Жертва есть жертва

Жить хочется невыносимо. - Ты совсем себя не бережешь, - певуче-ласково, грустно выговаривает ему Сесто, прикасаясь вымоченной в дешевом вине тряпкой к посиневшей от чужой хватки коже. - Отлежался бы денек... два... неделю. Больше не сможешь, знаю; но хоть столько... Меркуцио безмолвно качает головой, давно привычным спазмом горла давя готовый сорваться вздох. Воздух напоен острым запахом боли; этот запах проходит сквозь Меркуцио, не встречая сопротивления. Привкус собственной крови на языке на редкость гадостен; она сочится из уголка губ, а облизаться слишком лень. И больно. Болит все, что вообще может болеть. - Тебе придется отлежаться, - Сесто жалобным, каким-то беспомощным жестом проходится пальцами по его виску. - Даже если тебе плевать на себя... им ведь не понравится твое состояние. От резкого вздоха воздух режет горло не хуже десятка ножей. Взгляд у Сесто виноватый, потерянный; Меркуцио давится злыми словами, рванувшимися наружу, а сплевывает в итоге лишь кровь. Так мог бы смотреть он сам... если бы... Слишком давно с ним не происходило подобное. Слишком давно он принял положенные нормы поведения и перестал стремиться за их рамки. Сломленный? Так больно. Так больно. Ресницы склеились; у Меркуцио есть две версии, от чего, и абсолютное нежелание их проверять. Сесто проходится по векам мокрой тряпкой, побуждая закрыть глаза. Что-то бьется внутри, кричит надрывно, истошно; так могла бы вопить в одночасье ставшая окровавленным куском мяса птица. От неожиданной горечи, уксусом пролитой на обнаженные мышцы, все внутри исходит стоном; и Меркуцио, сжимающий зубы в заранее обреченной на провал попытке не взвыть освежеванным заживо волком, понимает, что плачет, и слезы жгут его кожу не хуже того самого уксуса. - Ты ведь никуда не пойдешь, правда? - с надеждой спрашивает Сесто откуда-то сверху; по щекам ласково, без намека на плотское желание проходятся пальцы, размазывая слезы. - Никуда, - хрипит Меркуцио глухим от долгого молчания голосом. - Я схожу к Парису и поговорю с ним, - обещает Сесто, прикасаясь напоследок к векам, но не торопясь вставать и скидывать с колен доверчиво уложенную на них голову. - Должен же он чем-то думать, верно? Я захлопну дверь... и окно закрою, не беспокойся. Скоро вернусь. Совсем-совсем скоро, ты опомниться не успеешь... Меркуцио фыркает и скатывается с колен сам. - Я полежу, - выдыхает он, неловко шевелит совсем недавно развязанными руками; осторожно прикасается к красному следу от веревки и уже синеющему - от жадных пальцев. - Никуда отсюда не денусь, не волнуйся. Изогнутые в болезненной полуухмылке губы делают свое дело: Меркуцио слышит вздох, затем - почти беззвучные шаги; хлопок двери; хлопок оконной рамы. В комнате становится тихо и пусто. Глаза открывать не хочется, да и что он увидит? Все старое, все привычное: обнаженное тело, синяки всех мастей, шрамы и несколько новых ран. Доползти до стоящей за ширмой ванны - недостижимая цель, так болят отбитые ребра; он только тихо надеется, что нет трещин. Жить хочется до боли.