Двойная жизнь

Собираясь остаться в доме Уилсона на неопределенный срок, Хаус заехал к себе домой забрать некоторые необходимые вещи, забытые в прошлый раз. В числе этих вещей была его гитара, сиротливо подвешенная на стене. Хаус снял ее, с наслаждением провел длинными подвижными пальцами по струнам. Гитара отозвалась протяжным приветственным звуком. Настроения для долгой игры на ней не было, и Хаус отложил музыкальный инструмент на пианино. Перебирая в шкафу спальни свои вещи, обнаруживая множество полезных мелочей, Грег наткнулся на тетрадь формата А4 в роскошном темно-коричневом переплете с красновато-золотым тиснением. Это была тетрадь для нот, подаренная Лизой Грегу вскоре после дня Святого Валентина в год их обручения и свадьбы. Хаус бережно взял этот подарок, все еще источающий интригующий аромат новизны из-за того, что им никогда не пользовались. Прихрамывая, он неторопливо побрел в гостиную, не выпуская нотной тетради из рук. Грег сел на диван, поднял верхнюю часть переплета, приоткрывая титульный лист. Здесь он вновь увидел надпись, прочитанную до этого лишь однажды: «Моему избраннику в день всех влюбленных. Грег, твоя музыка достойна того, чтобы прожить дольше, чем несколько сонат твоей памяти». Обаятельная улыбка коснулась его губ, и Хаус ласково провел двумя пальцами правой руки по строчкам дарственной надписи. Он крайне редко играл по нотам, предпочитая импровизацию, не сдерживаемую никакими рамками, летящую бок о бок с упоительным вдохновением. Некоторые придуманные им мелодии он запоминал накрепко, другие забывал почти тотчас же. Кадди считала его отношение к собственному творчеству варварским и попыталась слегка упорядочить этот неугомонный поток, подарив очень красивую и дорогую нотную тетрадь. Он забросил ее подарок в шкаф, едва удостоив вниманием вышеупомянутую надпись. Его творчество должно подчиняться только его правилам, точнее, их полному отсутствию. Но теперешним сумрачным вечером, поглядывающим на людей из-под сизых туч, чистая нотная тетрадь всколыхнула множество непрошеных воспоминаний, расширила до невероятных размеров и без того немалую пустоту в его душе. Не сорвалась с орбиты планета, не пересох мировой океан, не провалились в необъятную пасть отдаленного космоса созвездия. Не стал день неотличимым от ночи — словом, не случилось ничего из того, что, согласно всем законам физики произошло бы неизбежно, если бы Кадди действительно разлюбила Хауса. Но раз всё цело, раз мир живет и движется по издавна заведенному обычаю, значит, она не разлюбила, ее мартышка ей в тягость, а всё происходящее — всего лишь досадное недоразумение. И в голове Хауса от этого вывода закружилась ошеломляющая страстностью и нежностью музыка, обнадеживающая и окрыляющая. Он записал ее и долго проигрывал на гитаре, вслушиваясь в каждую ноту и представляя Лизу сидящей рядом, с мечтательной улыбкой глядящей на него. Кадди в эту минуту включила свой ноутбук, намереваясь еще раз проработать свой годовой отчет министерству здравоохранения о состоянии дел в ПП. Она пленительно улыбнулась, когда при загрузке системы возникло небольшое окошко размером в 1/8 часть экрана, в котором была ясно видна ладонь Хауса, лежащая под ее левой грудью. Слышно было сердцебиение Лизы, а неподвижная картинка периодически сменялась сверкающей серебряной надписью «твое сердце в моей руке». Это был хулиганский вирус, уже очень давно заброшенный Грегом в ноутбук Лизы через электронную почту. Первое время эта выходка Хауса казалась Кадди глупой и раздражающей, и она требовала, чтобы он удалил из ее компьютера свое безобразное творчество. Хаус, разумеется, с хохотом отказался. Вирус же вел себя настолько безобидно и столь покладисто прекращал надоедать при закрытии окна, что Кадди смирилась с его постоянным всплыванием при загрузке, а вскоре привязалась к нему, словно к виртуальному домашнему питомцу. Незадолго до появления этого вируса в ее ноутбуке Хаус притащил в спальню камеру, чем вызвал ее немедленный протест: — Убери сейчас же! Я не буду спать с тобой под ее недремлющим оком! Они оба к этому моменту были в своей естественной первозданной одежке и минут десять назад завершили восхождение к заоблачным вершинам удовольствия. Кадди видела неутолимый огонь желания в его глазах, да и сама смотрела на него с ненасытным вожделением. Его сексуальность завораживала ее и выглядела поистине запредельной. Но это всё равно не давало повода позволить ему заснять на камеру вытворяемое ими в постели. — Лежи спокойно! — распорядился Хаус. — Обещаю, тебе понравится эротическая короткометражка с твоей левой близняшкой в главной роли. Вижу, моя блистательная актриса уже готова к съемкам. Сосок напрягся и затвердел. Следующие несколько минут прошли в изматывающей борьбе за камеру, из которой Хаус вышел убедительным триумфатором. Возбужденного соска в кадре в итоге не оказалось, всё выглядело весьма красивым и приличным, в особенности с учетом того, кто был режиссером и оператором этого мини-фильма. Сердцебиение Лизы также было подлинным, Хаус извлек его из давней ее эхокардиограммы, сделанной при плановой проверке всего организма. Грег говорил, что тоны ее сердца представляют собой эталон здорового ритма. Неожиданно ей стало очень тоскливо и одиноко, едва она подумала о том, что точно также Хаус мог пристроить ладонь поверх чужого сердца, так и не ответившего ему взаимностью. Она быстро закрыла вирусное окошко, чтобы не видеть его руки и не слышать собственного сердцебиения. Но душевные раны уже обнажились и разразились жалобами, что вынудило Кадди встать из-за библиотечного стола и пойти в детскую комнату к Рейчел и ее няне. Только улыбка и радостный лепет дочери могли отвлечь ее от мыслей и воспоминаний о Хаусе. «Проклятие на оба его голубых глаза!» — подумал Лукас, выходя из дома Кадди парой дней позже и обнаруживая на пороге темно-зеленый коврик с изящно выполненной надписью из лепестков роз. Красные лепестки были прочно приклеены к коврику и образовывали фразу «Return to me» [Вернись ко мне — англ.]. Как только промелькнули мгновения, достаточные для того, чтобы смысл оригинального послания дошел до сознания Лукаса, он позеленел от досады под цвет коврика и воровато оглянулся, проверяя, нет ли у него за спиной Лизы. Кадди в этот момент была наверху и занималась утренним обрядом создания образа успешной деловой женщины. Убедившись в том, что его никто не видит, Лукас отшвырнул ногой коврик от порога и плотно затворил позади себя входную дверь. Нельзя допустить, чтобы Кадди увидела этот известно чей подарок и сломя голову бросилась бы к Хаусу обнимать, целовать, говорить жаркие безумства. А в том, что будет именно так, Лукас не сомневался и тысячной доли секунды. Он поднял с заснеженного газона эту своеобразную любовную записку, адресованную той женщине, которою он желал владеть безраздельно. Свернул в рулон и полминуты постоял, раздумывая, как лучше поступить. Первым порывом было донести коврик до ближайшего мусорного контейнера, но эту идею пришлось отбросить, так как недопустимо даже случайное попадание этой вещицы на глаза Кадди. Лучше увезти куда-нибудь подальше, выбросить в другой части города, где Лиза никогда не бывает. И Лукас поспешно пошел к гаражу, спрятал взрывоопасную находку в багажнике своего Форда. Выводы частного детектива были ошибочными: очевидное в данном случае не обладало свойствами истины. Записка Хауса предназначалась в равной мере и Лукасу, и Лизе. В идеале пропитанный недвусмысленным намеком коврик должен был попасть на глаза им обоим, и напомнить Кадди об ее любящем и терпеливом муже, а детективу Дагласу указать на непрочность и недолговечность его комфортного положения вблизи чужой женщины. Эта записка, таким образом, была своеобразной первой ласточкой, извещающей о желании Хауса поместить Кадди и Лукаса в условия тройственного бытия, чтобы узнать, как долго продлятся их отношения под девизом «Хаус постоянно с нами». Зная себя и Кадди, Грег, едва начиная это представление, уже ясно видел его концовку, в которой Лукас с изрядно потрепанной нервной системой навсегда покидает авансцену. У Лизы же, находящейся в объятиях Грега, нет даже свободной минуты поглядеть ему вслед. И поэтому уже тем же вечером Лукас вплотную приблизился к пониманию того, сколь напрасны все его усилия быть для Кадди не случайным и явно ошибочным увлечением, а важным и равным ей человеком. Его затрясло от бешенства, когда он услышал с улицы покоряюще красивые звуки оркестровой музыки и увидел, как встрепенулась Кадди навстречу романтической мелодии, в которой выделялся пленительно-звонкий с неподражаемо индивидуальным оттенком голос акустической гитары. Всё в ней замерло, словно ожидая нового натиска шквальных эмоций, возвращающих ее к истокам так и не изжитого ею глубокого чувства с медовой горчинкой в самой своей сердцевине. Смягчились строгие черты ее лица, загорелся в глазах тот самый огонь, который Лукас уже начал считать навсегда потухшим. Весь облик ее преобразился, не осталось и следа от мрачной и вечно всем недовольной Кадди, и перед Лукасом снова оказалась та женщина, которою он грезил со дня своей встречи с ней. Они только собирались ложиться и, полностью одетые, сидели рядом на широкой кровати в положении полулежа, опираясь спинами об ее изголовье. Лукас почувствовал, словно на его половине постели распахивается бездна и он падает туда вниз головой, на лету раздираемый когтями хищных птиц, обитающих здесь со дня зарожденья времен. — Я скажу этим сатанинским прихвостням, чтобы они валили в свой адский котел, — будто пытаясь ухватиться за хрупкую шерстяную ниточку, предложил Лизе Лукас. — Давай послушаем, — с обворожительно ласковыми нотками в голосе ответила Кадди, и Лукас ощутил себя погибшим на поле брани и растерзанным загодя слетевшимися стервятниками. Он никогда не слышал в разговорах с нею подобной интонации, иногда что-то похожее проскакивало в ее ворковании над Рейчел, но и то было не полностью совпадающим. Всеобъемлющей сердечной теплоты и нежности, прозвучавшей сейчас в ее голосе, не услышать бы ему никогда, если бы не оркестровая музыка в сопровождении гитары под окном спальни Кадди. Неповторимое звучание этого инструмента было ей хорошо знакомым, оставившим неизгладимый след в ее памяти в их с Грегом обручальную ночь. Струны Хаусовой гитары уверенно и профессионально перебирались сейчас явно чужою рукой, и Кадди была вынуждена мгновенно отбросить мелькнувшую мысль о разгаданном тайном смысле музыкального послания Грега. Эту мысль — о том, что Лиза, подобно его гитаре, находится в чужих руках, — можно будет обдумать и позже, а пока настоящий момент был необыкновенно прекрасен и настойчиво просился в центр самого пристального внимания. От начальных аккордов до первых слов серенады прошло не более минуты — одной из тяжелейших минут в жизни Лукаса и одной из лучших в жизни Лизы. По истечении этой минуты незнакомый бархатный тенор запел: — Мне было радостно в глаза твои смотреть И было нé о чем когда-нибудь жалеть; Была ты светом предрассветным для меня И было много в нас привольного огня. Не будет мне ночей спокойных без тебя, Не будет небо голубым в сияньи дня, Не будет ласковым луч солнца золотой, Не будет мир приветлив только к нам с тобой. Я не могу теперь считать тебя чужой, Ты мне была и будешь самой дорогой. Твоя улыбка для меня хмельной дурман И колдовской, бурлящий страстью океан! Внутри Кадди радостно пело сердце, и учащенное его биение, подражая горному эху, подхватывало бесхитростные слова проникновенного припева: Не будет мне ночей спокойных без тебя, Не будет небо голубым в сияньи дня, Не будет ласковым луч солнца золотой, Не будет мир приветлив только к нам с тобой. Лиза понимала, что автор песни, кем бы он ни был, прав, и их с Грегом жизнь друг без друга с вечной серой пеленой перед изнуренными глазами нельзя принимать даже за жалкое существование хладнокровных рептилий, брошенных на произвол выживания без крупицы пищи. Но, едва смолкла песня и вместе с нею музыка, Кадди сбросила с себя оцепенение и, глядя мимо Лукаса, сказала: — Пойдем, я постелю тебе в гостиной на диване. Лукас заметил заблестевшие в ее глазах слезы и испытал приступ острого желания убить Хауса, разбередившего ей душу, растравившего ей сердце. Он, даже не выходя из дверей дома, ясно видел своего соперника за спиной неизвестного певца. Обрывочный шепот рассудка помешал ему немедленно побежать на улицу и осуществить намерение. Невинно убиенный на ее глазах Хаус, настаивал трезвомыслящий человек в Лукасе, будет любим Лизой еще сильнее и пламеннее, чем живой и бесконечно чем-нибудь досаждающий. — Вот так просто? — бурно возмутился Лукас. — Он присылает черт знает кого чуть ли не посреди ночи, этот кто-то исполняет песню, подхваченную в подворотне, и ты уже готова обо всем забыть! И выгнать меня на диван! — Сделай одолжение, не буди своими криками Рейчел, — вытаскивая из шкафа запасной комплект постельного белья, тихо и спокойно попросила Кадди. — Она только чудом не проснулась. Должно быть, за продолжение колыбельной приняла эту серенаду. И она улыбнулась той самой улыбкой, из-за которой получила от Хауса прозвище «солнышко». Лукас окончательно взбесился. — Лиззи, опомнись, он предал тебя! — воскликнул детектив. — Я в сто семнадцатый раз прошу не называть меня так! — Ну конечно, всё на свете только для него! Включая всех шлюх, какие только есть в нашем развратном мире! — На два тона ниже, Лу! Рейчел спит! — И раз уж у тебя настолько нет гордости, — исполнил ее просьбу и стал говорить потише Лукас, — почему ты не бежишь к нему, не ведешь сюда? Мне было бы любопытно глянуть, удалось бы ему выкинуть меня отсюда. Без боя я бы не ушел! — Ему не нужен мой ребенок, Лу! Если бы было иначе, неужели ты думаешь, я позволила бы, чтобы он находился где-нибудь еще, кроме моей постели? Я люблю его, Лу! И так будет еще очень долго, возможно, до конца моей жизни, и ты либо принимаешь это как есть, либо можешь выметаться! — Я… — растерянно захлопал ресницами Лукас, — я не смогу без тебя. — Тогда будем считать, что мы договорились, — одобрительно кивнула Кадди. — Сегодня ты спишь на диване, а завтра в зависимости от моего настроения. — Зачем ты так со мной, Лиза? — обиженно спросил детектив, глядя на нее глазами побитого волчонка. — Много ли ты значила для него, если он так легко предал? И сколько еще раз он должен предать, чтобы ты поняла, что вернее и надежнее меня тебе никого не найти? — Иногда мне не удается заснуть из-за того, что я не нахожу ответа на вопрос, кто из нас больше виноват в том, что мы врозь, — неожиданно призналась Кадди. — И все чаще я прихожу к выводу, что на нем нет вины. Я поставила его в такие условия, что предательство произросло из них словно из плодородной почвы. И не будем больше спорить, Лу. Довольно на сегодня. Бери подушку, снимай одеяло с самой верхней полки, пойдем вниз. Лукас повиновался, подхватил подушку под левую руку, забрал из шкафа второе одеяло и пошел вслед за Кадди в гостиную. На музыку доктора Грегори Хауса солист малоизвестной поп-группы Томас Ньюман положил собственные стихи, и получилась простенькая, незамысловатая, но искренняя и лиричная песня. С Томасом и его друзьями Хаус познакомился в ночном клубе позапрошлым вечером, довольно быстро нашел с ними общий язык, пусть и не без помощи универсальных символов общения, именуемых долларами. И концерт, состоящий всего из одной песни, тотчас же стал делом решенным. За два часа до выступления Грег передал Томасу свою гитару. И на случай, если кто-нибудь из мужского населения всей улицы окажется чем-либо недовольным, велел придерживаться версии, что серенада исполняется для Грейс. «Если я правильно запомнил, как зовут соседку Лизы, — мысленно завершил сказанное вслух Хаус. — И если она все еще одинока». Первоначально сам он собирался остаться в стороне от всего этого, поскольку Лукасу и без того слишком много чести, учитывая остроту восприятия Хаусом его недолговечной интрижки с Кадди. Хватит с него и однозначного понимания, что без участия Грега вечерняя улица, пролегающая рядом с домом Лизы, так и засыпала бы в полной тишине. И все же, ругая себя последними словами, к назначенному времени он поехал к издавна знакомому дому, свет в котором горел только в спальне. При мысли о том, что Лукас и Лиза, возможно, в этот момент задыхаются от страсти, Хаус вцепился в руль до боли в пальцах и усилием воли перевел мыслительные стрелки на предвосхищение торжества, которое возглавит поток его эмоций, когда их тихое уединение будет нарушено. Он хотел быть третьим, раз уж не дано другого, но быть третьим так, чтобы лишним себя чувствовал Лукас. И, сидя в своей машине метрах в пятидесяти от дома в продолжение всего мини-концерта, он очень резко, сбиваясь с толку, осознал и понял, что сил своих он не рассчитал. Накануне Хаус прочитал стихи, нашел их банальными, но подходящими к ситуации. Выступление не репетировалось, и тем неожиданней было открытие, что вместе с его музыкой эти вирши звучат совершенно иначе, а задушевные интонации Томаса придают им сложный, глубокий, истинно сердечный оттенок. Ощущения Грега были похожи на те, что он мог бы испытать, если бы из него изъяли его чувства в чистом, незащищенном виде и показали бы их всей планете в дополнение к трансляции чемпионата мира по футболу. И словно бы не струнами его гитары играл Томас, а самыми тонкими и ранимыми струнами его души. Когда умолкла музыка, так и не вызвавшая ни одного открытого протеста среди жителей микрорайона, Томас, заметив машину Хауса, подошел к передней двери вернуть гитару. — По-моему, они крупно поссорились, — сообщил Ньюман, видя, что на Хаусе нет лица почти в буквальном смысле. — Это ничего не меняет, — ответил Грег, отклоняясь назад и открывая заднюю дверь машины. — Как поругались, так и помирятся. Томас уложил гитару на заднее сиденье, захлопнул дверь и заинтригованным взглядом проводил серо-голубой Ниссан до поворота. Чего ожидал этот человек, какие его надежды разбились об острые края восходящего бледно-желтого месяца, а, главное, какова была роль Томасова творчества во всем этом, для музыканта так и осталось загадкой. Уилсон, досматривая очередной боевик, прославляющий торжество справедливости, в бессчетный раз за вечер поднял глаза на часы. Время шло к полуночи, Хауса дома не было. Джеймс начинал беспокоиться, так как Грег, хотя и не маленький, легко способен влипнуть в какую-нибудь историю. Притом крупную и как раз потому, что давно перерос младенчество. Услышав возню ключа в замке входной двери, Уилсон словно сбросил с себя груз дополнительных лет, навязанных ему заботой о Хаусе. Теперь снова можно стать не его опекуном, а внимательным другом, лишь по нелепой случайности засидевшимся в гостиной допоздна. Хаус оказался трезв, и Уилсон порадовался тому, что ему не с кем было поспорить о физическом облике Грега к моменту его возвращения. Джеймс проиграл бы, так как большинство его предположений вертелись вокруг тех баров, в которых Хаус еще не успел побывать за долгие годы жизни в Принстоне. И, представить только, за спиной у Хауса гитара, а на лице застыло выражение, какое бывает у человека, отхватившего от жизни очередной пинок по яйцам. — Хорошо, что спросил, мне тоже было скучно, — сказал Уилсон. — А у меня был сольник в сиротском приюте, — ответил Хаус. — Ты ходил петь серенаду под окна к Кадди? — в полном изумлении расшифровал сообщение друга Джеймс. — Но ей было не до меня, — не глядя на онколога, бросил короткую реплику Хаус и ушел в свою комнату. Уилсон потрясенно смотрел ему вслед, обдумывая, сможет ли он чем-нибудь помочь Хаусу в этом безвыходном положении. Кадди лишь улыбнулась едва уловимою улыбкой, когда узнала, что Джеймс решился перекупить приглянувшуюся ей квартиру. Она никогда не признается ни ему, ни даже Хаусу, что именно этого и хотела, именно с этой целью и подошла в один из дней к Уилсону поделиться своими планами переезда. В новом доме, полагала Лиза, у обоих друзей намного больше шансов начать подлинно новую жизнь, в которой не будет места скорби об утраченных временах и упущенных возможностях.