Dead inside

I kiss the hand of my destroyer With love I watch her watch me cry How marvelous my house on fire Come inside And help yourself to anything that's mine Kiss me 'til the tears fill up my eyes Push me down the stairs and watch me climb Just to see you smile chinawoman – i kiss the hand of my destroyer

В том, что произошло, произойдет и будет происходить не стоит искать причин и следствий. Все идет своим чередом. Лёд тает — океаны увеличиваются. Ты ешь чипсы — горят мусорные горы за городом, смог все ядовитее. Я думаю о самоубийстве каждые десять минут своей жизни. Это как спасение, как глоток воздуха после долгого нырка. Спасение, моё личное. И вот я сижу на кухне, свет периодически мигает, окно открыто настежь. Руки подрагивают, расплескивая из чашки чай. Он горячий и согревает на короткие доли секунды, пока не остывает прямо в твоем горле при глотке. Убить себя не так уж и просто: нужно рассчитать все факторы, найти способ и довести всё до конца. Не дать позорным ошибкам помешать вам: будь то неожиданно нагрянувшие друзья или полиция, приехавшая на вызов соседей, увидевших вас на крыше. Тот, кто хочет умереть, редко устраивает из этого шоу, чего я, впрочем, не гнушаюсь. Значит ли это, что мне нужна не смерть, а внимание? Вы думаете, что да; они думают, что да. Но своё мнение я, пожалуй, оставлю при себе. Отрываюсь от книги, кладу дотлевающую сигарету прямо в остывший чай. От него все равно уже никакого проку. Так вот, о моем развлечении: сейчас я пытаюсь умереть замерзнув. Неприятное решение всех проблем, если говорить по чести. Слишком много побочных эффектов, если ты, конечно, не в Антарктиде. Термометр показывает минус один по Цельсию, так что единственное, чего можно достигнуть, — заработать воспаление легких. Разглядываю свои кисти, пока на газу греется горячая вода: длинные ногти кажутся тоньше, а кожа бледнее. Убогое зрелище, сказал бы Кевин. О, как раз забыла упомянуть — жду его. Что вы делаете, когда все надоедает: книга, чай, одиночество, люди, небо? Все становится приторным до боли. Хочется связать в веревку и на ней повиснуть. Что делаете вы? Куда бежите? Какие силы призываете? Распахните передо мной душу. Я хочу ее. Хочу вашу боль, ваши страдания, ваши чувства. Я жду Кевина и пытаюсь замерзнуть насмерть. По комнате струится и сразу исчезает пар. Поверните вентиль, погасите пламя. Или просто сгорите, поднеся край своей одежды к нему. Чаю быть, и этого не миновать. Сыплю из банки сушеную траву. В воздухе сразу появляется запах мяты и чабреца. На заметку: запахи тоже греют. Лейте горячую воду медленно и наслаждайтесь каждым глотком воздуха. Потому что запах просто райский, если знать, что добавлять в чай. Вылить остатки холодного чая, вымыть, протереть, добавить ложку меда, залить новым чаем. Проделываю это на автомате. Жду Кевина. Жду Кевина. Жду Кевина. Думаю о самоубийстве. Нахожу себя у окна. Кожа прозрачная — видно каждую вену — и ледяная; пепельница-чашка полная до краев, чай разлит по подоконнику. В двери поворачивается ключ. Порыв ветра почти неощутим, вжик молнии, тихий стук обуви, шкафа, босые ноги шлепают по старому паркету. Прикосновения к плечам — теплые руки осязаются даже через одежду. Он говорит: замерзла. Отводит от окна, захлопывает створки, включает свет. Темень окружает дом, и я понимаю, что веревка на шее ослабла, нож отведен, а холод убрал щупальца. Он говорит: на чем ты остановилась? И берет в руки книгу, листает, гладит страницы. И он начинает читать вслух: «Перед ним стоял флакон с духами Пелисье. Золотисто-коричневая жидкость, мерцавшая в солнечном свете, была прозрачной, без малейшей мути. Она выглядела совершенно невинно, как светлый чай, — и все же кроме четырех пятых частей спирта она содержала одну пятую часть таинственной смеси, которая могла привести в возбуждение целый город. Эта смесь в свою очередь состояла, вероятно, из трех или тридцати различных веществ, находившихся в некоем вполне определенном (из бесконечного числа возможных) объемном соотношении друг с другом. Это была душа духов…»¹ Я говорю ему прекратить. Говорю, что не желаю слушать. Советую заткнуться. Потому что давно прочла эту книгу. Он говорит: тогда зачем она лежит на столе раскрытая? Просто решила освежить память. Просто было тошно от всего, кроме этой книги. А сейчас отвратно от неё. От воспоминаний. Он говорит: от собственной слабости. Так какой способ сегодня? Я молчу, отворачиваюсь и иду к плите. Пока завариваю чай, он стягивает одежду. Он говорит: что можно сказать о том, чего не было? На нем уже нет майки, подмышки выбриты, и есть пара засосов на груди. Я рассматриваю его в отражении окна, пока ставлю две чашки с блюдцами на стол. Сильный ветер дергает деревья за ветви, срывая желтые листья. Он говорит: с чем можно сравнить то, о чем ты лишь мечтал? И я снова фокусирую свой взгляд на отражении — Кевин стягивает штаны. Он говорит: а если ты получишь все, что ты почувствуешь? И я отвечаю, что победа не принесёт удовлетворения. Не в моём случае. Поэтому я буду говорить о том, чего не было, словно это было. Он говорит: ложь всегда слаще правды. В одних трусах он садится за стол, часы показывают пять вечера, и я разливаю чай. Он кутается в лежащий на спинке стула плед, и я думаю о том, как сейчас это шерстяное нечто кусает его голое тело. Как это приятно и мерзко. Как мне хочется ощутить его чувства. Кевин ставит чашку на блюдце, и я кожей чувствую, как он улыбается. Часы тихо тикают над головой, смешиваясь со звуком шипящей горелки, создавая свою музыку. Он говорит: какое представление ты хочешь увидеть? Любое твое желание или мечта. Чего ты хочешь, Фляй? Я называю его своим личным волшебником, растягиваюсь на старой табуретке, оперевшись спиной о холодильник. Расширившиеся зрачки распахнутых глаз Кевина рассказывают о его чувствах. Язык то и дело появляется между губ и облизывает их, теперь рот блестит от слюны. Моё молчание бесит его. Он уже на взводе, он сейчас выстрелит. И я прошу его опуститься на четвереньки, повернуться ко мне своей аппетитной задницей и подготовить себя. Надеюсь, вы знаете, что такое вуайеризм? Надеюсь, вы не навоображали себе чего-то эдакого? Надеюсь, это развлечет вас. Никто в этой комнате не будет сегодня трахаться. Он говорит: прошу, леди и джентльмены, присаживайтесь удобнее. Представление начинается. И стягивает свои боксеры — передо мной предстает гладко выбритый лобок, вялый член и болтающиеся между ног яйца. Он встает в коленно-локтевую позу, я достаю из пачки сигарету, подкуриваю от спичек и смотрю — в отражении окна лицо Кевина улыбается мне торжествующе. Я затягиваюсь. Я наблюдаю. Доставь мне удовольствие. Подари мне удовлетворение. Заведи меня. Вскрой мою душу, заставь меня почувствовать. Часы продолжают отбивать собственный ритм. Часы, с их стрелками, числами и минутами, тянут время, как ярмо. Как каждый человек несет свою жизнь. Задница поднята кверху, спина прогнута в пояснице, пальцы двигаются в анусе, голова наклонена вниз, в отражении окна нет лица. Только механические движения, тяжелое дыхание, тихие вскрики, когда Кевин, похоже, задевает свою простату. Красота и отвращение, боль и желание, сумасшествие, психическое расстройство. Вуайеризм. То, что происходит сейчас и здесь, поглощает, как произведение искусства. Синдром Стендаля, который упомянут у Паланика. Да, именно это, по ощущениям. Это не возбуждение — это преклонение. Я сползаю по стенке холодильника вниз, свожу ноги вместе, обнимаю себя руками. Меня проглотили, меня держат, сжимают в тисках. Моё дыхание учащённое, из-за шума в ушах я не слышу тихого тиканья. Это моя личная картинная галерея. Мне не нужен Лувр или Третьяковка. Вот он — мой Дали. Это Герника нового поколения. Только посмотрите, его голая спина испещрена капельками пота, отросшие волосы мокрые и прилипли к шее, ноги разъехались в стороны, Кевин практически лежит на животе и долбит себя рукой со всей дури, стонет сквозь сжатые зубы. Я почти чувствую, насколько сведены в судороге мышцы от неудобства позы. Если ты получишь все, чего пожелаешь, что ты почувствуешь? Я ощущаю экстаз, смешанный с пустотой. Я говорю: кончи для меня. Я говорю: ощути оргазм каждой молекулой тела. Я говорю: будь по-настоящему искренним. Капли спермы орошают чистый старый паркетный пол. Все звуки возвращаются внезапно. Слышно: как ветер бьет ветви друг о друга; тяжелое дыхание Кевина; движение секундной стрелки. Стенка холодильника уперлась в плечи, а моя задница свесилась с табуретки. Он стягивает шерстяное одеяло с табурета, закутывается в него, сворачивается клубочком и лежит в полудреме, наблюдая за мной. В голове ни звука. Усаживаюсь на место, подливаю себе и жадно пью, проливая на подбородок, футболку. В отражении моё лицо размытое, с яркими красными пятнами на щеках, возбужденно блестящими глазами и радостным оскалом в пол-лица. Все, что нынче можно найти в арсенале моего выражения счастья. Он говорит: я ощущаю твоё безграничное всевластие. Его губы не шевелятся. Это голос в моей голове. Он часть меня, а я — его. Глупо было поддаваться тогда на все его уловки. Вы когда-нибудь пытались превратить человека в себе подобного по духу? Какие поступки вы совершали ради этого? Например, если вы были пусты внутри и хотели заполнить им себя. Он просто отобрал у меня всё и заполнил внутренности своей лимфой. Ощущения наполнения смыслом. Если взять нож со стола, поднести его к горлу, надавить под подбородком и, не задумываясь, провести, не останавливаясь, то ты умрешь. Но я не беру нож, я не режу своё горло. Я лишь мечтаю это сделать. Он говорит: опиши это. Мне нужны подробности. Я прошу его заткнуться. Я смотрю на его умиротворенное лицо, на его закрытые веки, на его полуулыбку. И отворачиваюсь. Беру в руки книгу и продолжаю своё чтение. Представление окончено, господа. Пора и честь знать. *** Солнце встречает меня на том же месте, в той же позе, с книгой, с горящей горелкой, с дымящимся в чашке чаем, в прокуренной комнате, одну. Кевин где-то в недрах квартиры, временно потерян для меня во сне. Солнечные лучи осели на моих слипающихся веках. Он говорит: выпей вина, ложись спать. По утрам все кажется нереальным. Когда впервые произошло представление, на следующее утро я была слишком обескуражена, чтобы поверить в это чудо. Асексуальность. Аромантичность. Вуайеризм. Мысленные разговоры. Убийства. Сигареты. Наркотики. Если смешать все это вместе, может выйти слишком сильная бомба. Она сотрет границы хорошего и плохого, оставив лишь яркий серый мир. Можно ли хоть раз перейти черту и вернуться? А нужно ли это возвращение? Мысли гнездятся в моей голове, словно птицы, то наседая, то оставляя в покое. То наседая, то оставляя в покое. То наседая, то оставляя в покое. Напоминает детскую игру «Море волнуется раз», если бы еще понять, когда и, главное, зачем нужно застыть. Круговорот все больше напоминает смертельный смерч, который срывает крыши с домов, который невозможно остановить, пока он сам не прекратится. Бокал вина находится на подоконнике, продуманно оставленный Кевином, а сон… он ловит меня где-то между кухней и спальней, захватывая и поглощая своими объятиями на старом антикварном диване в захламленной гостиной, покрытой столь толстым слоем культурной пыли, что определить точное время постройки почти невозможно. Перед закрытыми веками мелькают образы, которые, должно быть, понятны мне прошлой, но сегодняшняя я путаюсь и лечу все ниже и ниже. Вот тысячи звезд простилаются перед взором из окна, а вот уже сочная грядка неизвестных растений, кажется сапаю её. И раз за разом лицо Кевина, в одном и том же ракурсе, возрасте, а тело его все в той же позе. Мне из прошлого все яснее ясного, но той мне, что спит на старом антикварном диване, не понятно абсолютно ничего. Глотаю картинки, как вкусный терпкий виски, запечатляю в памяти. Знаю: проснувшись, не вспомню ничего… В жарком, напоенном запахом разгоряченной хвои воздухе, на горизонте размытыми штрихами очерчены горы. Солнце медленно идет к закату, окрашивая пологие бока гор золотисто-оранжевым светом. Мелкие облачка, столь же неуловимые, как мысли в моей голове, несутся по небу на запад. Наверное, там они соединятся и станут пуховым одеялом, чтобы укрыть солнце в его коротком сне. Аккуратно тушу сигарету в черной фарфоровой пепельнице и делаю глоток из большой стеклянной чашки. Ароматный мятный с лимоном чай согревает мой рот и горло, медленно катится по пищеводу и исчезает в желудке. Безобразная, но грустная ухмылка очерчивает мои губы. Солнечный луч поглаживает мои полуприкрытые веки. Тихий смех разрезает пространство и доходит до моих ушей. — Как всегда, вовремя, — говорю я и делаю еще один глоток уже почти остывшего чая. — Джин, ты ждала меня. Шепот проникает в каждую пору, в каждый уголок моего сознания. Он наполняет эту тишину. Этот знакомый голос. Такой далекий и находящийся так близко, только протяни руку. Но я продолжаю глотать кажущийся безвкусным чай и тянусь за сигаретой. — Скрываешь свои эмоции, не так ли? Как глупо! — говорит Джейми, присаживаясь рядом со мной на подоконник. Он забирает из моих рук пачку только что начатых сигарет и хмурится. Я лишь мерзко ухмыляюсь ему в лицо. Маленькие пылинки кружатся в туманном воздухе, отогревая свои впалые бока в лучах убегающего уставшего солнца. Джейми задумчиво смотрит в мои глаза, не находит там ничего осмысленного и разумного, но не отворачивается. Он никогда от меня не отворачивается. Я опускаю глаза и начинаю рассматривать пустую чашку в руках. — Джин. Я лишь прищуриваю глаза в ответ, разглядывая преломляющиеся сквозь стеклянную чашку лучи. Мой вечный неугомонный друг берет мою правую руку в свои ладони и начинает медленно поглаживать запястье. Попытка успокоить? Но я и так спокойна. Меня ничего не тревожит. Мне нечего бояться. Я свободна как… А как кто? Мне не с чем сравнить. Я знаю, что Джейми читает мои бредовые мысли. Я вижу, как на его губах выступает мягкая и приятная улыбка. Он умеет улыбаться в отличие от меня. Никогда не увлекалась улыбками. Мои губы не хотят улыбок. Они не привыкли радоваться. Не готовы к счастью. Они выдают только мерзкий оскал, от которого все бегут. Поэтому я бросаюсь улыбками, как гранатами. Сильно и действенно. Любой побоится подойти. Джейми тихо посмеивается рядом. Да, мои думы действительно до одурения туповаты и смешны. Я скалюсь. В ответ он отдает мои сигареты и идет к холодильнику. Неприступный морозный шкаф открывает ему свои почти пустые недра. — Недружелюбненько, — присвистнув, говорит Джейми. Ну да. Я знаю. Две бутылки джина и пустая баночка из-под орехового масла. — Денег — ноль. Секса — ноль. Музыка сдохла. Мальчик — ноль, — тихо напеваю себе под нос. — Бедняжка, — смеется Джеймс. Он открывает бутылку и делает несколько глотков прямо из неё. Медленно облизывает губы и протягивает мне. Я беру бутылку из его рук, слизываю капельки с горла, а потом тоже делаю пару глотков. Пока не дышишь и пьешь залпом, жидкий огонь никогда не обжигает. You… You lose your way… — Твой сосед завел обычную шарманку, — то ли спрашивает, то ли утверждает. — Соседка, Джейми. Соседка, — поправляю его я. — Ты ее видела? Песни у нее уж слишком грустные. Может, ей нужна помощь? — заговорщически шепчет он, подмигивая. Я лишь щурю глаза и закуриваю. Воздух наполняется терпким дымом. Джеймс кашляет. — Как ты куришь это дерьмо? — Так же, как ты нюхаешь кокаин, — усмехаясь, отвечаю я. Он лишь зябко ведет плечами, хотя в комнате вовсе не холодно. Духота давно поглотила все вокруг. Ее липкие щупальца оплели стены, скудную мебель, пробрались под мою футболку. Залезли по ногам, вплелись в мои шелковые штаны и в мои трусики. И до тех пор, пока светит солнце, они не покинут меня, доводя до сумасшествия. — Ты и без этого ненормальная, — хихикает над ухом Джейми, вновь передавая мне бутылку. И я глотаю это вкусное пойло. Такой же наркотик, как его героин и мои сигареты, как чужие эмоции и чужие сны. Когда я проснулась, наступил декабрь. Вся округа покрылась мерзким талым снегом, затаившись до весны. _______________ ¹ Парфюмер. История одного убийцы