Не сказка

— Скажи мне, — тихо начал Пенапью, нерешительно опустив ладонь на плечо Патрику, и тут же, смутившись, поправился: — То есть, прости, забыл, напиши, я имел в виду, — он робко улыбнулся. Немой поэт только поднял брови, ожидая, что ему объяснят, что именно нужно написать. — Ты её полюбил? Смог?       Только теперь Патрик нахмурился. Он встал с постели, на которой оба они сидели большую часть времени, и подошёл к столу. Бумага была, перо и чернила — тоже. «Разве можно, храня всю жизнь любовь к одной, так быстро полюбить другую?» — раздражение, вызванное гневом на безвыходность ситуации, не позволило просто отдать иностранному принцу записку. Только швырнуть в лицо.       Пенапью залился краской стыда, опустил голову. «А уж едва начав отпускать чувства к первой, делая первый шаг к любви ко второй и тут же потеряв всякую надежду, никак нельзя проникнуться хоть толикой чувств к третьему. Особенно потому, что он мужчина…» — мысленно дополнил слова Патрика он. В его стране были не то, чтобы разрешены, но допустимы отношения, между лицами одного пола. Даже его кузен, порой, пытался так развлечься, но Пенапью всякий раз возражал. Думал, никогда не поймёт. Теперь понял. И пытался смириться.       Наверное, потому сам плен давался ему много легче, чем Патрику. Ведь тот был переполнен праведным гневом. Хотя роза и заставила всех открыть правду, ничего не поменялось. Роза погибла, погибла вместе с бедной служанкой. А принцев посадили под замок. Королевская семья, таким образом, избежала скандала, что устроило практически всех. Во-первых же, армию, от которой немало зависело. И все были довольны, пока король не оказался под копытами своего любимого коня. Роковая случайность… На троне оказалась королева. Законы смягчились, стало проще дышать… Но это не касалось принцев, запертых в одних покоях. Зато касалось их друзей — странствующих артистов и сбежавшей с ними принцессы. Лишь на них и оставалось надеяться. Но Патрик и не думал об этом, он привык полагаться только на себя. Пенапью же верил, и даже надеялся на помощь, понимая, что двоим им не вырваться из цепких рук королевы; конечно, мысли его были сбивчивы. Его волновало собственное состояние. Странные, неприятные чувства, мучившие его… и это «отвратительное» поведение утягивало Пенапью в бездну отчаяния. Нельзя, никак нельзя любить поэта… И то, что у них одни покои на двоих, одна постель на двоих… ужасно его мучило.

***

      Женщина появилась у фонтана ровно в полдень, вместе с наконец вышедшим из-за туч солнцем. Она улыбалась, улыбалась, но без радости. Не очень приятно было видеть эту улыбку. И ее никто, кажется, совсем никто не видел. Никто, кроме меня. И она видела меня. И шла именно ко мне. Нет, никогда я не был трусом, но мне отчаянно хотелось скрыться от нее. У нее с собой было что-то. Не материальное, но тяжелое. Не печальное, но болезненное. Оно было правдивым, это ощущалось в воздухе, и оттого жгучим. — Мальчик, чей дар нести правду, как не стыдно тебе отдыхать? — спросила женщина. — Как можешь ты сидеть здесь, оставлять свой голос бесполезным, бездействующим? — Разве он бездействует? — ответил я, как только мог тихо, чтобы ничего не случилось. — Ведь я пою каждый день, и… — И голос твой несет лишь красивые звуки, не правду. Судьба твоя в том, чтобы менять все. Ты тот, кто может помочь лишенным речи, лишенным честности, справедливости. Нет, мальчик, судьба твоя не была в том, чтобы помочь одной стране, успокоиться и стать знаменитым. Судьба твоя в том, чтобы странствовать. Странствовать и помогать всем, кому это нужно. А иначе не видать тебе истинного счастья, настоящего своего приюта, родной своей души.       Она ушла, но и я уже не мог сидеть на месте. Справедливость ее слов, верность замечаний… нет, не было мне такого уж покоя здесь, счастья. Хотелось чего-то, и теперь-то я знал чего. Только как же сложно было решиться покинуть все то, к чему привык. Всех, кого считал друзьями… Но я был полон решимости. В тот раз путешествие привело меня сюда, и я не пожалел. Не пожалею, значит, и о других путях и местах.

***

      Уходить глухой ночью, не сказав и слова друзьям — да, это бесчестно. И оставленная записка ни капли не оправдывала моего поступка. Я знал, знал, что не должен так поступать, а все же — поступил. Сбежал. От всех этих людей, для многих из которых я стал символом освобождения. От тех, кому каждое утро приходилось посвящать песню, чтобы они проснулись. Тех, кто готов был слушать, принимать у себя… Именно от этих людей я уходил. Даже точнее, убегал, покидал их навсегда. И как ни странно, мне было от этого так легко и так радостно, что за пределами города я не смог сдерживать счастья. Давно я не пел с таким чувством, таким наслаждением, давно, а может — никогда. Ведь теперь не было стен, никаких, совсем никаких. Стен города, стен домов, которым я мог повредить. Стен моего вечного мучительного детского страха — страха дать своему голосу полную волю, страха, заставлявшего меня молчать или говорить шепотом. Не было и иных, кажется, ранее не давивших. Стен злости, обиды, негодования, беспокойства… Ничего этого больше не было. Радость наполняла грудь, вырывалась из нее, но чем большее ее вырвалось в воздух, сотрясая его, тем больше ее становилось внутри меня. Хотелось теперь лишь встретить того, с кем можно было бы этой радостью поделиться, но этот кто-то быстро оглох бы, встреть я его. И потому, я понимал — путешествие мое началось самым лучшим из всех возможных способов.