[I]
– Солнце танцует в вихре твоих волос, и здесь, в капле протяжённого времени — в месте, что существует всегда, единожды и вечно — переплетаются в танце Индорил Неревар и Индорил Альмалексия. Они танцуют всё так же, как с первого дня их знакомства: блеском мечей и звоном перекрещённой стали. Они танцуют, пылая пламенем неугасимым и обжигая этим огнём чужие сердца и души. Они танцуют... Ты – танцуешь. Согласно Кодексам Мефалы, нет разницы между убийством и сексом. Даже самое чистое чувство несёт в себе семя погибели. Вот почему у Мефалы чёрные руки. Вот почему у тебя – чёрные руки. В этих руках, в твоих заклеймённых руках лежит весь Ресдайн — и меч, равновесный звенящему слову, и слово, разящее беспощадней любого меча. Да, се Индорил Неревар, скованный из златоносных речей, клинкового жара и чистой лазури проклятий, что в суете срединного мира кажутся голым благословением. Да, се твои цвета, ставшие и цветами твоего Дома — или, вернее, когда-то чужого Дома, что из любви к тебе оскопил сыновей своего обычая и поклонился новому знамени, Неревар Мора. За это твоя жена ненавидит тебя с такой же ликующей силой, с какой и боготворит, Индорил Неревар. Согласно Кодексам Мефалы, смерть и любовь существуют неслитно, но нераздельно. Даже самая эгоистичная страсть заключает в себе обещание жертвенности. Вот почему у Мефалы чёрные руки. Приведи обе свои в каждый аргумент! Вооружись блистательным ужасом неизбежной судьбы, ибо именно там таится дорога к неистовой, беспредельной свободе. Высшая, лучшая из побед не сводима лишь к разрушению или насилию, ведь окончательная победа немыслима без любви. Не понимая врага, мы не увидим пути к его пораженью; не возлюбив врага, мы никогда его не поймём. Знай, без любви не дано нам проникнуть глубже, чем кожа. Помни, в любви неизбежно цветёт наша смерть... Смерть улыбается правящим королям и героям, а удар Альмалексии высекает искры из твоего клинка. Она легконога, твоя королева, и яростна, и быстра, и сильна — и прекрасна, невозможно, невыносимо прекрасна... Стальные мышцы под расцелованной солнцем кожей, и нежная ямочка над ключицами, и эти огромные золотые глаза... горячая, влажная, тесная, словно девица... Она пылает, и пламя её души не уступает тебе ни в жаре, ни в яркости. Её любовь так похожа на ненависть! Её ненависть часто не отличить от любви. Вашему танцу неведомы жалость и снисхождение: это украло бы всю красоту, что изрекают клинки, выкликая величие битвы. И нынче удар, которым ты отвечаешь своей жене, рубит на части будущее и прошлое, чёрное и золотое, смертное и божественное. Да, удар твоего меча разделяет твою судьбу, Индорил Неревар Мора... но есть ли в тебе решимость узреть череду различий? Согласно Кодексам Мефалы, поэтическая пред-истина всегда укрощает кровоточащую правду. Даже самое настоящее имя становится ложью, подставив горло метафизическому долженствованию. Вот почему у Мефалы чёрные руки. Наполни обе свои сверкающим ужасом, Хортатор... Ибо меч, что ты держишь нынче в руках, принадлежит не тебе — как и женщина, и судьба, и надежда, и звон венценосного имени, имени Индорил Неревара Моры. Да, надлежит тебе нынче без жалости сжечь своей нежностью сей лживый танец. Ибо тебе не знаком этот меч — как и женщина, и судьба, и надежда, и звон венценосного имени, имени Индорил Неревара Моры. Да, пусть тобой не исчерпан он, но и ты не исчерпана им, и нынче в танце теней иную тебе надлежит выплетать паутину. Золото времени прежде струилось меж наших холмов, но это золото, просочившись через изнанку мира, сделалось нынче пеплом. И лишь с одним ты способна его разделить, и только один отныне разделит тебя, и на части разрубит тебя, и станет твоим навеки возлюбленным стражем. Ворин из дома Дагот, лорд Дагот Ур, услышь, что под этим солнцем и небом истинный Нереварин говорит тебе: – Здравствуй. Ты пьёшь его взглядом — стыд и сын, солнце и тень — и, захлебнувшись, тонешь и в нём, и в себе. Да, ваши судьбы и имена не высечены в граните, но существуют в мерцающей, переливчатой невозвратности. Кто он? Вглядываясь в его глубину, ты одновременно зришь и горделивого кимерского лорда, и данмерского красавца с копной смоляных волос, и бога, подобного солнцу в зените, и мертвеца, которому снится, что только он один по-настоящему жив. Кто ты? Лорд Индорил Неревар, низведённый до жалкого эха? Дочь дома Дагот, перерождённая его плотью — и в его плоти? Любимец богов и даэдра, мессия, явлённая в эту землю, дабы спасти её от не-деяния в красном? Рождённый Драконом и меченный дальней звездой чужак в облаченьи убийцы и клятвопреступника? Кто ты? Ты собирала себя в форму разбитого великолепия, смешанную с кровью и пеплом, ибо в сей день, что и есть концепция жертвенности, вся история лицезреет тебя влюблённой во тьму. Но что ты? Части твоей души сплавлены воедино в горниле священного жара, Нереварин. Ты всматриваешься, вглубь и вовне, но всякий раз не находишь в осколках искомого. Вновь заглянув в их багряно-зеркальную глубину, узнаешь ли ты себя? Что ты? Что ты увидишь, отбросив смертности кожу? Что ты покажешь — миру, себе и ему? Ты пылаешь, и пламя твоей души никому не уступит ни в жаре, ни в яркости. Ты пылаешь, ибо смертное слово откроет вам много меньше, чем изречённое языками огня. И перед дверью, что в то же время и зеркало, ты вопрошаешь, вглубь и вовне: Сможет ли он возлюбить амальгаму твоей обречённости, с равновеликой отвагой приняв её каждую грань? Станет ли эта любовь вам защитой от горизонта? Примет ли он тебя точно так же, как ты принимаешь его? Но, вопреки оперённым вопросам, ты всё же танцуешь — и нынче лишь Ворин из дома Дагот делит с тобою песни неугасимого пламени. Другую музыку вы не способны услышать или создать, ибо сердца ваши дышат лишь Сердцем, а в вашей крови раздаётся крещендо Яда. Дымная паутина границ здесь начертана на песке, окроплённом багрянцем... это страдание кольцами обвивает сладость. Крылья дарованы любящим как наивысшему государству — вместе взвиваться и вместе лететь к земле. Акт высочайшей милости стал бы решительным избавлением: боги безжалостны, обременяя подобных вам. Впрочем, не боги ль вы сами, отвергшие высший закон и отвергнутые законом? Жребий тобой не заслужен, быть может, но всё же выстрадан. Да, на обрыве судьбы вы танцуете, переплетая в себе несовместного струны, сливая серу и ртуть, рождая невозродимое. Нынче меж вами — высшее, богоравное со-творение. Золото льётся с небес, и за отмеренный смертным предел вы уходите, соединяясь друг в друге и соединяя в себе свои будущее и прошлое, чёрное и золотое, смертное и божественное... Это ли не бессмертие? Ты пьёшь его взглядом — стыд и сын, солнце и тень — и видишь: сон бога лежит вне времени, озарённый сиянием благословенной иллюзии. Ты знаешь, что тебе должно сделать, ибо вы вместе спите вторым путём, и за пределами тайных трёхгранных врат Вирия просыпается, жадно хватая ртом воздух. Ей далеко не сразу удаётся найти себя в пустоте меж столкнувшимися мирами, и память не слишком спешит подсказывать, где она, и когда, и зачем. Вивек, поместье Курио? Город-бог, многоголосый и многоглавый, вместе с Нереварином приветствует новый день? И Вирия выплетает планы: встретиться с Крассиусом, чтобы обговорить ещё раз детали её небольшого проекта, сходить повидаться с Ильмени Дрен... Но вскоре её нагоняют воспоминания, и Вирия видит свою ошибку. Нет, стены блистательного Вивека нынче оставлены далеко позади, и замыслы, что роились сейчас в её голове, из вероятного давно уже сделались совершившимся. Близость с Красной горой, равно физическая и метафизическая, скверно влияет на её разум… а Вирия близко, необычайно близко, и магия Призрачных врат впустую змеится вокруг её изголовья. Да, недалёк уж тот день, когда воздвигнутый на костях праотцев и праведников Предел утратит своё значение. Вскоре ему не нужно будет сдерживать Неоплаканный дом, и этого дня с равновеликим томленьем ждут очень многие. Смерть, или победа, или победа над смертью? При всяком раскладе мир никогда не будет прежним, и многие игроки уже сделали свои ставки. Не исключение здесь и Вирия, и для неё грядущая перемена разделит всё сущее на безвозвратные «до» и «после». И стоит ли удивляться, что Нереварин желает встретить сей день с надлежащей торжественностью? В конце концов, на долю Вирии из Анвила вряд ли когда-нибудь выпадет что-то сравнимое. Отбросив тонкое одеяло, она встаёт и рассеянно разминает плечи. Каменный пол холодит её голые ступни, но пламя, струящееся по венам, не позволяет Вирии мёрзнуть. Тело её, закалённое тренировками и необратимо преображённое даром от дома Дагот, обладает редкостной крепостью и выносливостью. Подобное многим виделось бы желанной наградой, но Вирии неуютно в границах собственной плоти. Порой, когда она забывает о том, о чём Нереварину помнить необходимо, ей хочется рвать ногтями свою обманную серую кожу — счищать лохмотьями, с кровью и мясом, — до тех самых пор, пока из-под пепла снова не засияет золото. Однако эти минуты редки, и Вирия большей частью прекрасно осознаёт, кто она, пусть даже осознание это далеко не всегда способно доставить радость. В глазах эшлендеров четырёх вварденфелльских племён, в глазах иерархов Храма она – Нереварин, от которого ждут соответствующих свершений. В глазах Хлаалу, Телванни и Редоран, в глазах гильдейских верхов и Клинков она – превосходная ширма, красивое знамя, полезнейший инструмент. В глазах дома Дагот… В своих глазах она – Вирия, женщина, обручённая с темнотой, негероическая, недобрая и неправедная, пусть и весьма одарённая. Впрочем, возможно ли, что чистосердечный и благостный исполнитель не совладал бы с задачей, возложенной на Нереварина? И подвигу, время и место которого определила судьба, необходимы «герои» вроде неё? Вирия заставляет себя в это верить, ибо иначе она не способна справиться с оцепенением. Нет, Нереварин не вправе остановиться: никто, кроме неё, не сумеет пройти этот путь до конца. И нынче дорога, приведшая Вирию из Анвила на Вварденфелл, вплотную свела её с Красной горой. Оставлены за спиной и стены блистательного Вивека, и всё, что наполняет божественный град беспредельно-кипучей жизнью — а мысли о нём наполняют Нереварина щемящей тоской. Для Вирии Вивек стал большим, чем просто город: она видит в нём ось, по которой вращается Вварденфелл, живое, трепещущее сердце всей морровиндской цивилизации. Он – грозный, могучий и монументальный… смертельно опасный, безжалостный, а между тем – щедрый, и легкомысленный, и веселый, и даже развязный. Под своим примечательным, незабвенным фасадом божественный город таит невероятную глубину, и те, кто не даст себя ослепить его сладостным блеском, способны узреть недоступные для большинства и оттого вдвойне желанные тайны. В Вивеке-городе нет ни единого камня, что не пронизан величием, силой и волей Вивека-бога. Одного этого могло бы быть достаточно, чтобы оправдывать апофеоз триумвиров, но взвешивать и измерять Трибунал Вирия не берётся: они равно вне её власти и вне её суда. Танец вне времени, что она разделила с Вивеком — на вершине Башни и у подножия мира — помог ей узреть грядущее, но не былое. А для даэдра правдивое, истинное и должное сливаются воедино, и принимать на веру их речи было бы слишком неосмотрительно. Возможно, прикосновение к Сердцу Лорхана даст Вирии право миловать и карать бывших соратников Неревара? Возможно, именно так всё закончится, именно так всё начнётся? Но это случится ещё нескоро, и данмерка-чужеземка, пришедшая на Вварденфелл нежеланным для многих гостем, бестрепетно позволяет себе любить этот город, не требуя от него ни правды, ни справедливости. Вивек… Однажды Вирия с удивлением осознала, что пусть даже город-бог и впитал в себя душу своего господина, но для неё самой душу этого места полнее всего воплощает советник Курио. Странным такое открытие кажется только на первый взгляд. Да, Крассиус – чужеземец, по крови и по рождению, но происхождение не помешало ему полюбить и понять эту землю полнее и глубже, чем многим «истинным» данмерам. Это достойно уважения, достойно подражания: собственные упорство, открытость и гибкость привели сэру Курио к вершинам дома Хлаалу и, что намного более ценно, позволили прочно там закрепиться. И в то время как люди и меры вроде Инглинга Полутролля думали только о скорой наживе и краткоживущей выгоде, Крассиус Курио — не во вред себе, но и не действуя из близорукого эгоизма — всерьёз озаботился благом дома Хлаалу. И стоит ли удивляться, что советник Инглинг – мёртв, а советник Курио – живёт и здравствует? Дядюшка Крассиус наделён превосходным чутьём, и взаимовыгодное сотрудничество с будущим Хортатором принесло ему немало пользы. Вирия понимает, что между собой их связала в первую очередь корысть, но это не умаляет того, что Курио поддержал её в час нужды и раз за разом доказывал свою надёжность. В хищном срединном мире, где одиночке не на кого положиться, такими союзниками не разбрасываются. Незаменимой была поддержка мутсэры Курио и тогда, когда Вирия прощалась с Вивеком — в последние дни, пропитанные иллюзией свободы. Добрый совет и надёжный кров никогда не бывают лишними, однако этот мужчина дал ей намного больше. И прежде чем Хортатор, покинув лучший из городов Вварденфелла, устремился на север, Крассиус умудрился сделать для Вирии то, что никто другой совершить был, наверное, не в состоянии... Убрав со лба влажные от пота волосы, она обводит глазами своё пристанище. Гостеприимство, оказанное защитнику Храма, значительно отличается от того, которым пользуются простые паломники. Не будь эти покои столь мертвенно-обезличенными, Вирия бы решила, что отсюда в спешном порядке выселили какого-нибудь ординатора-офицера. Однако строители Призрачных врат и правда подумали о высоких гостях… или потери в войне с Шестым домом сделались столь значительными, что в Башне Рассвета нет недостатка в пустующих комнатах. Так или иначе, но Вирия наслаждается теми благами, что принесли ей здесь новые титулы: простором, уединением и неожиданными и оттого вдвойне приятными излишествами вроде стойки для доспехов. А когда причин для радости остаётся не слишком-то много, нужно уметь довольствоваться малым. Вирия невесомо касается закреплённой на стойке Кольчуги Боэтии и чертит кончиком пальца незримую полосу на ножнах Золотого меча. Ещё не настало время снова облечься в регалии богоизбранного героя, вручённые Нереварину Князем Интриг — она не закончила всех своих дел у Призрачных врат. Прежде, чем покинуть этот оплот Трибунала, Вирии нужно вновь обсудить свои планы с главами гарнизонов. Они кажутся ей толковыми мерами и хорошими руководителями: Галдал Омэйн отважна и хитроумна, как и подобает Вечному стражу, а Рален Отравель при всей строгости и любви к дисциплине мыслит намного шире и глубже, чем многие Ординаторы — вроде того же Берела Салы. Отправляясь к Призрачным вратам, Вирия была готова к худшему, но пусть даже эти переговоры не осложняются твердолобостью или упрямством её соратников, вести их очень непросто. Вирия многого требует от защитников Призрачного предела, но без их добровольного, деятельного участия ей не удастся во всей полноте воплотить свои планы. Поэтому вскоре ей предстоит посетить последний военный совет, и раньше покинуть Врата она не имеет права. Однако сон отвергает её, а на дворе середина ночи, и Вирии ничего больше не остаётся, как ждать. Она набрасывает на плечи шаль, что прежде рыжим змеиным клубком дремала на столике у кровати. Вирия делает это не потому, что мёрзнет или стыдится собственной наготы, а из других, намного менее рациональных соображений. В мягкой услужливой темноте, окутавшей комнату, цвета и оттенки неразличимо сливаются в тёмное-серое-чёрное, но Вирия помнит, как выглядит эта вещь в дневном освещении. Яркая ткань густого и тёплого красно-оранжевого цвета, расшитая жемчугом и светло-голубым бисером — подарок, что ей преподнёс ашхан Каушад по случаю своей свадьбы с прекрасной Фалурой Ллерву. Шаль немного безвкусная, как и многое у дорвавшихся до богатства эшлендеров. Она не очень-то тёплая, и неплотная, и совсем не практичная, но Вирия не желает согреться или прикрыть наготу. Женщина, наречённая Нереварином племени Зайнаб, помнит тот день, когда получила этот подарок, и отблеск чужого счастья, увиденный ей тогда, делает Вирию соучастником. Память была ей в последнее время скверным союзником, но иногда и она способна прийти на выручку. Вирия улыбается, присаживаясь на неубранную постель. Ей неуютно в границах собственной плоти, но примириться с этим вышло намного проще, чем виделось поначалу. Она всегда была маленькой, узкокостной и худощавой, и среди гордых меров Первого совета Вирия из Анвила — не чета могучему, рослому Неревару! — казалась бы не взрослой женщиной, а девочкой-подростком. Подобные мысли внушают ей смутное беспокойство, но не они крадут у Нереварина покой. Близость Красной горы, равно физическая и метафизическая, лишают Вирию и спокойного сна, и здорового аппетита. Будь она самым обычным, ничем не примечательным мером, подобные узы давно уже довели бы её до крайнего истощения. Однако дар дома Дагот не только подтачивает её разум, но и питает тело. Вирия лишена неприглядных симптомов божественного недуга, и всё же скверна, что искалечила столько людей и меров, ещё струится в её крови. И там, где обычные жертвы корпруса обрастают бесформенной и гноящейся жирной плотью, Нереварин всего лишь перестаёт терять вес и, вопреки всему, сохраняет телесные силы. Однако она изменилась — не только внутренне, но и внешне. Пережитое вытравило из Вирии текучесть, плавность и мягкость, так украшающие любое женское тело. Остались только упрямые кости, словно в любую минуту готовые пропороть её тонкую серую кожу, и крепкие мышцы, равно пригодные для труда и битвы. Так может выглядеть инструмент, способный справиться с поставленной перед ним задачей, или же меч, заточенный для предстоящих сражений. Но женщина — желанная, нужная, вожделенная женщина — выглядит совершенно иначе. Взгляды, которыми Крассиус награждал её в эти прощальные дни в Вивеке, Вирии всё ещё до конца не понятны. Слухи о похотливости и развращённости советника Курио сильно преувеличены, и легендарных оргий, что ему приписывает молва, — тех, что заставят краснеть и Вивека, и Мефалу! — она так ни разу и не застала. Но воздержание также было не свойственно этому человеку, и Вирии неоднократно доводилось пересекаться с его любовниками и любовницами; вкус у бывшего покровителя превосходный, и даже в лучшие свои дни Вирии трудно было бы поравняться с его особыми друзьями. Несмотря на все свои фривольные речи, дядюшка Курио никогда не пытался затащить протеже в постель; при первой их встрече, заставив девицу-просительницу раздеться, он взирал на увиденное с редкостным равнодушием. Вирию это устраивало: компания Крассиуса ей нравилась, но как любовник он никогда её особо не привлекал, и осложнять их рабочие отношения — чувствами, или сексом, или отягощённым ненужными чувствами сексом — было незачем. Немного уязвлённое самолюбие казалось Вирии скромной платой за воцарившуюся между ними гармонию. То, как Крассиус Курио смотрел на неё накануне их расставания, безжалостно разрушало привычный порядок вещей. В его обычно непроницаемом взгляде Вирия разглядела и жажду, и жадность, и вожделение, каких никогда до того он ей не выказывал. Откуда всё это? Временное помрачение разума? Обаяние власти, ореол богоизбранности? Или же просто очарование непривычного, но очень удачного наряда? Незадолго до своего отъезда Хортатор Хлаалу обратилась к советнику Курио с не самой обычной просьбой. Вирии необходимо было найти несколько быстрых и неболтливых портных, которые смогут ужиться рядом и вместе трудиться над небольшим, но очень важным для неё проектом. И дядюшка Крассиус свою «пышечку» не подвёл: подысканные им мастера справились с поручением Хортатора безукоризненно и в кратчайшие сроки. А после был взгляд, и целая россыпь подобных взглядов, и диадема — рубины, чернёное серебро, — что Курио преподнёс ей в подарок. «Когда он успел сделать заказ ювелиру?» – думала Вирия, впервые за много дней ощущая, как ослабевает обвившая шею удавка. – Будь осторожна, сладенькая, – говорил Крассиус, прожигая её глазами. И Вирия поцеловала его, снова — но, в отличие от того поцелуя, которым она расплатилась с Курио за хортаторство, в этом не было ни намёка на целомудрие. Единственным бессловесным жестом она обожгла его душу, заверила в своей осторожности и пообещала то, что выполнить будет практически невозможно… Губы Вирии врали — как и всегда. Пусть Курио и помог ей, и поддержал, и предостерёг, но с ним, как и с гранитно-гранёным Вивеком, вскоре необходимо было расстаться. В день, что разделит всё сущее на безвозвратные «до» и «после», в день, когда чары Призрачного предела утратят своё значение, Вирия в одиночестве встретит свою судьбу — как подобает Нереварину и дочери дома Дагот. Ворин взывает к ней всё искусительней, и сопротивляться музыке Красной горы давно уже сделалось невозможно…[II]
Сердце ликует, и Песня струится в уши — Шестому дому известно, что Призрачный страж находится в руках Нереварина. Близость последнего Инструмента они ощущают так же отчётливо, как и сама Вирия чувствует круговерчение их не-смерти. Сердце Лорхана бьётся под Красной горой, и сердце Нереварина бьётся ему в унисон. Для кого-то сей стук становится барабанами рока, но для неё эта музыка разрывает оковы смертности: Ворин из дома Дагот зовёт её, и зову его безразличны время и расстояние. В мире, что создан песней неугасимого пламени, он спрашивает у Вирии:Чего она ждёт? Почему не приходит вручить ему этот дар? Что её останавливает?
И Вирия отвечает, сплетя воедино и то, что правдиво, и то, что истинно:Хортатор Ресдайна отныне ни перед кем не преклонит коленей.
Это известно каждому: правящий король, который видит в другом своё подобие, не правит ничем.Вооружившись ужасом, Нереварин придёт — и силой возьмёт всё то, что его по праву.
Ибо любовь никогда не станет защитой от горизонта, если она не будет любовью равных. Ворин ей верит: им недоступна ложь, когда мир разделённого сна облачается в красный. Однако истинность этих речей подтверждает и то, что Нереварин говорит своими деяниями. Ворин ей верит, но Вирия, вооружённая до зубов ужасом, не перестаёт доказывать своё право — себе и Шармату, слугам его и братьям. Первым был Дагот Утол — в Когоруне, в те невыразимо далёкие времена, когда Вирия ещё не успела примириться с выпавшим ей жребием. Подробности утонули в густом тумане: встретив под сводами Нерушимого очага видение Альмалексии, Нереварин нескоро оправится от удара чужими воспоминаниями. Ашхан Уршилаку Сул-Матуул рассчитывал, что Когорун станет вызовом её воинской доблести, но в этих стенах Вирии довелось пережить куда более сложные испытания. Древние залы когда-то славного дома Дагот полнились безумием и не-смертью его детей, и ядовитая Песнь, живущая в их крови, звучала здесь торжествующе громко. Когда союз меж наследниками пророка Велота и двемерами Красной горы был ещё крепок, а будущий Трибунал служил Неревару бок о бок с Ворином из дома Дагот, далёкие предки Вирии возвели эту крепость. Венец велотийской архитектуры, она до сих внушает восторг и гордость: монументальная кладка будто бы не заметила нескольких тысяч лет, а сложная система канализации даже теперь поражает воображение выходца из Киродиила. Но Когорун изменился — не только внутренне, но и внешне. Мало что сохранилось от прежнего великолепия: затхлость и запустение воцарились в этих стенах, запачканных кровью и гноем. Обрывки бумаги с кричащими о безумии письменами, и пирамиды из стульев, поставленных друг на друга, и тонущие среди нечистот сокровища… В одной из комнат верхнего яруса Когоруна Вирия неожиданно отыскала прекрасное эбонитовое копьё, которое кто-то когда-то с силой вогнал в деревянный стол. Древко и наконечник, украшенные гравировкой — дот, айем, гет, от, тайем и хекем — изящным даэдриком провозглашали: «Дагот». Даже тогда это имя совсем её не смущало; чёрное гладкое древко так и просилось в руки. Любому другому оружию Индорил Неревар предпочитал меч, но Вирия из Анвила больше всего любила копья и глевии. Когда-то она, порабощённая своей слепотой, могла не задумываться: откуда у уличной девки взялись такие способности? Грязные драки и стычки ей были знакомы не понаслышке, но настоящей битвы до Вварденфелла она никогда не знала. Да, крыска из доков владела кинжалом довольно ловко, но этим её умения и ограничивались. Здесь, в Морровинде, её обучали и Кай, и другие наставники; рекрут Клинков влёт усваивала все уроки. Вирии некогда было задаваться вопросами: как за считанные часы ей удаётся овладевать сложнейшими воинскими приёмами? Приёмами, что иные бойцы постигают за годы мучительных тренировок? А после искать ответы стало уже без надобности. Вирия смертоносна, с копьём ли, с мечом или даже с молотом, но эти умения и заслуги — как и многое, слишком много в своей жизни! — она вынуждена делить с венценосным покойником. Ей нелегко роптать: полученное от Неревара наследство нередко уберегало Вирию от несчастий или спасало от верной смерти. Но пусть она и не находит в своей душе мужества отказаться от этих даров, их цепи намертво приковали Нереварина к чужим, навязанным свыше мыслям, чувствам и сожалениям. Вирии неизвестно, сколько от настоящего Неревара в её нестройных воспоминаниях — и сколько в них Неревара, угодного Королеве Ночного неба. Правда, и истина, и долженствование переплелись в её голове змеиным клубком. Как ни смешно, но ясность ей нынче дарят одни лишь видения в красном — а пробуждение обращает определённость в бегство. В поисках зачарованного щита, за которым послал её в Корогун Сул-Матуул, Вирия планомерно и обстоятельно обыскивала всю крепость. Она скользила по коридорам и залам бесшумной тенью, и лук, полученный от ашхана племени Уршилаку, без промаха поражал последователей Шестого дома. А когда колчан окончательно опустел, Вирия переменила лук на копьё, и следом… Подробности утонули в густом тумане. Просторные коридоры и залы Нерушимого очага сменились туннелями канализации, а те, в свою очередь, переросли в паутину пробитых сквозь неуступчивый камень пещер. И Дагот Утол, один из братьев Властителя Дагот Ура — он не был Ворину родным братом… — первым из иерархов Шестого дома встретил Нереварина. – Он говорил, что ты придёшь к нам, – стало его приветствием. – И он был прав. Вы пришли покориться, лорд Неревар? Или умереть? «Я должна была сразу убить его, – подумала тогда Вирия. – Почему я не убила его?» Потому, может быть, что вспомнила его голос? Или узнала его, хоть он и не подумал представиться? Потому что почувствовала его — точно так же, как он ощутил её даже сквозь маскировку кольца Мефалы? Потому что устала, смертельно устала противиться Песне Яда? Дагот Утол глядел на неё, словно бы дожидаясь ответа, а Вирия изучала глазами «пепельного вампира». Откуда взялось это прозвище? Подданные Шестого дома – не нежить, пусть даже они и чужды миру живых. И ложно божественная не-смерть, что пульсирует в такт спящему под Красной горой Сердцу, дарует избранным слугам — братьям — Шармата иллюзию вечности. Их души привязаны к Нирну, а вновь создаваемые тела почти что неотличимы от настоящих. Но плата за эти дары велика:громкие крики повсюду! белее самой белизны, чернее самой черноты… стыд и сын, солнце и тень — он есть всё, и
– Лорд Дагот говорит, что у вас есть выбор, – поведал Вирии Утол, – присоединиться к нам или умереть. Прежде я думал и о третьей дороге: почему бы вам не оставить нас, не заняться своими собственными делами? Но мой господин говорит, что невмешательство — не в обычае Неревара… Возможно, – задумчиво-равнодушно сказал он и, пожимая плечами, признался вдруг: – Я вас не помню. Не помню Хортатора, не помню того, кого наш народ когда-то единодушно признал вождём… Как странно… Вирия вновь ничего ему не ответила. Да и что она может, когда чуждые и чужие воспоминания порой подменяют ей и саму реальность? Покрепче перехватив копьё, она лишь молча глядела на неподвижное, словно бы нарисованное лицо Дагот Утола. Пепельный вампир прогнал тишину без её помощи. – Но я следую воле своего господина. Вчера, сегодня и завтра — я следую его воле… Лорд Дагот умеет ценить настоящую верность, – с неожиданным жаром воскликнул вдруг не-мертвец. – Так что идите к нему, преклоните колени, и он дарует вам место подле себя — и власть. И, может быть, даже мир и прощение? Выбор за вами, лорд Неревар. Неужели вы сможете отказаться от этих даров? – Твой господин считает, что я бы смогла, раз твердит о выборе, – усмехнулась Вирия. – Что же ещё он сказал тебе, Утол из дома Дагот? – спросила она, сделав шаг вперёд. – Вы хотите сразиться со мной? Лорд Дагот предупреждал меня… впрочем, это ничего не меняет. Так или иначе, но по-настоящему вам меня не убить. Эти коридоры проходят под Призрачными вратами и ведут к кратеру Красной горы. Идите вперёд, найдите лорда Дагота и поклянитесь ему в верности, и вам позволено будет служить нашему общему делу, – он хмыкнул — настолько обыденно, по-человечески хмыкнул, что этот звук, слетевший с его не-мёртвых восковых губ, заставил Вирию резко вздрогнуть. – Если вы в силах пережить подобное путешествие, то вам будут рады под сводами Шестого дома, – прибавил Утол, точно бы не заметив её реакции. – Но у вас есть выбор. Вы пришли покориться? Или умереть? Так или иначе, но я продолжу следовать воле своего господина — вчера, сегодня… И Вирия прыгнула, не дожидаясь конца его речи — и, встав на ноги, коротко и резко вонзила копьё Дагот Утолу в глаз. Будь в Когоруне Ворин, он бы узнал приём столь любимый его Хортатором — приём, которому Вирию из Анвила никто никогда не учил… Тяжёлое не-живое тело её противника медленно оседало на каменный пол. Подробности утонули в густом тумане, но Вирия всё ещё помнит сухой, шелестящий звук, с каким наконечник её копья вонзился пепельному вампиру в глазницу. Когда на Арене Вивека от этого же приёма падёт, сражённый всё тем же копьём, непреклонный Болвин Веним, его смерть — настоящая, правильная смерть — будет звучать совершенно иначе. Многое в её жизни рифмуется между собой и повторяется, перерождаясь снова и снова. Но иногда отличия – это именно то, что становится по-настоящему важным. Встречи с другими братьями будут происходить иначе: Вирия выйдет к ним так, как подобает Хортатору и Нереварину — с достоинством, с мужеством, с гордо поднятой головой, — и неожиданной, но оттого вдвойне желанной наградой ей станет новое знание. Шестому дому известно, что Призрачный страж находится в руках Нереварина. Близость последнего Инструмента они ощущают так же отчётливо, как и сама Вирия чувствует Разделитель и Разрубатель. Виной ли тому наставления, полученные от лорда Вивека? Или родство с домом Дагот, что позволяет ей слышать биение Сердца? На некоторые вопросы Вирия никогда не получит ответов — или получит с избытком, что для неё будет одинаково бесполезно. Но разве это её когда-нибудь останавливало? Да, Вирия чувствовала Разделитель и Разрубатель — находясь и в Вивеке, и у Призрачных врат, и в цитаделях, что, отбросив прежние двемерские имена, сделались Одросалом и Веминалом. Никакие преграды и стены не могут сбить её с толку, когда Сердце Лорхана настолько близко, и красные сны дома Дагот окрашивают собой весь мир. Это приходится весьма кстати: замыслы Вирии невозможно было бы осуществить, не овладев Разделителем и Разрубателем. С тех пор, как Альмалексия и Сота Сил потеряли вверенные им Инструменты, силы Шестого дома теснили триумвиров и их войска всё дальше и дальше от Сердца. Но даже сейчас, когда ослабевшему Храму с трудом удавалось удерживать Призрачный предел, Ординаторы и Вечные стражи не оставляли попыток вернуть утраченные реликвии. Пусть гарнизоны давно покинули все свои крепости во внутреннем кольце Красной горы, однако вылазки к Дагот Ур никогда не прекращались. Героев, готовых добровольно рискнуть своей жизнью ради спасения Морровинда — или в поисках наживы? — всегда находилось достаточно. Коменданты Призрачных врат не пытались забросать Дагот Ура мясом. Омэйн и Отравель были разумными мерами и понимали, что сила вовсе не на их стороне. Но понимали они и другое: там, где нельзя добиться победы армейским натиском, вполне могут преуспеть небольшие отряды и дерзкие одиночки. И подходящим для этого кандидатам Вечные стражи и Ординаторы привычно оказывали содействие — до тех самых пор, пока новопровозглашённый Хортатор не попросила запечатать Врата для всех, кроме неё самой. Замыслы Вирии не терпели вокруг посторонних; эту дорогу ей надлежало пройти в одиночестве. И она прошла — в места, куда не пробиться крупным отрядам и армиям, вполне может проскользнуть дерзкая одиночка. Мефала любит её: Вирия пробирается к Красной горе бесшумной тенью, незаметной для слуг дома Дагот. Боэта любит её: в битвах, которых ей не дано избежать, Хортатор без промаху поражает врагов Золотым мечом. Азура любит её: удача сопутствует Нереварину. Ворин любит её… Вирия продолжает доказывать своё право — себе и богам, Ворину и его братьям. Их, самых верных и самых могущественных – семеро. В большинстве своём пепельные вампиры не были своему господину родными братьями в жизни, но обретённое в Сердце существование нынче связало их крепче, чем общее материнское лоно. Не каждый из них соглашается разговаривать с Нереварином, и не всякая встреча намертво врезается в память, отпечатывается на внутренней стороне век. Встреча с Одросом — отпечаталась. – Я не верил, что это правда, но вот он я, посрамлённый, – услышала Вирия вместо приветствия. – Вы действительно кровь от крови нашего Дома! Кто бы мог подумать? У судьбы престранное чувство юмора. От Дагот Одроса Вирию не укрыли ни собственная сноровка, ни чародейское кольцо Мефалы: близость Призрачного стража он ощущает так же отчётливо, как и сама она чувствует Разрубатель;южнее, восточнее, выше, громче…
на её счастье, Шестой дом не до конца понимает, насколько ясно Вирия слышит Песнь, и она этим беззастенчиво пользуется. Согласно Кодексам Мефалы, даже самое чистое чувство несёт в себе семя погибели. – От седьмого знака одиннадцатого поколения, – нараспев проговорила Вирия, – ни Гончая, ни Гуар, ни Семя, ни Борона. Древнего рода, но не из четырёх великих кланов Эшленда. Кто, как не дочь дома Дагот, лучше подходит для этой роли? Вы об этом не думали? – Мне нет и не было дела до суеверных бредней несчастных меров, что жертвуют разумом в тщетном стремлении угодить даэдра, – отрезал Одрос, скрестив на груди свои мертвенно-серые руки. – Итак, Вирия, для чего вы пришли в мою крепость? Послужить дому Дагот? Бросить мне вызов? Или же попытаться заполучить Разрубатель? Нереварин не забыла его: Дагот Одрос, один из светлейших умов своего Дома и когда-то – близкий друг Кагренака и Сета. Неудивительно, что именно ему Ворин отдал бывшее здание двемерской Академии и поручил охранять и исследовать Разрубатель. Да, Вирия помнит Одроса из дома Дагот, и унаследованные от Неревара воспоминания не в первый и не в последний раз становятся ей оружием. – Думаю, я надолго пресытилась всякой службой, – сказала она, – пусть даже служба Шестому дому и щедро вознаграждается… Что это? Пальцами, облачёнными в Призрачный страж, Вирия указала на его амулет — туда, где на голой груди, обтянутой полупрозрачной кожей, магия и металл сплелись воедино в цвета дома Дагот. Это маленькое, скромное на вид украшение поёт, вливаясь в рокот Сердца Лорхана. Вирии не под силу сдержать любопытство, но Дагот Одрос любезно решил пойти ей навстречу. – Многие смертные служат своим богам, – начал он исподволь, – но мало кому выпадает честь разделить их божественную силу. Лорд Дагот царственно щедр со всеми, чьим выбором стало служение нашему Дому. Каждый из нас причащается мощи Сердца, каждый взрастил в себе семя божественного недуга. Да, наш господин бесконечно милостив к слугам Шестого дома, однако братьям своим он вверяет и больше силы, и больше ответственности. Это Амулет Сердечного огня, – с гордостью произнёс Одрос, касаясь его костистыми, неестественно длинными пальцами, – один из семи даров, что брат Ворин вручил вернейшим своим соратникам. Он насытил их собственной силой и окропил Сердечной кровью… И разве троице ложных и лживых богов знакомо подобное великодушие? Лорд Дагот делает вам щедрое предложение, Вирия. Присоединитесь к нему, и вы сможете разделить с нами божественную, безграничную мощь Сердца Лорхана. Вирия покачала головой и, глядя на восковую маску его лица, заметила: – Всё, что вы можете мне предложить – это крохи с праздничного стола. Вы не владеете всей мощью Сердца, пока не владеете также и Призрачным стражем. – Как удачно, что вы захватили его с собой! – сказал, неожиданно усмехнувшись, Одрос. – Полноте, Вирия! Вы совершили немалый подвиг, вырвав Призрачный страж из когтей Вивека. Но Разрубатель? Он хорошо спрятан, и даже если я потерплю поражение, вам его никогда не найти. Но если вы выберете дорогу служения, лорд Дагот, возможно, позволит вам пользоваться Инструментами. Бесспорно, что вы, проделав такой значительный путь, сумели заслужить внимание и благосклонность нашего господина. Так будьте же благоразумны, Вирия! Зачем же ставить на кон свои жизнь и кровь в надежде выиграть то, что можно заполучить словами и службой? Вирия коротко, зло улыбнулась, когда спросила у пепельного вампира только одно: – А сами вы верите в эти слова, Одрос из дома Дагот? – Я мало что принимаю на веру, – ответил он, пожимая плечами, – но это предложение не выходит за пределы возможного. Нынче вся ваша прошлая непокорность, и ваша борьба, и принесённые этой борьбой разрушения… все эти вещи можно истолковать как ваше намерение выйти к торгам с позиции силы. Что же, вы доказали свои таланты! Мы с радостью примем вас в свои ряды, ибо не держим на вас зла. Вы не способны по-настоящему нам навредить, так что мы можем позволить себе прощение. – Но не в обычаях этого Дома останавливаться на полпути, – развела руками Вирия. – И разве мне, провозглашённой Хортатором и Нереварином, не будет постыдно предстать перед Дагот Ворином как одна из многих? – Вы полагаете, что в глазах брата Ворина вы возвыситесь, одержав надо мой победу? – переспросил он задумчиво. – Возможно, так оно и будет. Никто из нас, порождённых Сердцем, не может умереть: его сила со временем всякий раз возвращает нас к жизни. Но вы и правда можете заслужить расположение лорда Дагота, если сумеете одолеть его ближайших сподвижников. Что ж, я не держу на вас зла, Вирия, – признался Одрос. – Если я проиграю, то потеряю своё положение. Вы же, проиграв, потеряете всё. Ставки высоки, Вирия. Вы уверены, что хотите рискнуть? Нет ничего постыдного в том, чтобы служить богу. Вирия думает: он обращается к ней по имени. Настойчиво, непреклонно — по одному только имени, которое цельно и неделимо принадлежит ей одной. Что это значит? Неверие в её связь с Нереваром? Признание её собственных, личных заслуг? Стремление указать смертному на его место? Попытка сбить её с толку? Что это значит? Но вслух же Вирия из Анвила произнесла совершенно иное. – Безличное выживание – не путь правящего короля, и тот, кто видит в другом своё подобие, не правит ничем, – сказала она негромко. Если Одрос узнал речения ложного и лживого бога, то он предпочёл промолчать. Пепельный вампир не ответил Нереварину ни словом, ни жестом, и Вирия, не спуская с него внимательных глаз, продолжила: – Согласно обычаям дома Дагот, право первой атаки принадлежит тому, кто бросает вызов. Хотите ли вы соблюсти все формальности? Этот вопрос, казалось, поставил Дагот Одроса в тупик — насколько можно было судить, глядя в его болезненно-неподвижное, пустое лицо. Склонив набок голову, он наконец-то заговорил, едва шевельнув восковыми губами: – Вы намерены…? Но его вопроса Вирия так и не услышала: не дожидаясь завершения фразы, она в прыжке достала из ножен меч. В блеклом свете двемерской лампы Клинок Боэты нарисовал широкую золотую дугу, и Дагот Одрос не успел ни защититься, ни отскочить, ни, кажется, даже понять, что случилось — а его голова уже покатилась по полу. Любому другому оружию Индорил Неревар предпочитал меч, и Вирия не забыла, как управляться с клинком. Знания и умения, опыт и мастерство, что и не снились — снились… — анвильской уличной девке, вновь оказались в распоряжении Хортатора. Да, унаследованные от Неревара воспоминания не в первый и не в последний раз становятся ей оружием. Нереварин, например, помнит Дагот Одроса: учёный муж, превосходный маг — но не боец, не воитель. Вирия знала, что если застать его врасплох, то всё закончится очень быстро. «Когда Нереварин отправится на Красную гору, чтобы сразиться с Дагот Уром, он возьмёт с собой сердца своих родичей», – пророчествовала ей когда-то шаманка Сонумму Забамат. Но лишь Дагот Одрос истолковал для Вирии истинный смысл этих слов, пусть даже ему нет и не было дела до суеверных бредней несчастных меров, что жертвуют разумом в тщетном стремлении угодить даэдра. Впрочем, многое в жизни случается вопреки нашей воле — и по воле случая.Считайте только счастливые часы, ибо для смертных их слишком мало, но для богов —
Вирия забирает у родича и его амулет, и ключ, висящий на поясе, а после закрывает глаза и слушает Песнь,южнее, восточнее, выше, громче…
и голос крови вернее дорожных шильд ведёт её к Разрубателю. Да, путь, что проходит Вирия из Анвила, причудлив, извилист и не охватим взором; многое в её жизни рифмуется между собой и повторяется, перерождаясь снова и снова. Скажем, послушай она много дней назад Дагот Утола, и паутина секретных ходов, проложенных из Когоруна к Красной горе, вывела бы её прямиком к цитадели Веминал. Впрочем, к Вемину из дома Дагот Хортатор явился другим путём и в другое время. Сердце Лорхана бьётся под Красной горой, и Вирия, ощущая на кончиках пальцев его божественный жар, всё ближе подходит к освобождению. Что для неё Веминал? Старая двемерская крепость, занятая слугами Шестого дома? Пристанище Дагот Вемина, хранилище Разделителя? Последняя из ступеней, что отделяют Вирию от желанной цели? Но Дагот Вемин скуп на желанные для неё ответы. Вирии неизвестно, когда он её услышал, но незваного гостя он встретил не на пороге, а в сердце своей цитадели. Впрочем, к беседе Вемин был явно не расположен, и Разделитель в его руке недвусмысленно об этом свидетельствовал. – Ну, здравствуй, принцесса, – с ухмылкой, что не отпечаталась на лице, но сквозила в голосе, приветствовал он Вирию. – И что теперь? Ты хочешь поговорить? Или сдаться? Или ты собираешься передо мной бахвалиться? Так же, как перед моими братьями? И Вирия — сбившееся дыхание, замаранный кровью и пеплом меч — ответила: – Здравствуй, Вемин. Ты как всегда дерзок… слишком дерзок, если учесть, чем закончились мои встречи с пятью твоими братьями. Нереварин не забыл его: Дагот Вемин, один из лучших воителей своего Дома, а когда-то – и всего Ресдайна, того золотого Ресдайна, что канул в небытие вслед за своим Хортатором. Да, Дагот Вемин, этот упрямый и злоязыкий мер со змеиным взглядом, по большей части остался собой, пусть даже и переплавился в пепельного вампира. Вряд ли он позабыл, как управляться с боевым молотом.... Неудивительно, что именно ему Ворин доверил владеть Разделителем: лучшего охранителя трудно было бы отыскать. Пепельный вампир, возвышавшийся над Вирией, словно Красная гора, буквально сочился презрением. – Ха! Не старайся, – отрезал он, пристально наблюдая за каждым жестом и каждым вздохом Нереварина. – Ты никого здесь не напугаешь, принцесса. Только изобличишь свой страх. Меня не обмануть нашим мнимым родством: кровь нашего Дома течёт в твоих жилах, мешаясь с кровью безродных рабов и презренных недов. Ты одурачила моих братьев, маленькая обманщица, но меня тебе не одурачить. Вирия думает: тела, дарованные Сердечной не-смертью, похожи на настоящие ровно в той степени, чтобы почти обмануть, но всё равно напугать, до дрожи пугать своей чуждостью. Чуждые, да, и чужие, совсем не похожие на Утола, Арайниса, Турейнула, Одроса, Эндуса и Вемина, какими те были при жизни. Не похожие на себя, но похожие между собой, как отражения одного и того же изображения.Ты всматриваешься, вглубь и вовне, но всякий раз не находишь в осколках искомого…
И Вирия, мельком взглянув на его амулет — туда, где на голой груди, обтянутой полупрозрачной кожей, магия и металл сплелись воедино в цвета дома Дагот, — ответила: – Ты обвиняешь меня во лжи и бессилии, тогда как в действительности всё обстоит с точностью до наоборот. Это твои обвинения – лживы и рождены слабостью. Что до меня, то я лишь желаю спасти этот Дом и сполна насладиться плодами своей победы. И стоит ли вменять мне в вину, что я силой беру всё то, что моё по праву? Хортатор Ресдайна не мог бы избрать для себя иную дорогу. – Ты хочешь заговорить меня до смерти? Не старайся. Я – в числе старейших вещей, что покидали материнское лоно, Вирия, – покачал головой Веним, – однако на моей памяти подобное никому ещё не удавалось. Конечно, всё когда-нибудь случается впервые... Так что давай, оттягивай своё поражение — говори! Ты же не надеешься на победу? Ты, присвоившая себе чужие именования и чужие надежды? Тебе не достанется счастливого финала, принцесса. То, что Азура украла у Неревара воспоминания и засунула их в твою маленькую головку, ещё не делает тебя избранной, – выплюнул он, взмахнув свободной рукой, – только удачной подделкой. Ворину нравится эта игра, но Ворин всегда питал к Неревару слабость. Он счастлив обманываться, но вы не можете обманывать его вечно, и однажды он осознает, что Неревар никогда не вернётся. И тогда мы наконец отвоюем себе этот мир! Ты этого не увидишь, – пообещал он ей с сумрачным торжеством, – в отличие от меня. Я бессмертен, я умею ждать. Вирия, криво усмехнувшись, вложила в ножны клинок Боэты. – Тебя не исправила даже смерть, – сказала она с укоризной, – ты всё так же слеп и всё так же мелочен. И это меня ты обвинял в бахвальстве? Я не нуждаюсь в заёмной силе, чтобы сражаться с такими, как ты… А можешь ли ты о себе сказать то же самое, Вемин из дома Дагот? Ты, словно гнус присосавшийся к Сердцу? Ты, бледная тень своего богоравного брата? Ты не смог защитить его при жизни, но нынче твоя защита ему без надобности. Что же ещё остаётся цепному псу, как не в бессильной злобе рычать на всякого гостя? Впрочем, по-настоящему разозлить Дагот Вемина у Вирии не выходит. – Меня хорошо воспитали, – спокойно проговорил он в ответ. – Я знаю, что перебивать невежливо. Так что давай, говори всё, что хочешь. А когда закончишь, отправляйся домой, и я тебя не трону, – предложил он вдруг, – мне незачем марать свои руки жалкими трусами. Или останься. Мне всё равно — исход один. Если сдашься, я тут же убью тебя. Поднимешь на меня руку, и мы будем сражаться до самой твоей смерти… Чего же ты медлишь? – спросил Вемин, широко разводя руками. – Давай же, я жду. Ты же прекрасно знаешь, что нужно делать, принцесса. Согласно обычаям дома Дагот, право первой атаки принадлежит тому, кто бросает вызов, – с издёвкой вернул он произнесённые Вирией в прошлом слова. – Можешь обойтись без формальностей. В конце концов, тебе незнакомо понятие чести... Впрочем, иных правителей и героев эта земля не заслуживает. – Как пожелаешь, Вемин, – откликнулась Вирия. Из малых ножен на поясе она достаёт Разрубатель. Короткий двемерский клинок, недалеко ушедший от кинжала, искрится в свете двемерских ламп — и поёт, рассекая воздух. Противник с лёгкостью уклоняется от её атаки. Возможно, двемерам подобное показалось бы кощунством, но Вирия и Вемин сражаются, вооружившись боготворящими Инструментами, и оба они не видят в этом ничего предосудительного. Вещам, не предназначенным для битвы, не стоило бы придавать форму оружия. Вемин хорош: опыт и выучка, приобретённые им при жизни, не оставили его и сейчас. Тело пепельного вампира пусть и отталкивающе на вид, но прекрасно подходит для битвы — сильное, ловкое, быстрое. Вирия вьётся вокруг него, как скальный наездник, но ни одна из её атак не достигает цели: Веним сбивает их встречными ударами, или уходит ей за спину и стремительно контратакует. Любое попадание Разделителя может стать для Нереварина последним, и небольшая двемерская зала слишком тесна для танца бойцов дома Дагот. Но они не перестают танцевать, и Разделитель снова и снова проламывает собой затхлый воздух крепости Веминал. Вирии бесполезно парировать такие атаки: противник сильнее и крупнее, а миг промедления равновесен погибели. И когда Вемин замахивается, целя ей в голову, она ныряет под руку, занесённую для удара, и пользуется разницей в росте. Врагу непросто защищать от неё ноги и бёдра, но для боевого молота лучшей защитой является нападение. Вемин уходит в сторону и резким восходящим ударом метит ей в корпус. Вирия в самый последний момент увернулась от этой атаки. Но она падает на пол — маленькая, отчаянно-беззащитная, — и Вемин не может не подозревать, что это уловка. Впрочем, упускать такую возможность было бы преступлением. Вирия ждёт, сцепив зубы; он нависает над ней, точно Красная гора, и пинает под рёбра. Глухой и короткий стон успокаивает его, и Вемин слегка наклоняется вниз, готовый закончить дело… Напрасно. Рост служит ему скверную службу. Вирия, привычная к грязным уличным дракам, знает, как поражение обратить в победу, а чужую силу – в смертельную слабость. На гладком двемерском полу она легко успевает по-змеиному извернуться и вогнать Разрубатель Вемину в щиколотку. Песнь на мгновение заполняет собой весь зал — и обрывается, когда Инструмент разрубает связь между душой Дагот Вемина и дарованным Сердцем телом. Вирия поднимается на ноги, встряхивает налипший на клинок пепел и досадливо морщится: болят и плечо, и рука, и рёбра. Тело знает, что нужно делать, но неторопливо убрав Разрубатель в ножны, Вирия помогает себе целительной магией. После она подбирает с пустой, на глазах усыхающей оболочки Венима свои трофеи — боготворительный Разделитель и закалённый в Сердечной крови амулет — и устало вздыхает. – Вот и всё, Ворин, – изрекает Нереварин, не размыкая губ, –[III]
переплетясь ветвями, мы больше не сможем — врозь... Вирия нынче готова ко встрече с судьбой. Закрывая глаза, она умирает, снова и снова, но всякий раз возрождается в гласе шестого гимна. Нереварин вооружён до зубов блистательным ужасом, и его венценосная, окрылённая и оперённая бездной душа – пылает, ибо смертное слово откроет им с Ворином много меньше, чем изречённое языками огня.Приди ко мне, сквозь пламя и битву приди, Луна-и-Звезда. В чертогах моих ты будешь желанным гостем.
Ты знаешь не хуже меня, что моё пришествие неизбежно. Дождись меня!Я разучился ждать. Приди ко мне, Неревар. Друг или предатель, приди, пока не сделалось слишком поздно!
И наступает день, когда Нереварин, облачённый в регалии богоизбранного героя, вступает под своды главной из цитаделей Шестого дома. Вирия не таится, не прячется в паутине неровных теней. В этом нет нужды: почётная гостья движется к Сердцу и к сердцу Красной горы, а присягнувшие Дагот Уру безропотно расступаются перед ней, избегая сражений.Добро пожаловать, Луна-и-Звезда! Я приготовил место для тебя. Ступай и взгляни на Сердце, взгляни на Акулахан. Ступай в Зал Сердца. Я буду ждать тебя там, где мы виделись в последний раз, бессчётные века назад.
Вирия понимает его лучше, чем когда-либо прежде. Его отчаяние, и гнев, и тоску и ярость, и горечь предательства — и любовь… — она ощущает глубже и чувственней, чем всё то, что когда-либо испытывала сама. Уже совсем скоро она повстречает Ворина во плоти, и узы проклятия, наложенного на них задолго до рождения Вирии из Анвила, наконец-то ослабнут. Уже совсем скоро…Дагот Ур приветствует тебя, Неревар, старый друг мой. Добро пожаловать, Луна-и-Звезда, туда, где творится предназначение. Ступай же к Сердцу! Вместе мы избавим проклятых ложных богов от их жалкой участи.
Шествуя по залам и коридорам, обшитым медноголосой двемерской сталью, Вирия следует зову Песни. Мало кому из слуг Шестого дома дозволено заходить так далеко; здесь и сейчас тишину нарушает только звенящий шаг Нереварина. Она одета для битвы: перевязь Золотого меча, Кольчуга Боэты, надёжное вулканическое стекло остального доспеха. Но Вирия не желает ни с кем сражаться. Ей недоступна ложь, когда мир разделённого сна облачается в красный, и Ворин не мог не почувствовать, как она устала. Обременённая грузом чужой вины и чужой ответственности, Вирия не желает больше доказывать себе и другим своё право, когда в этом нет настоящей необходимости. Ворин ей верит, и этого достаточно. Да и кто в Тамриэле мог бы оспорить её заслуги? Вирия – женщина с ворохом фальшивых имён, ослепляющих ложным блеском: Нереварин и Хортатор, Грандмастер и Архимаг, избранник Храма и хранитель Инструментов. Да, у Вирии много имён — звучных и гордых, красивых и обременительных, — но нынче их вес пригибает её к земле. Впрочем, тяжёлая сумка, оттягивавшая плечо, лёгкости её шагу тоже не добавляет. Песня подводит её всё ближе и ближе к Сердцу, и его сила льётся на Вирию, словно весенний дождь. Обшитые странным двемерском металлом стены крепости Дагот Ур то смыкаются вокруг неё, то исчезают в лучах багряного света. На россыпь коротких, но полнозвучных мгновений Вирия слепнет, но неожиданно видит весь мир совершенно иначе — и видит бескрайнее великолепие Снорукава, предшествующее всему и всему последующее. Сколько бы ни всматривалась она, внутрь и вовне, но дух Неревара она отыскать не в силах. Что стало с ним? Вырвала ли Азура душу его из посмертия, не допустив в горнило перерождений, чтобы наполнить ей подходящий сосуд? Сделала слепок? Украла воспоминания? Или же соткала Нереварину лживую, ложную, но удобную для себя память, а Неревар давно уж очистился в Снорукаве? Се величайшая тайна этого мира: то, как живут и перерождаются души, ни для кого не открыто во всей полноте. Ты помнишь, что есть бытие бога? Но смертный – не более чем временной миф, и пробуждение из Снорукава совпадает с его рождением. Бог спит вне времени, и его сон представляет собой двуединые смерть и последнее отрицание смерти. Однако Ворин из дома Дагот сумел обратить великий рисунок в бегство, проснувшись внутри первородного места в момент своей гибели. Вирия не находит здесь Неревара, но она видит Ворина — Ворина, что пробудился не в жизни, но в смерти. Он вывернул Снорукав, и там он – жив, убитый в срединном мире. Он вывернул Колесо, и его сны, напоённые силой Сердца, в Мундусе облекаются плотью и кровью. Он вывернул Башню, и мир, который он создаёт внутри своего кошмара, наполнился мнимым символизмом центра. Он – один, и един со всеми своими сно-сотворёнными слугами. Он один, он спит вторым путём, и Нереварин — от седьмого знака одиннадцатого поколения — его двойник. Один и одиннадцать, неизящное число...Семь?
Не стоило забывать о седьмом. Песнь успевает оповестить о его присутствии, но вернуться в Дагот Ур оказывается не так уж и просто. И когда волны белого, рыжего и голубого пламени заполняют собой коридор, Вирии с трудом удаётся спасти свою жизнь. Кольчуга Боэты хорошо защищает от заклинаний, а данмеры очень устойчивы к жару, но не успей она в самый последний момент отскочить назад и укрыться за поворотом, тяжкие раны были бы неминуемы. – Гильвот! – зовёт она. – Перестань, нам ни к чему подобные игры! Ты знаешь, твой брат давно уже ждёт... Не стоит вставать у меня на дороге. – Я здесь не для того, чтобы болтать, – откликается Дагот Гильвот. – Я здесь, чтобы сражаться. Решишь идти дальше, и я убью тебя. – В этом нет нужды, – снова пробует Вирия, нервно прислушиваясь к шуму его шагов. – Я здесь как друг, я здесь – желанный гость, Гильвот. – Я не поверю ни одному из вас, его ложных друзей. Я не смог защитить его в прошлый раз, но теперь я не повторю той ошибки. И я не стану повторять ошибок своих братьев. Время для разговоров прошло.Добро пожаловать, Неревар! Вместе с тобой мы решим судьбы Закона и Земли. Вместе мы выбросим из Морровинда беспардонных имперских шавок.
Вирия вздрагивает, хмурит свои слегка опалённые брови. Нереварин не забыл его: Дагот Гильвот, младший брат Ворина и его щитоносец — верный, упрямый и чем-то неуловимо напоминающий ей Аландро Сула. Но Вирия не помнит того, что случилось со всеми ними у Красной горы; она не знает того, что для рождённых в алых божественных снах сделалось непреложной реальностью. Нет, Вирия не может спорить с Гильвотом об этом прошлом… Но она вспоминает другое. – Ты не забыл о нашей последней весне, Гильвот из дома Дагот? Помнишь, как приезжал в ваши земли Индорил Неревар, и помнишь ли радость, с которой встречали Хортатора? Я не забыла тебя и твоего брата, – Вирия закрывает глаза. – Я помню ваш сад. Я помню пение твоей флейты. О чём ты играл нам тогда? И воцаряется тишина — густая и обволакивающая, похожая на молочно-белый туман. Вирия первой рушит её правление, доставая из ножен свой Золотой меч, но и Гильвот недолго цепляется за её обрывки. – Об острове вечноцветущих яблонь, – неожиданно отвечает он. – Я помню об этом, но я не могу… – слова его теперь звучат не сердито и зло, а как-то потерянно, жалобно даже; Вирию бьёт крупная дрожь. – Нет, Песня мешает мне вспомнить песню… Музыка умерла, я больше не чувствую музыки… Я больше не слышу… – Ты устал, – говорит ему Вирия, неторопливо покидая своё укрытие. – Ты устал, но не можешь уйти. Не тревожься! Я помогу тебе отдохнуть. И Дагот Гильвот молчит, недвижимый, когда Вирия встаёт напротив него. Он не сражается, не сопротивляется и даже не вздрагивает, когда Золотой меч вонзается ему в грудь. Он разучился чувствовать эту боль, и Вирия не ощущает тоски, когда его тело падает на пол. Согласно Кодексам Мефалы, смерть и любовь существуют неслитно, но нераздельно. Она забирает его кольцо — седьмое из сердец её родичей. Дагот Ур говорит с ней голосом пророчества, и каждым своим деянием Нереварин отвечает ему под стать. Да, наступает тот день, когда воздвигнутый на костях праотцов и праведников Предел утратит своё значение: вскоре ему не нужно будет сдерживать Неоплаканный дом. Вирия ждёт, пылая пламенем неугасимым, и для неё грядущая перемена разделит всё сущее на безвозвратные «до» и «после». И стоит ли удивляться, что Нереварин желает встретить сей день с надлежащей торжественностью? Ворин встречает её перед Залом Сердца. Это воистину странно, впервые видеть его не внутренним взором, но неверными смертными глазами. Но он всё тот же, каким представал перед ней с первого дня: высокая фигура в золотой маске, Ворин из дома Дагот, проклятый и проклятый. – Здравствуй, Луна-и-Звезда, – произносит он мягко, и Вирия чувствует, как у неё подгибаются колени. Въяве услышать его… нет, это ни с чем не сравнимо, это лишает души и остатков воли, это… – Здравствуй, Ворин, – с трудом отвечает она — и, опустив на каменный пол свою сумку, начинает раздеваться. Вирия чувствует его удивление, но Дагот Уру нравится эта игра, и он выжидает, не задавая вопросов. А Нереварин методично и сухо освобождает себя от регалий богоизбранного героя: снимает перевязь с Золотым мечом, Кольчугу Боэты и надёжное вулканическое стекло остального доспеха. За ними следуют поддоспешник и вся одежда, и все украшения, все амулеты и кольца — милость Азуры, милость Мефалы, символ Хортатора Редоран... – Я пришла к тебе, твоей плотью и в твоей плоти, – вскользь поясняет Вирия. – Значит, и выглядеть я должна соответственно. Нагая, как в день своего рождения, она стоит под сводами Дагот Ур. Каменный пол холодит её голые ступни, но пламя, струящееся по венам, не позволяет Вирии мёрзнуть. Она не скрывает своего изменённого корпрусом тела, лишённого женственной мягкости, — и его упрямых костей, словно в любую минуту готовых пропороть её тонкую серую кожу, и крепких мышц, равно пригодных для труда и битвы. Но Вирия не закончила и, сбросив один наряд, она собирается тут же облечься в другой: не потому, что мёрзнет или стыдится собственной наготы, а потому, что вскоре двемерские Инструменты разделят всю её жизнь на безвозвратные «до» и «после». Да, предначертанное ей надлежало бы встретить так, как и пристало Хортатору, Нереварину и дочери дома Дагот. В конце концов, на долю Вирии из Анвила вряд ли когда-нибудь выпадет что-то сравнимое. И она надевает диадему, что подарил ей Крассиус — рубины, чернёное серебро, — и обряжается в цвета дома Дагот. Алый летящий шёлк, тяжёлый карминовый бархат, воистину королевское облачение… Вирия улыбается. – Я пришла, – говорит она. – Я пришла, потому что люблю тебя, Ворин из дома Дагот, и я освобожу тебя, и я буду с тобой до конца. Я пришла к тебе, твоей плотью и в твоей плоти, и цветами моими стали багрянец и пепел. Ворин снимает маску: Ты пьёшь его взглядом — стыд и сын, солнце и тень — он есть всё, и всё обнажив пред тобою, он больше не прячет уродливых клейм, что наложили предательства, Сердце и смерть… Ты пьёшь его взглядом и видишь ваш вечный удел — Нереварин не может сдержать своего полувыдоха-полустона. Ворин подходит к ней и наклоняется к ней, и его пальцы, горячие, точно застывшее пламя, приподнимают её подбородок. И Вирия не закрывает глаз, но старается навсегда сохранить в янтаре своей памяти каждое из этих мучительно-сладких мгновений… – Правящий король вооружён до зубов ужасом, – вскоре смеётся она, сплёвывая на землю кровь. Лорд Дагот Ур не стал отвечать Нереварину словами. Бережно взяв её за ладонь и худое запястье, он надевает ей на палец кольцо — как залог и награду. И это кольцо, окроплённое кровью Сердца, поёт, поёт его голосом и его силой… Слёзы подступают у Вирии к горлу, когда она произносит: – Прими же ответный мой дар, радость моя. Она возвращается к сумке и оставленным Инструментам: надевает перевязь с Разделителем, облекается в Призрачный страж и берёт Разрубатель. И Ворин — насколько ему позволяет это лицо — улыбается. – Ступай,– говорит он, указывая рукой на дверь за своей спиной, – и принеси инструменты в Зал Сердца. Они нам вскоре понадобятся. – Верно, – согласно кивает она. И Вирия, свободной рукой перехватив Ворина за предплечье, целует его запястье, ладонь и горячие длинные пальцы. Единственным бессловесным жестом она обещает ему исполнительность и послушание… Губы Вирии врали — как и всегда. Но её руки не врут, и Разрубатель, блеснув в полумраке хрупким осколком льда, вонзается Ворину в грудь. Песнь на мгновение заполняет собой весь зал — и обрывается, когда Инструмент разрубает связь между душой Дагот Ворина и дарованным Сердцем телом. И Вирия плачет; пустой сосуд Дагот Ура рассыпался у неё на глазах, но плачет она не поэтому. Предательство. Ты снова предал меня, Неревар. Какой же ты глупец! Я – бог. Как ты можешь убить бога? Какое великолепное, головокружительное простодушие! Как мог ты быть столь наивен? Как я мог быть столь наивен? Конечно, ты должен был снова предать меня… Или ты хочешь один безраздельно владеть этой силой? Но у тебя ничего не выйдет, ты не сумеешь заставить Сердце петь твои мысли… Сложи оружие! Ещё не истёк срок моего милосердия. Остановись! Вернись… Но Вирия не внимает его призывам. Она вступает в Зал Сердца, зная, что нужно спешить. Ворин не сразу сможет создать своим сном себе новое тело, но времени всё равно очень мало. Он ошибается: Неревар здесь совсем ни при чём, но и Нереварин далёк от истинного предательства; нет, Вирия выполнит всё, что было обещано. Он прав в одном: никому не под силу убить того, кто вывернул Снорукав и, засыпая внутри него, просыпается в срединном мире. Никому не под силу сразить того, кто жив лишь внутри своего кошмара, и кто живёт лишь кошмаром, и обрекает на эту же муку родных и близких. Нет, неоплаканному Дому нужны не сочувствие или жалость — одна лишь неистовая, пугающая своей непознанностью свобода. Вирия равнодушна к Акулахану, глуха к угрозам, слепа к обещаниям силы. Следуя зову Песни, она спускается к Сердцу и, вспоминая уроки Вивека, разделяет его на один и пятнадцать тонов. Откликаясь на её чародейство, в неизъяснимой муке вздрагивает земля, и божественное могущество проливается на неё весенним дождём. Но Вирия безучастна: она безжалостно разрубает каналы текущей из Сердца силы, и Ворин бессильно кричит внутри её головы. Лестница, по которой на Башню всходили и Ворин, и Трибунал, рассыпается медленно, но неумолимо. – Это конец. Горький, горький конец, – слышит она перед тем, как занести руку для заключительного удара. – Нет, – шепчет Вирия, – это освобождение. И Разрубатель в последний раз вонзается в Сердце. Следом будут и благодарности от даэдра, и бегство с Красной горы, и короткий отдых… но не сейчас. Высшая, лучшая из побед не сводима лишь к разрушению или насилию, ведь окончательная победа немыслима без любви. Чтобы победить, нужно понять противника; чтобы понять его, нужно узнать в нём себя, и впустить – в себя, и полюбить – как себя. Вот почему Вирия одержала высшую из побед, уничтожив в себе врага и себя во враге. Но вкус у этой победы – горек. Вирия плачет, не в силах справиться с вновь обретённой свободой, и вместо желанного облегчения чувствует только звенящую пустоту. И Песнь — замолкает.[IV]
Запах цветущих яблонь врастает в душу. Сон Вирии из Анвила тонет в яблоневом цвету. Месту, что вобрало в себя Нереварина, не суждено воплотиться нигде, никогда и ни в одном из возможных миров, но для неё оно существует всегда, единожды и вечно. Девственно-нежное, чистое счастье, дарованное ей нынче, не может быть больше ничем, кроме как милостью высших сил. Но в капле протяжённого времени, вырвавшей Вирию из коридоров под Красной горой, она не способна ни думать, ни помнить о том, что оставлено позади — о вероломнейшем из предательств, и умерщвлённой любви, и затаившейся в отворотах теней ответственности. Единственной из реальностей здесь для неё становится только это: Вирия спит и видит сон внутри сна... или, вернее, во сне она тоже спит, но её хрупкие грёзы только танцуют по кромке бодрствования. Запах цветущих яблонь кружит ей голову, и голова её, свинцово-тяжёлая голова покоится на коленях любимого. Ветер играет в кронах дерев, а пальцы — горячие, словно застывшее пламя — играют у Вирии в волосах. Ветер вкрадчиво шепчет о новой весне, а вдохновлённый возлюбленный обвивает ей слух стихами. Запах цветущих яблонь врастает в душу... Если бы Вирия вдруг распахнула глаза, она бы увидела тонкое кружево яблоневых цветов и золото солнечных стрел на небесной лазури. Но Вирия не раскрывает глаз и до дна отдаётся другим своим чувствам: звуки любимого голоса, ласка прикосновений, благоухание яблоневых цветов... Ей уже многие месяцы — долгие годы! — не удавалось так близко подступиться к покою... и Вирия спит, наслаждаясь взятыми в долг крупицами счастья. Сон её, тонущий в яблоневом цвету, обнимает собой горизонт и стирает сомнения. Немногие в этот час удостоились подобной награды. Нынче весь Вварденфелл, весь Морровинд словно бы облачён Верминой в одежды кошмара. И даже в столичном Морнхолде вдруг замолчавшее Сердце глушит людей и меров своей тишиной. Сон воцарился в роскошных дворцовых покоях, где ищет отдохновения венценосный Хлаалу Хелсет из Ра'атим. Но долгожданная безмятежность бежит его, оставляя вместо себя одни лишь кошмары. Ничто не сулило вначале подобного поворота: Хелсету снится отец, и Хлаалу Симмах одним лишь своим присутствием преображает весь мир вокруг. Отец величествен, отец прекрасен, отец — больше, чем жизнь! Отец улыбается... Отец мёртв. Он – мёртв, и уже давно, и его лишённое жизни тело лежит у Хелсета под ногами. Отец, способный когда-то одним своим взглядом внушить почтительный трепет, нынче лишь слепо глядит в холодное злое небо. Хелсет видит: в теле его отца теперь копошатся жирные белые черви. О, они ждали, как они ждали этого часа! Падальщики, не способные противостоять Хлаалу Симмаху при жизни, ныне они пируют его мёртвой плотью. Они пожирают отца изнутри, но им и этого мало: алчные, ненасытные, жадные твари не пощадят ничего. Они жрут его тело, жрут его память, жрут его Морровинд... «Мой Морровинд! – думает Хелсет. – Теперь это мой Морровинд!» Родина? В этом слове он слышит лишь пустоту. Хелсет никогда не любил и никогда не полюбит Морровинд так, как его отец. Для Хлаалу Симмаха в этом краю сосредоточились все устремления и мечты, а для Хлаалу Хелсета здесь обитают только предательство, смерть и жирные черви... Но разве у него есть выбор? Разве же в силах Хелсет спокойно смотреть, как они пожирают его отца, снова и снова уничтожают отца на его глазах? Ярость терзает его, ярость вгрызается в его душу с той же мучительной жадностью, с какой вгрызаются в тело отца морровиндские черви. Он знает их: некоторые всплывают в памяти смутным эхом, но многих, столь многих из них Хелсет успел раздавить своими руками! Да, у этих червей знакомые лица, лживые лица, лица прекрасно известных ему людей и меров… У одного из червей лицо Альмалексии. Это открытие резко, точно ударом хлыста, вырывает Хлаалу Хелсета из паутины кошмара. Он просыпается, жадно и тяжело глотая горячий воздух; и в этом же городе, принявшем имя живой богини — неизмеримо далеко и невыразимо близко от Хелсета из Ра’атим, — просыпается и сама Альмалексия. Что означает быть богом? Пробуждающийся мир – амнезия сна, а сон освобождает от мнимого символизма центра. Башни, Сердца и бесконечные анфилады трёхгранных врат — это лишь точки фиксации сложности, между которыми боги играют с зыбкими вероятностями срединного мира. Смертный – временный миф, но бог спит вне времени и горит невидимым пламенем благословенной иллюзии. Альмалексия помнит: загадка, сотканная двуединым смертно-божественным естеством, означает, что она существует и спящей, и бодрствующей. Когда смерть приходит к ней в мире времени, это лишь сон, уничтоженный озарением невозвратности. Альмалексия ждет — и выбирает пробуждение от кошмара земных запретов и погружение в символический сон метафизического долженствования. Сделав ожидание защитой от двойственности, предшествующей вздоху, она возвращается в той капле протяжённого времени, в которой его покинула, ибо в этом божественном месте всё происходит всегда, единожды и вечно. Бытие бога лежит внутри Круга и Башни, что есть колесо и спицы, пустота и наличествование, сон вне времени, время вне протяжённости телесного плена, и протяжённость мира, которую держит в страхе нижний ряд её собственных зубов. Музыку этого мира не стоит слушать: боги сплавляют с ней душу, чтобы она позволяла им переступать через мир запретов. Сердце Лорхана бьётся под Красной горой, и на вершине Башни Змееликая королева танцует, пока она ещё в силах чувствовать каждый из этих пятнадцати и одного тонов. Она одновременно бодрствует — в срединном мире, где боги Ресдайна, даже ослабнув, не будут нуждаться во сне, — и спит, спит в первородном, божественном месте, чьё появление предвосхитило первые ноты великого сотворения. Биение Сердца – рисунок танца, биение Сердца – знамение власти, биение Сердца…оборвалось, и впервые за тысячи лет Альмалексия просыпается.
Освобождённая от божественного ярма, она просыпается смертной.Отрезанная от прежнего великолепия, она слепа и глуха в тенетах срединного мира.
Она в отчаяньи бьётся о нерушимые створки трехгранных врат, но напрасно.Музыка не слышна, и тишина раздирает прежде божественный разум на части.
Душа Альмалексии разрывается неудержимым криком.Ты слышишь его сквозь свой сон, Вирия из Анвила? Проснись!
И мир содрогнулся.