лето 3Э 427, Морнхолд
Женщина с волчьей головой, облачённая в королевский пурпур, возглавляла армию мертвецов — но ей не по силам было вывести своё войско за границы причудливого гобелена. Впрочем, рубиновые глаза её, казалось, обозревали всю обстановку, не упуская ни единой детали: тяжёлый бархат и красное дерево, лепнину и позолоту, пламя свечей и сияние драгоценных камней… Будь в этой комнате искусный рисовальщик, способный равно воспеть и тончайшие переливы цвета, и чувственную пластичность срединного мира, он мог бы создать прекраснейшее полотно — изысканное, и яркое, и живое. Но окажись здесь один из тех мастеров, кто проникает в душу своей модели и переносит, правдиво и чутко, увиденное на холст… при сём раскладе мир бы увидел рождение подлинного шедевра. Истинному художнику было бы где развернуться. – И подобные слухи вас не смущают, мутсэра? Они сидели друг напротив друга: две данмерки, разнесённые и рождением, и судьбой, и не одной сотней лет — и расстоянием, не исчисляемым ни в годах, ни в либрах,* ни в лигах. Были ли они красивы? Когда речь заходит о женщинах, именно этим вопросом задаются в первую очередь — но нынче простой ответ не давался в руки. Одна из них когда-то считалась первой красавицей Тамриэля, и, говорят, даже Тайбер Септим не устоял пред её обаянием. Однако время — равно как и пережитые невзгоды — оставило на ней отпечаток, выбелило волосы и изрезало морщинами кожу. Впрочем, по данмерским меркам женщина эта была отнюдь не стара, пусть ранняя седина и вводила порой в заблуждение. Её зрелая красота по-прежнему приковывала внимание, и испытание временем выдержали и горделивая стать, и большие лучистые глаза, и гармоничные, тонкие черты высокородной эльфийки. Даже проигрывая своему молодому эху, она не утратила привлекательности. Что до её собеседницы, то строгим канонам данмерской красоты она не слишком-то соответствовала, пусть даже «несимпатичной» назвать её не поворачивался язык. Чертам этой девушки не хватало изящества и соразмерности — слишком крупный рот, чересчур широко расставленные глаза, — а в форме её ушей и линии переносицы угадывалась примесь человеческой крови. А между тем, была в этом юном скуластом лице какая-то неизъяснимая прелесть, равно кружившая голову женщинам и мужчинам. Нечто большее, чем сумма нестройных черт, составляло обаяние этой молодой женщины: её было трудно назвать красавицей, но, несмотря на все свои изъяны, она воистину завораживала… – Скорее, я примиряюсь с их неизбежностью, ваше величество, – с лёгкой иронией прозвучало в ответ. Воздух, казалось, искрил подле этих двух женщин, даже когда они предавались кажущемуся бездействию. Скрестивши взгляды, как два дуэлянта, они выискивали у противника слабину, и одинаковые улыбки холодного превосходства играли на их губах. Обе вышли на бой в цветах своего Дома, но если вдовствующая королева облеклась в степенную охру, строгий медовый и сдержанный тёмно-горчичный, то на её гостье было скромное светлое платье из кремового шёлка, придававшее ей невинный и беспорочный, почти целомудренный вид. Мало что так же скверно соответствовало действительности. – Всё верно, мирская слава часто идёт бок о бок со сплетнями и наветами, – скорбно качала главой королева Барензия, и камни её бриллиантовой диадемы искрились в свете свечей. – Впрочем, в этом вопросе и мне самой тяжело осуждать любопытство простого народа: ваша история примечательна и без всяких пророчеств, мутсэра Вирия. Ладонь королевы скользнула к хрустальной вазе, где карминово-красные яблоки с островов Саммерсет и нежные хаммерфелльские персики соседствовали с гроздями янтарного винограда из Нибенийской долины. Руки её были из тех, что принято называть «аристократическими» — узкие кисти, изящные длинные пальцы и грациозность движений, напоминающая об игре на лютне. Даже такое простое и приземлённое действие, как поедание винограда, Барензия смогла сделать одновременно и чувственным, и высокомерным. – Вы так считаете, серджо? – переспросила Вирия, сдержанно улыбаясь. – Из ваших уст подобные речи звучат особенно лестно. – Полно, мутсэра! – воскликнула королева. – Ложная скромность вам не к лицу! Возьмём для примера вашу карьеру в доме Хлаалу. За столь недолгое время вам, чужеземке и осуждённой карманнице, удалось достигнуть такого, на что другим не хватает и целой жизни. Разве же удивительно, что такая история будоражит умы? – В ваши слова закралась ошибка, серджо, – отозвалась Вирия. И без того не слишком высокая, в массивном кресле, чем-то похожем на трон, она терялась — но странным образом не казалась меньше. Пока она, отведя глаза от своей собеседницы, с задумчивым видом изучала стоящую возле Барензии вазу с фруктами, её молчание приобретало свинцовую тяжесть, становилось почти физически ощутимым. Королева и не подумала его прерывать. Закинув ногу на ногу, Вирия чуть заметно повела плечами и лёгким движением кисти притянула к себе краснобокое яблоко — и даже простенький телекинез в её исполнении выглядел очень эффектно. Сверкнули неровные мелкие зубы, пронзившие киноварную кожуру. Брызнул сок. Вирия, плавно опустив руку, неспешно проговорила: – В Вварденфелл меня перевезли, не дождавшись суда — и я была взломщиком, ваше величество. «Медвежатником», как называют нас в Анвиле: специализировалась на тайниках и ловушках. Впрочем, не только этим мне доводилось перебиваться, спорить не буду, – вздохнула она, сокрушённо качнув головой. – Но вам ли, серджо, не знать, как тяжко порой приходится девушке, которой не посчастливилось угодить в дурную компанию? В ответ Барензия вскинула чернёные брови и с удивлением поинтересовалась: – Но эта карьера являлась для вас не единственной из возможных, разве не так? Вы же были подмастерьем алхимика — до того, как обворовали наставника? – Вы путаете порядок событий, серджо, – и Вирия улыбнулась — резко, хищно. – Всё было иначе. Я ограбила достопочтенного Аирлена после того, как он меня выгнал. Сей уважаемый мер пошёл на это после того, как его жена застала нас в крайне компрометирующей ситуации. Правда вскрылась после того, как мы несколько лет были любовниками, – сказав это, девушка замолчала и снова впилась зубами в своё саммерсетское яблоко. За сочным хрустом и небольшой паузой последовали слова, размеренно-безучастные: – А после того, как его супруга ославила меня на весь Анвил, заниматься алхимией мне стало весьма затруднительно. Да и само это благородное ремесло долгое время вызывало в моём уме далеко не самые приятные ассоциации. Впрочем, относиться к алхимии с равнодушием очень непросто, вам так не кажется, серджо? – задумчиво протянула она. – Когда из разрозненных элементов рождается целое, которое обладает свойствами, не присущими ни одной из его частей... это завораживает, не правда ли? Символическая краса алхимического деяния? – Весьма поэтичный образ, мутсэра, – заметила королева. – Верно, склонность к бессмысленным украшательствам я за собой замечаю, спорить не буду. А между тем, возвращаясь к жизненной прозе… алхимия – это и впрямь весьма полезное ремесло, вы не согласны, ваше величество? А без «Пустой луны»* свободной, независимой женщине вовсе не обойтись — как и без глубоких познаний в ядах. – Вы что, считаете, что я собираюсь вас отравить? – с усмешкой спросила Барензия. – Полноте, серджо, я и не думала на подобное намекать! Я о вас гораздо более высокого мнения: полезными ресурсами вы не разбрасываетесь, – сказала Вирия. Небрежным жестом она оправила наброшенную на плечи шаль, единственное яркое пятно в её наряде, если не брать в расчёт так не вязавшихся с её элегантным обликом красновато-рыжих волос — слишком коротких, чтобы смирно держать причёску, и слишком длинных, чтобы о таких мелочах можно было не беспокоиться. Движение это, видимо, привлекло внимание королевы; переменяя тему, она промолвила, указав на расшитый платок рукой: – Интереснейшая вещица. Откуда она у вас, если не секрет? – Это? – переспросила Вирия, вскользь коснувшись красно-оранжевой ткани своей маленькой, полудетской ладонью. – Свадебный подарок ашхана племени Зайнаб. Немного безвкусна, пожалуй, — как многое у дорвавшихся до богатства эшлендеров, — но она дорога мне как память. – Да, вы умеете заводить друзей в неожиданных местах, мутсэра, – Барензия усмехнулась, сверкнув жемчужными зубками, и рассеянно пробарабанила пальцами по резному подлокотнику кресла. – Впрочем, меня до сих пор интригует один вопрос: как маленькая бродяжка сумела попасть в подмастерья алхимика? – О, так ваши агенты не раскопали сию удивительную историю? – со странной весёлостью отозвалась её собеседница. – Боюсь, мне придётся и дальше держать вас в неведенье, серджо. В конце концов, должна же у женщины оставаться хотя бы пригоршня тайн? – А это немного странно, – заметила королева, слегка подавшись вперёд. – Ведь вы всегда так открыто говорили о своём прошлом, мутсэра, – вкрадчиво проговорила она, не спуская с Вирии глаз, – как и о детстве в приюте при храме Дибеллы. Пусть даже вы и переменили имя, найти ваш след не так уж и сложно, Хлаалу Вирия, – протянула она, улыбаясь, – или мне следует называть вас… – Не стоит, – Вирия перебила её, не выдавая истинных чувств ни жестом, ни голосом. – Тем именем я давно не пользуюсь, и оно никогда мне не принадлежало. Свои настоящие имена я выбираю себе сама — как и свою судьбу. – И вы поэтому сбежали из приюта, мутсэра? – спросила Барензия, по-птичьи склоняя голову набок. – В поисках собственной судьбы? Вирия покачала головой, улыбнулась краешком рта и ответила, неожиданно перепрыгнув с данмерского на сиродиильский: – Я была молодой и наивной в те годы, но уже тогда ощущала всю глубину враждебности и неприятия, которыми люди окружают данмеров — вне зависимости от нашего возраста, происхождения или личных качеств. Думаю, с этим вы также сталкивались, ваше величество. Как и с ситуацией, когда обстоятельства, не зависевшие от нашей воли, навсегда лишают нас шанса стать своей — где бы то ни было. – Вам нравится перекидывать мячик, не правда ли, Вирия? – усмехнулась Барензия, подхватывая перемену языка. – Такие игры не всем по вкусу. Как и у многих меров, шагнувших за первую сотню лет и немало попутешествовавших, её акцент было трудно найти на географической карте: в нём проступали и геометричная строгость, свойственная «императорскому сиродиильскому», и музыкальность бретонских фраз, и резкость нордских согласных — и отголоски того, что даже тренированному шпионскому уху опознать было очень непросто. В речи Вирии слышался рокот Абесинского моря. – Не я начала её, ваше величество, – говорила она, – и не мне её и заканчивать. К чему вам хвалиться осведомлённостью ваших агентов, госпожа моя? Я об этом прекрасно знаю. Не ваш ли то был информатор в рядах имперской разведки, что вынудил достославных Клинков на полгода отложить операцию «Нереварин» — и всё ради того, чтобы сбить со следа вас и ваших убийц? Нет, не трудитесь всё отрицать! – воскликнула Вирия, угадав намерение собеседницы. – Не оскорбляйте этим ни мой интеллект, ни ваше достоинство. Скажите прямо: что вас интересует? – А раньше мне не казалось, что вы настолько нетерпеливы, Вирия, – усмехнулась в ответ королева. – Неужели наша беседа вам так быстро наскучила? – «В молодости все бывают нетерпеливы», – сказал мне однажды один вероломный друг и преданный враг… Но молодость тут ни при чём, – Вирия покачала головой, свела на переносице брови. – Век смертных короток, госпожа моя, к чему же растрачивать его понапрасну? Вы хотите что-то узнать? Спрашивайте, и я отвечу. Если смогу,– сказала она, перекинув яблоко в левую руку. – И если захочу. – Раз уж вы так настроены на откровенность, Вирия, – с улыбкой проворковала Барензия, сплетая пальцы в замок, – то и вам не стоит изображать незнание. Вам прекрасно известно, что меня интересует… операция «Нереварин», так вы это назвали? Вирия хмыкнула, подпёрла ладонью щёку и протянула — медленно, будто бы даже с ленцой: – Это моя придумка, а не какое-нибудь официальное именование, вы же понимаете это, ваше величество? Что до моего пребывания в Вварденфелле, причиной которому послужили известные вам события… Рассказывать тут особо и нечего. Лето и осень четыреста двадцать шестого, когда подосланные его королевским величеством ассасины стремились меня убить — а я училась выживать и быть хорошим маленьким агентом? Помилуйте, это же до зубовного скрежета скучно! – Быть может, вы позволите мне самой об этом судить? – При всём уважении, госпожа моя, я не думаю, что это возможно, – отрезала Вирия. – А что до начала славного четыреста двадцать седьмого года… – с усмешкой проговорила она, – сей дивной поры, когда я с воодушевлением принялась исследовать двемерские развалины, заброшенные некрополи, Вварденфелл и саму себя… нет, ваше величество, эти истории не для досужих глаз и ушей! – Для женщины, так ратовавшей за откровенность, вы на удивление скрытны, Вирия, – веселилась Барензия. – Зато честна — а нынче это такая редкость! – Вирия широко улыбнулась и начала подбрасывать своё яблоко: раз, другой, третий… – А если вас всё-таки интересует само пророчество, госпожа моя, то тут мне и вовсе нечего рассказать! – Неужели? – и королева картинно вскинула брови. – Боюсь, что эта история давно уже стала известна всем честным жителям Морровинда, ваше величество, – ответила Вирия, вновь возвращаясь к данмерскому. – Мне нечего к ней добавить — о становлении Нереварина сказано даже больше, чем нужно. – Думаю, вы прекрасно понимаете, что чем больше сказано, тем меньше известно, – заметила вскользь Барензия, глядя на собеседницу пристально, но на удивление доброжелательно. – И именно поэтому вы распространяете несколько противоречивых, но очень подробных вариантов своей биографии, серджо? – елейно осведомилась Вирия. Барензия — подлинная Барензия, женщина из плоти и крови, — весьма неизящно фыркнула, тряхнула головой и, видимо, вспомнила о своём нибенийском винограде. Забросив в рот пару ягод, она сардонически изогнула губы и проговорила, слегка растягивая слова: – А дерзости вам не занимать, как я вижу… и как же с таким отношением вам удавалось быть имперским агентом — и удаётся быть очень даже живым политиком? – Меня боятся, – пожала плечами Вирия, – даже когда ненавидят или не уважают. Но верно и то, что я изменялась с течением времени, серджо… или, вернее сказать, изменялась не я, но моё отношение — к жизни. К пределу возможного. К границам терпимого. К свободе, как бы напыщенно это сейчас ни звучало. «Новые обстоятельства требуют свежего взгляда!» — и всё в таком духе. – И какова же ваша новая философия, мутсэра Вирия? – интересовалась — со скверно сдерживаемым любопытством — королева Барензия. – Я твёрдо решила, что больше не буду блуждать во тьме, – отвечал ей Нереварин, глядя куда-то сквозь — сквозь время и расстоянье, быть может? Кто знает... – Ведь свобода выбора – не более чем иллюзия, когда этот выбор определяют силы, недоступные пониманию. Свобода воли рождается там, где погибает невежество. Свобода в поступках – осознанна, подвиг – необходим...Но если не придёт герой, не будет и подвига.