Не сказка

      Что случилось, ни Пенапью, ни Патрик не знали, но никаких сомнений, что было нечто, заставившее королеву переменить к ним свое отношение, хотя бы немного.       О том, чтобы отец был тому причиной, у Пенапью мысли не было, потому, что свадьбы легко заставляют забыть время, потому что братьев у принца слишком много, чтобы слишком беспокоиться, потому что плененным его заставили составить письмо, о том, что он слишком счастлив и не может, к тому же, бросить королевство своей невесты…       К тому же, отец больше волновался бы о коне, чем о том, вымыт ли Пенапью, а именно о том, чтобы наконец вымыться и шла речь. Правда, при страже, с запертыми дверьми, и снова же вместе с Патриком.       Последнее и было бы радостью, если бы не удушающее смущение. Которого, очевидно, сам Патрик не испытывал. Когда двери только открыли, он пытался напасть на стражей, но очень быстро эту попытку пресекли.       Но Патрик не успокоился, как вначале показалось всем, а лишь затаился, ожидая какого-нибудь шанса. Шанс не заставил себя ждать в виде двух подготовленных к купанию ванн.       Собственно, пока принцы разоблачались и шли к ним, Патрик ничем не выдавал своих намерений, но едва Пенапью забрался в одну, он тут же опрокинул вторую и, не слишком старательно изобразив огорчение, забрался к товарищу по несчастью.       Может быть, стражи и догадались, что это знак протеста, вроде того, что если уж запреты в одной комнате, то не стоит утруждаться и устраивать роскошь в виде отдельного мытья. Может быть, а может быть, они догадались лишь, что слугам придётся перемывать пол лишний раз. Но ничего из этого и близко не понял оказавшийся так тесно прижатый к нему Пенапью. От каждого случайного касания, он вспыхивал и дрожал, а от намеренного не знал, куда скрыться… И не мог даже попросить о прекращении, потому что мучительное смущение и мучительное удовольствие, которого не должно быть, стиснули грудь.       Он вытерпел достаточно лишь для того, чтобы вымыть голову, но остальное…       Только при одной мысли, смущенный принц выскочил из ванны.       Его мгновенно закутали в халат, и в то же время растерянного эффектом издевательств над стражами и слугами, а не другом, Патрика почти выкинули следом.       Времени обсудить, насколько это возможно, когда один из собеседников нем, не оказалось, и повели их обоих вовсе не обратно в комнату, а в небольшую обеденную, где уже было накрыто — тоже лишь на двоих.       В этот раз ничего портить Патрик не стал, да и не до того было: он пытался понять, заглянуть в глаза Пенапью, но ничего не выходило. Странный обед тянулся мучительно для обоих принцев.       А все, что ни было вокруг, будто ополчилось, и стало ужасающе громким: и ложки, и чашки, и тяжёлые стулья, и даже сахар… Будто назло, что-то проливалось, просыпалось, становилось неудобно или оставляло следы.       Да и есть не так уж и хотелось, а потому прекрасный суп быстро остывал, но медленно кончался.       И лишь когда нерешительно и беспокойно коснулась ладонь Патрика ладони Пенапью, мир будто успокоился и стал прежним.       И через это касание, и через следующий внимательный и вопросительный взгляд, будто звучало извинение… И было ясно, что все случившееся нисколько не должно было задеть Пенапью. И хотя глубоко внутри он оттого ещё более стыдился, что задело, после такого нельзя было более избегать новых взглядов или молчать. — Всё в порядке. Я просто растерялся… — он улыбнулся, как всегда с беспомощной робостью.       Может быть, такое объяснение не было достаточным, но неожиданно оказалось, что время обеда вышло, и их обоих снова повели… И неожиданно разделили в самом конце пути. Несмотря ни на какие протесты, Патрик был возвращён в их общую комнату, Пенапью же попал в маленькую, но светлую и обставленную комнату… Похоже, гардеробную.       Где его тут же окружили и принялись наряжать, не слушая ни одного слова, включая восклицания от неожиданно зацепленных волос.       Когда покончили с одеждой, его причесали.       А затем он оказался там, где оказываться совершенно не хотел даже в сравнении с местами, где был последнее время.       Он оказался перед королевой.       Та выглядела довольной, спокойной, уверенной… Пожалуй, без мужа она даже чувствовала себя лучше, чем с ним. — Дорогой принц, — мягко начала она, — доброго вам вечера. У меня есть радостные вести.       Её тон, её вид, все, что случилось до этого, мешали как-либо реагировать. Конечно, стоило бы сказать, что «дорогим принцем» не называют пленника, но Пенапью не сумел и слова ей сказать от удивления. — Во-первых, мои доблестные воины разобрались окончательно со всеми разбойниками, что только были или могли быть на дорогах, меж нашими королевствами.       Хотя и теперь ещё Пенапью, временами, просыпался от мысли, что снова висит над пропастью на тоненькой деревяшке, он не мог бы сказать, что разбойники его волнуют хотя бы немного. — Поэтому, полагаю, вы не обидитесь, если усиленная охрана оставит вас. — Охрана?.. — Да. Я говорю о тех, что охраняли ваши покои день и ночь. — Чтобы мы не могли уйти… — от изумления он даже не сумел произнести это достаточно уверенно. — Нет, вовсе не затем, лишь чтобы никто не мог пробраться к вам! — И к Патрику? — Пенапью все ещё с трудом верил, что его пытаются убедить, будто никакого пленения не было. — О, нет, он оставался с вами исключительно для вашего удовольствия, и если бы вы выразили нежелание его видеть, тут же вернулся бы к себе, — королева же, казалось, не думала отступать, и все ещё была спокойна. — Тогда почему же сейчас его здесь нет? — Потому, — Флора мягко и мечтательно вздохнула, и показалась чуть тронутой печалью, — что разговор пойдёт о том, что его, несомненно, расстроит. Бедный мальчик и так знал множество печалей. Дело в том, что все приготовления окончены. Теперь, наконец, вы можете взять мою дочь в жены. — Я… — нет, этого она не могла сказать! После всего, что было — взять в жены! Даже если бы не любовь к Патрику, то здравый смысл!..       И в то же время, ему подумалось, что он редко бывал достаточно силен, чтобы противиться чьей-то воле без веской причины. Отцу всегда не нравилось… Может, он даже надеялся, что Пенапью останется с супругой в Абедонии. — Я не могу… — Конечно, не можете, я понимаю, но свадьба через три дня, вы придёте в себя.       И его, потерянного, увели обратно в те же покои. Впрочем, теперь там все было куда как мило прибрано, и даже стояла ещё одна кровать.       При виде друга, Патрик тут же сорвался со стула, на котором сидел. Не нужно было слов, чтобы спросить: «Что случилось?»       Но усталый от удивления Пенапью лишь прислонился к двери и тяжело вздохнул.       Прошло немало беспокойных минут, прежде, чем он сказал: — Королева пыталась меня убедить, что нас берегли, а не держали в плену.       По лицу Патрика несложно было понять, что он об этом думает, и оттого становилось легче: обмануть двоих сложнее, они укрепят друг друга, как бы ни упорна и нагла была ложь. — А ещё она хочет, чтобы я все-таки женился на Альбине, — конечно, он сразу же пожалел о своих словах. И без того недовольный Патрик преисполнился ярости. Миг — и уже Пенапью был прижат к двери не своей усталостью, а разъяренным поэтом. И такой строгий у него был взгляд!       Значит, вовсе он её не забыл. Вовсе не разлюбил. Разочаровался, но принял, и с этого пути его не сбить, верно, уже ничем и никогда!       До дрожи стало обидно, что день, формально лучший из последних, в конце концов, оказался страшнее всех дней в плену.       Пенапью попытался улыбнуться, но губы дрожали и самовольно вниз ползли их уголки. Попытался сказать, что и не думал, но… Просто не успел. Патрик оказался ещё ближе, чем секунды назад.       Слишком резкий, слишком горячий, слишком желанный поцелуй произошёл раньше.       Поцелуй!       Не веря, не слыша от стука сердца, Пенапью все же не мог убедить себя, что все мечта или сон. Потому что длится, потому что так ощутимо, во всей полноте ощутимо, и узор на двери впивается в спину, но не хочется, чтобы кончилось!       Но когда все-таки, голос, что был знаком лишь один день, голос, которого не могло звучать, прокричал: — Не соглашайся! Потому что я люблю тебя!