***
Его не очень пугали такие мысли, они были привычны. Мысли о том, что если бы только он был один, его очень скоро нашли бы мертвым. Кто же хочет жить в клетке? Сколько он уже жил в клетке? И сколько можно еще это терпеть? Нет. Больше ни минуты нельзя! Только и не терпеть теперь нельзя. Патрик больше не был один. Для принцессы, для высокомерной, насмешливой принцессы его смерть стала бы красивым шоу, интересным зрелищем. Она бы посмеялась, она бы нахмурилась, топнула ножкой, сказала: «Ах, как же это было глупо!» — и плакала бы, только не от горя, а от обиды на то, что игрушка ее сломала себя сама. Забыла бы о нем дня через три. А вот Пенапью бы просто не пережил, это Патрик видел ясно. Еще бы. Запертый тут, отрезанный от дома… только мертвого тела ему тут и не хватало! Вот уж что свело бы его с ума. Впрочем, будто ему стало бы проще от обезумевшего рядом поэта. А не сойти с ума Патрик уже не чаял. Им подавали еду в деревянной посуде, через узкое окошко. Им не позволяли никуда отлучаться. Им не показывали солнца. Все это выводило. Нет, не так. Выводило все вокруг. Ограничения больше всего. Но и сама «клетка», каждый кирпичик в стене, каждая ниточка в простынях. И Пенапью, этот слабый, вечно как-то по-женски смущенный, торопливый… мальчишка, потому что на взрослого не походит! Он раздражал так же, как и остальное. Раздражал, но при этом вызывал странное желание себя защищать, успокаивать, спасать из этого трижды проклятого заточения! Гнев. Это вызвало гнев на бессилие, заставляло метаться по комнате, постоянно метаться. Хотелось кричать, но голоса не было, отчего поэт только еще больше распалялся. Если бы дверь однажды открыли, он перегрыз бы горло тому, кто сделал бы это. И его нельзя было успокоить, просто нельзя. Заграничный принц убедился в этом уже не один раз…***
Куда только не забрасывало меня за время путешествия… В основном — в неприятные места. Вот к примеру, в один морской порт. Сначала, мне там даже понравилось. Да, грязновато, зато интересно. Само по себе море более чем прекрасно, а уж когда по нему плывут корабли… Сложно даже и передать. Но недолго мне довелось любоваться. Помощь в том порту никому была не нужна. Точнее, может, и нужна, только я не успел его встретить. Потому что успел встретить человека, торгующего людьми. И он с такой радостью сообщил, что ему очень нужны «славные мальчики»… Спасибо, что я еще не знал, что это обозначает! Не знал, но, понятно, не собирался быть проданным. Поэтому, когда меня попытались схватить, я закричал. В моем случае это было самым эффективным способом себя защитить. Что ж, защитить-то я себя защитил, но и всех людей вокруг вдруг стало тянуть в прямо обратных от меня направлениях. В общем, в том порту больше никто не стал бы со мной связываться ни в хорошем, ни в плохом смысле. Пришлось уходить. И именно уходя, в каком-то захолустном кабаке мне пришлось встретить человека, разъяснившего мне в самых приятных выражениях, зачем же нужны «славные мальчики». Он рассказал потому, что был пьян и желал жаловаться на жизнь, а именно в такую ситуацию в юношестве она его и поставила. Сложно описать, в какую ярость меня привели такие сведения. Я и понять не мог, как это возможно. И, тем не менее, было очевидно, что это возможно и уже очень давно. Видно, повезло, что до этого я не попадал в такие «прогрессивные» страны… А после меня занесло в куда более холодные места, к чему я был ни капли не готов. Чуть ли не через три дня подхватил простуду, что сразу же сказалось на голосе — он стал просто отвратительно звучать. Но не тише. Несложно догадаться, что к человеку с громким, некрасиво звучащим голосом мало кому захочется приближаться. Да и говорить было теперь больно. Я даже чуть не решил, что придется учить язык жестов и мучиться всю оставшуюся жизнь. Но тут-то как раз мне повезло прийти в деревню, где я встретил лекаря. Он оказался добрым человеком, так мне, во всяком случае, показалось. В самом деле, сложно было решить иначе. И улыбка, и взгляд, и мягкий голос — все говорило в его пользу. И именно он предложил мне помощь. В его доме было тепло и чисто. Разумеется, мне оставалось лишь радоваться и благодарить его. К тому же, он обещал меня вылечить. Только вот почему-то заявил — со всей категоричностью — что денег не возьмет. Согласиться с этим я просто не мог, никак не мог. А он все твердил, что так будет правильнее, честнее… В общем, ни до чего мы так и не договорились. Но уходить было поздно, да и глупо. К вечеру выяснилось, что у меня жар. Видно, поэтому-то сил и было так мало, поэтому хотелось спать… Проснуться же мне удалось, как я потом узнал, только через три дня. Притом проснулся я от чьего-то прикосновения. Кто-то с осторожностью гладил меня по волосам. До этого мне почти не случалось сталкиваться с такими проявлениями нежности. Вообще почти ни с какими не случалось. Потому-то эти были так непривычно-приятны… Я невольно улыбнулся, успокоенный и обрадованный, пускай и не понимая, почему же это происходит. Даже почувствовав горячее дыхание у лица, я еще не понял… Короткое касание обожгло губы, я дернулся, но что-то будто держало, распахнул глаза. Лекарь, которого я теперь видел, отстранился от меня, без тени беспокойства или смущения. — Вы что делаете?! — закричал я, так что даже стены задрожали, но лекарю словно было совершенно все равно. Он улыбался, так спокойно, будто ему ни капли это не навредило. — Тихо, — предупреждающе произнес он, — тихо, мальчик, а то снова что-нибудь с голосом случится. Мне-то ты не навредишь, я, представь себе, почти глух. — Пустите меня, — потребовал я, лишь теперь поняв, что держали меня… веревки. Теперь же я осмотрел и комнату, и она ни капли мне не понравилась. Кроме кровати в ней ничего и не было. Даже окон. Сердце забилось чаще от злости и некоторого испуга. Да и от обиды тоже. Выходило, что это самая настоящая ловушка. Такая комната… просто ли так? — Будешь хорошо вести себя — пущу. — Если вы не пустите меня, я закричу так, что стены рухнут. — А знаешь ты, что будет потом, после того, как они рухнут? После того, как, может быть, даже меня придавит? Предположим, сам ты не пострадаешь от этого. Но дальше? Не знаешь? — он усмехнулся, и этот оскал ни капли не напоминал о той улыбке, с которой он предлагал мне остаться. — Ну, я тебе расскажу. Все те люди, которые в эти три дня тебя видели и знают, что я помог тебе, сбегутся. И поверь, оружие у них есть. Вся деревня кинется на тебя, в их глазах ты будешь неблагодарным мальчишкой, погубившим того, кто взял его под опеку. Слова застряли в горле, но лишь с тем, чтобы после вырваться с особой силой: — Хороша опека! Мужчина моментально зажал руками уши. Видимо, даже почти полная глухота его не спасет. Что ж, если он не переменит планы, я этим воспользуюсь. — Еще бы, хороша. Ты ведь теперь не можешь пожаловаться на здоровье. — Это не дает вам права, — все-таки понизив голос, процедил я, — прикасаться ко мне. — Не дает. Многих мальчиков я не имел права трогать. Только кто же поверит, что я это делал? — я напряженно следил за ним, готовясь обороняться. В крайнем случае, я все-таки закричу. И пусть кидается хоть вся деревня, хоть весь мир — я это уже видел. — Но, признаться, я этого и не делал, — вдруг рассмеялся он, и лицо его снова приняло совершенно добродушное выражение. — И тебе бы больше ничего не сделал. — Тогда зачем? — не желал так легко верить ему я. — Просто мне хотелось тебя поцеловать, больше ничего, — так, словно это в порядке вещей, сообщил он. — И я надеялся уговорить тебя остаться. — После вот такого вот остаться?! — вспылил я. Даже веревки на мне лопнули. — Видимо, в вашей стране к такому относились негативно, — грустно вздохнул мужчина. А у них, похоже, это нормально! Неужели, такое уже всюду? Мне это страшно не нравится. — Да и куда же ты пойдешь? Что будешь делать? Особенно, если снова заболеешь? Если бы ты остался, я не стал бы тебя ни к чему принуждать, зато… — Я не останусь, — отрезал я. — Не останусь ни за что. Даже если бы вы не сделали ничего, не остался бы. Не могу оставаться. Нигде. — Что ж, если так, — он поник, кажется, расстроенный, — я едва ли смогу тебя удерживать. — А почему вам этого хотелось бы? — нахмурился я. — Мальчик, слухи ведь быстро расходятся. О революциях, свержениях королей — быстрее всего. Потому и о главных участниках сложно не знать. Вот и о тебе мне было известно, а в мире едва ли есть второй мальчик с таким голосом. Но известно о тебе и многим королям. А они сейчас ужасно боятся революций против себя, и потому озлоблены. Так что, если ты уйдешь… — Я не боюсь, — перебил его я, — спасибо за заботу, но прятаться я не могу и не стану. И едва ли короли станут устраивать облаву на одного-единственного меня. — Во времена революций «едва ли»? — лекарь был ни то удивлен, ни то насмешен моими словами. — Королевства рушатся на глазах, власть свергается то тут, то там. И чем чаще, тем страшнее остающимся. В таком состоянии короли способны устроить облаву и на невинную мушку, не то что на мальчика, перевернувшего страну Лжецов. Я прямо посмотрел на него и заявил: — Что ж, пусть так. Они смешны, и чем больше таких облав, тем больше их народ будет видеть истинные их лица. А мне бояться нечего, — я поднялся с кровати и внимательно посмотрел на мужчину. — Но вы, видимо, не взяли платы, потому что думали — я останусь. Так что… — Денег я все равно не возьму, — тут же отозвался лекарь. — Взамен я лишь попрошу кое о чем. Главное, ты на меня не злись. Это не очень много и не очень страшно. Обними меня, мальчик. Обними и больше ничего. — Это странная просьба, — признался я, настороженно. — Если бы ты понимал, как сильно можешь нравиться мне, тебе так не казалось. Еще даже слушая рассказы, я… — Не говорите. Такое не может льстить, простите уж, — замотал головой я. Как же. Очень мило слушать о том, что в тебя влюблен мужчина. — Но раз вы просите, мне несложно. Но учтите, вас такое однажды до добра не доведет. И я, со странным смущением, обнял мужчину за плечи. Полные руки тут же обвились вокруг моего пояса, но сдавили не слишком сильно. На миг перестав думать, я даже нашел это приятным. Но сам же лекарь заставил меня снова прийти в себя, словами: — Но и ты учти, что голодные до нежности люди видны всем слишком хорошо.***
Уходил я слишком спешно, путаясь в мыслях. Слова… верить или не верить, сознавать или нет? Я — желаю чьей-то нежности? Я?! Почему? Разве это правда? Разве это не правда? Можно ли заметить такое? Видимо, так и есть. Но разве я среди таких людей? Почему? Ответить не казалось возможным. Все хорошее на тот момент заключалось лишь в том, что я правда был здоров и мог петь. Только вот не очень-то и пелось мне теперь. И я шел… просто шел… и ничего еще не мог понимать.