуем и прикосновением к Лизе. И голосовое молчание ничуть не умаляет их живого, необузданного красноречия. И выговорить вслух такое тонкое, изысканно-заманчивое «люблю» сложно только в первый раз.

*****

Был день Святого Валентина, когда Хаус не пустил Кадди в ее же дом дальше порога. Не вдаваясь в объяснения, он поспешно надел кожаную куртку и потянул ее за руку обратно на улицу. Кадди с тоской подумала об отложенном на неопределенное время ужине. Вслед за этим она подумала о том, что Хаус полон сюрпризов, и эти сюрпризы редко бывают приятными. Она сильно устала на работе. Заседание правления больницы было особенно напряженным, поминался и руководитель диагностического отделения совсем не благодарственными словами. Возле мотоцикла Хаус протянул ей шлем, посмотрел на нее изучающим взглядом, словно пытался уловить малейшие шероховатости ее настроения. И улыбался загадочно, столь обворожительно, что ей захотелось немедленно соприкоснуться с его тайной. Но тайна пока таилась в его черных непроницаемых зрачках, а сам он оседлал мотоцикл и помог ей поудобнее устроиться позади него. Тихий зимний день, приправленный легким морозцем, не изменил своему спокойствию и к вечеру. Дыхание грядущей непогоды, уже витающей в безмятежном воздухе, можно было прочувствовать только в движении. Спящий ветер, растревоженный стремительно мчащимся мотоциклом, нашептывал о своем намерении устроить назавтра вьюжное светопреставление. Кадди, одной рукой обхватив Грега за пояс, вторую руку расположила в области его сердца, и даже через кожаную куртку и теплый синий свитер она ощущала взволнованную пульсацию, ускоряющую биение ее собственного сердца. «Два беспокойных метущихся мотылька, способных пролетать сквозь огонь, не опаляя крыльев», — подумала Лиза об их с Грегом сердцах. И оба мотылька еще чаще затрепетали крыльями, оживляя застывшую неподвижность зимней атмосферы. С Лизой, подхватывающей в ладонь каждый порыв его средоточия жизни, Грег мог бы уехать на край Америки к безбрежному Тихому океану, чтоб отныне каждый день, кивая на гребенчатые волны, напоминать ей, на что более всего похожа его до сих пор невысказанная любовь. Но их путь лежал всего лишь в пригород Принстона, к небольшому пустырю в стороне от шоссе, где все было готово для легкого первоначального задымления трезвомыслящего серого взора. Сегодня Хаус пренебрег клиникой, прогулял половину рабочего дня, и находил невероятно странным, что Кадди не начала с ним ругаться еще возле двери. Возможно, он настолько закружил ее своим необузданным порывом, погнавшим их прочь из дома. Возможно, она в кои-то веки не придала излишнего значения его прогулу, словно чувствуя особую важность этого дня. Хаус остановил мотоцикл на обочине дороги, помог Кадди снять шлем и ненадолго задержал ее в объятиях, поддерживая при спуске с мотоцикла. «Он любит меня, — подумала Лиза, глядя в его блестящие глаза и оглядывая его целиком в рассеянном свете уличного фонаря. — Боже, сделай так, чтобы это не было моим очередным самообманом». Хаус, увидев ее настороженный выжидающий взгляд, попытался представить тот невообразимый клубок хитросплетений, созданный множеством ее стереотипов в отношении него. Он взял ее за руку, и они пошли по заснеженному пустырю, разбрасывая ногами легкий рыхлый снег. Цепочка следов, ясно различимая невдалеке от фонаря вскоре затерялась в темноте, лениво освещаемой тусклыми зимними звездами. Хаус про себя сосредоточенно считал шаги. Досчитав до пятидесяти, преклонил левое колено к снегу, поднес к нему зажигалку. Не веря глазам, Кадди смотрела, как один за другим зажигаются столбики из маленьких красных свечей, и через минуту на снегу образовалась написанная пламенем фраза «Будь моей женой». Хаус к этому моменту уже вытянулся во весь рост и перенес всю тяжесть тела на трость, утонувшую четвертью своей огневой части в неглубоком снегу. Кадди улыбнулась, и словно сотни тысяч фейерверков разом вспыхнули в ночи, а все звезды галактики устремились к земле полюбоваться на это диво. С трудом удерживая вырывающуюся наружу ответную улыбку, Хаус сказал: — Свечи прогорят за две минуты. Это время тебе для раздумий. — Почему ты этого хочешь? — слегка пригасив улыбку, ласково спросила Кадди. — Я тебя люблю, — просто и задушевно ответил Хаус. И снова весь звездно-метеоритный каскад засверкал сбоку от нее. Сердцу стало светло и привольно, цепкие путы тревоги растворились в потоке неудержимого ликования. — Я согласна, Грег, — произнесла Кадди, и в следующее мгновение, подхватив друг друга в объятия, они соприкоснулись губами. Сначала поцелуй был едва ощутимым, словно ветер с осторожностью проверял воздушные потоки на готовность к буре. Затем губы приоткрылись, нижняя губа Грега легла между губ Лизы, словно лепесток пламени в расщелину земной поверхности. Дальнейшее же неуемное бесчинство огневой стихии стало вовсе ни на что не похожим. Тихо потрескивая, догорели короткие свечи. Пустырь, потревоженный любовным неистовством Грега и Лизы, снова принялся сонно укутываться в черное одеяло непроглядной ночи. Два лепестка одного пламени, временно утолив свою страсть, слегка отдалились друг от друга и в обнимку направились к обочине шоссе и своему одинокому железному коню. Сидя за столиком уютного французского ресторана напротив сияющего Хауса, Кадди ощущала себя плывущей по волнам небывалого счастья. Разум, проигравший сердцу решающую схватку, отодвинулся на край сознания зализывать раны и приходить в себя. Грег, как и Лиза, тоже ни о чем не думал, любуясь всеми переливами ее чарующей улыбки и всем многообразием огня ее влюбленного взгляда. Они ждали, когда на кухне ресторана для них как следует прожарят мясо, а из винного погреба принесут дорогое благородное вино Шато Латур Премьер Гран Крю 20-летней выдержки. Им многое необходимо обсудить, но для этого у них целая ночь впереди и долгие дни, сменяемые новыми и новыми небесно-фантастическими ночами. Хаус внезапно вспомнил об обручальном кольце и потянулся к карману куртки, висящей на спинке стула. Кольцо было золотым, вся его окружность опоясана цепью из мелких рубинов, искусно вдавленных в блестящую поверхность. На внутреннюю сторону нанесена изящная гравировка, состоящая всего из одного слова: «единственная». Кадди восхищенно рассматривала это украшение, оно не из золота сделано, а из ее невозможной мечты. И не приглушенный свет ресторанного полумрака отражается в изумительных рубинах, а потаенное сияние всех ее самых дерзких и несбыточных надежд. Кадди поцеловала кольцо, одетое Хаусом на ее палец. — Спасибо тебе, мой любимый, — улыбаясь, сказала она. — Но я, как бы сильно мне ни льстило, никогда не была и едва ли стану твоей единственной. — Это как посмотреть, — не согласился Хаус. — Мы не были друг у друга первыми, многие случайные знакомства отдаляли нас от этого дня, но мы можем стать друг для друга единственными мужем и женой. — Ты действительно веришь, что у нас это получится, Грег? — Твои глаза убедили меня в этом. — Ты для меня как неизведанная планета, Грег, и, похоже, будет множество захватывающих открытий. Принесли отменное бордосское вино, и Хаус им мгновенно увлекся. Он пил его из бокала небольшими глотками и наслаждался с видом взыскательного ценителя. Вино на самом деле обладало уникальным вкусовым сочетанием сливового, черешневого, шоколадного оттенков. Тонкий аромат с преобладанием легких ноток черной смородины и луговых трав дополнял изысканность вкуса. Но Кадди не понимала загадочной улыбки, едва заметно коснувшейся уголков губ Хауса. — Вкус этого вина напомнил мне опьяняющий вкус твоих губ сразу после прохождения вершины удовольствия, — пояснил он ей, и она слегка покраснела. Неясно, отчего: то ли от выпитого вина, то ли от воспоминаний о совместно покоренных ими горных вершинах под седьмым небом счастья. Вероятнее всего, румянец на щеках выступил от смешения названных причин. — По-моему, больше похоже на наш первый поцелуй в отеле «Семь звезд». — Нет, Лиззи. Тогда на волю вырвался огонь. У этого вина вкус намного мягче, более щадящий. — Поговорим о нашем будущем, Грег, — предложила Кадди. И снова на его губах улыбка с хитрецой. — Еще недавно у нас был договор, Лиззи. — Какое отношение может иметь наш договор о постельных утехах к настоящему моменту и тем более к будущему? — Наш договор совершит небольшой эволюционный рывок. Все останется как есть, только мы будем женаты. — Грег, — ошеломленно захлопала длинными ресницами Лиза, — ты что, хочешь быть женатым, но при этом холостым?! — Я очень хочу жениться на тебе, Лиззи, но не хочу выставлять напоказ наших отношений. Знаешь, в самом начале меня иногда одолевало желание похвастаться перед всеми нашей близостью. Но я не мог сказать даже Уилсону, а позже уже и не хотел. Потому что пришел к выводу, что нашей любви не нужны свидетели. А в день нашей свадьбы они нужны еще меньше. Мир слишком велик, Лиззи, любопытных глаз слишком много, а я хочу быть с тобой наедине. — Совместное заточение в изящной перламутровой раковине, Грег? — Но ведь это же логично, Лиззи. Тайная любовь должна завершаться тайным браком. И потом, когда меня будут в очередной раз перчить на заседании какой-нибудь комиссии, ты уже не сможешь защищать меня, если мы дадим всем моим противникам оружие в руки. Тебе постоянно будут твердить, что ты держишь меня на работе только потому, что я твой муж, а до этого неизвестно с каких пор делил с тобой постель! Тебе это надо, Лиззи? — Я бы справилась с этим, любимый. Особенно если бы ты стал плевать в сторону этики и пациентов менее демонстративно и оскорбительно. — Ты полагаешь, — усмехнулся Хаус, — мне было легко создать себе репутацию циника и грубияна? Думаешь, для меня она ничего не значит? Благодаря ей я полностью свободен от глупых условностей и я не готов пока с нею расстаться. Все считают меня бесчувственной сволочью и решат, что я ополоумел, если я заявлю, что собираюсь на тебе жениться, потому что люблю и слишком дорожу тобой. — Если ты не скажешь об этом именно в таких выражениях, а, как обычно, заявишь что-то вроде «я решил приватизировать буфера нашего шефа!», то все подумают, что ты очень ловкий и неотразимый альфа-самец. — Ну да, и всей толпой придут поглазеть на нас в день нашей свадьбы. И будут пялиться, словно дикари каменного века на черно-белый кинематограф! А я хочу этот день провести только с тобой и чтобы только мы решали, когда нам целоваться, когда обниматься, когда вливать в себя шампанское! — Сбежать от всех, даже от родителей, — задумчиво сказала Кадди. — Лиззи, — заглядывая в ее глаза, вкрадчиво проговорил Грег, — разве тебе самой не хочется, чтобы у нас все было так, как ни у кого не бывает? Поженимся в Лас-Вегасе, потом будем встречаться, словно тайные любовники, а все при этом будут думать, что между нами ничего нет и быть не может! Ты — мое сокровище, Лиззи, и владеть тобою у всех на виду для меня равносильно помещению нас обоих под стекло музея восковых фигур. Разумеется, совершенно иначе Кадди представляла себе сценарий своей свадьбы и последующей совместной жизни с супругом. Но, откровенно говоря, при этом она никогда не думала о том, что влюбится в Хауса и страстно пожелает связать себя брачными узами именно с ним. Он прав в одном: им ни к чему лишние любопытные взоры в их самый счастливый день, да и традиции, вне сомнений, задумывались явно не для них.