От седьмого знака одиннадцатого поколения, Ни Гончая, ни Гуар, ни Семя, ни Борона…
– Да, – перебила шаманка, взмахнув широкой сухой ладонью, – достаточно. Ни к одному из славных племён вварденфелльских эшлендеров не относится Нереварин, если верить этим словам. Но «от седьмого знака…», что это значит, осёдлые поделились с вами своими мнениями? – спросила Синнамму, ступая с Вирией вровень. – Сэра Барело считает, что эти строчки указывают на примечательную родословную, – она ответила, не замедляя шага. – Древнего рода, но не из четырёх великих кланов Эшленда. Но это неважно, – Вирия коротко пожала плечами, – главное – то, что Нереварин – чужеземец с чужих берегов, «Рождённый Драконом и меченый дальней звездой». – Я бы не стала считать, что предки – это что-то неважное, – осуждающе проговорила Синнамму. – Что же это за древний род, вы не знаете? Вирия чуть было не спотыкается, услышав этот вопрос, и досада широкими, крупными мазками проступила на её осунувшемся лице. – Откуда мне знать, – сухо поинтересовалась она, – ведь я же дитя неизвестных родителей? – Кровь сильна, кровь часто находит дорогу. Что же, голос вашей крови не даёт вам этих ответов? – Нет, – отрезала Вирия, вспоминая о так похожей — и так непохожей! — на описанную в известном романе Песне. – Своих родичей я не знаю, и семьи у меня нет. – Предки приглядывают за всеми нами, знаем ли мы о них или нет, – со значением провозгласила сэра Мирпал. Вирия прибавила шагу. – Сонумму Забамат, хранительница Зайнаб, дала вам какие-то особые наставления? Она жадная и властолюбивая женщина, но в сновидениях божественный шёпот нередко доносится до её ушей, – спросила Синнамму чуть погодя, поравнявшись со спутницей. Вирия не без труда сохраняет бесстрастие, и только рыжие брови вздымаются вверх на её неподвижном лице. Ох, не женщине, удерживающей в своих руках и титул ашхана, и должность шаманки племени, попрекать кого-то во властолюбии или жадности! Впрочем, в ответ будущий Нереварин Ахеммуза, удержав себя от острот, промолвила: – Ничего определённого, только очередную загадку: «Когда Нереварин отправится на Красную гору, чтобы сразиться с Дагот Уром, он возьмёт с собой сердца своих родичей». Так или иначе, но вскрытие чьих бы то ни было родичей в планах моих не числится — сердца я вырезаю только у упырей и некоторых даэдра. – Ох, – Синнамму огорчённо поцокала языком, – речи судьбы нельзя понимать буквально! Боги не дают нам ясных ответов или готовых решений, но испытывают своих детей, ежедённо и еженощно. Но осёдлые больше не чтят истинных наших божеств подобающим образом, – сокрушалась она, бодро переставляя ноги. – И самозваные боги травят их разум и души. Впрочем, мне доводилось слышать чудное… Верно ли, что на западе острова строят величественный алтарь господина Боэтии? – неожиданно поинтересовалась она. – Верно, – коротко ответила Вирия и, отгоняя от них косяк назойливых зубастых рыбёшек, отрывисто продолжала: – Святилище на утёсе Хартаг. К югу от Гнисиса, к западу от Альд’руна. «Боэта во славе своей», оммаж таинственного заказчика. Пока выходит весьма внушительно… Но полно, сэра Мирпал, мы почти на месте. И ноги их почти одновременно коснулись земли. А вскоре две женщины — эшлендерка в торжественном облачении, украшенном перьями и бахромой, и её спутница в лёгких доспехах зелёного стекла — уже вступили под своды древнего храма даэдра, и камни, пропитанные причудливой, переменчивой и пугающей волей Безумного бога, обступили Вирию со всех сторон. – Вот она, главная статуя Шигората, – промолвила Вирия, указывая на неё копьём. – Я выполнила ваши условия: мы дошли до внутреннего святилища, не встретив ни одного неприятеля. Могу ли я рассчитывать на ответную исполнительность? – Мы договаривались, что я буду сопровождать вас, Вирия, чтобы убедиться, что вы сохраните Альд Даэдрот в безопасности для Ахеммуза. Вы выполнили мои условия. Благодарю вас, Вирия, – степенно кивнула Синнамму. – Ахеммуза будут спасены. И, если таково ваше желание, я нареку вас Нереварином Ахеммуза. И так мутсэру Хлаалу Вирию провозглашают своим Нереварином все четыре эшлендерских племени Вварденфелла, и исполняется Пятое испытание… К ночи они возвращаются к лагерю Ахеммуза, и ашханша Мирпал, известив своих меров о принятом ей решении, берёт Вирию под руку и приводит в свою просторную, но скромную юрту. – Вы должны остаться на ночь, Вирия, – бескомпромиссно заявила она. – Не беспокойтесь, мне не придётся ночь провести в пути, – мотнула головой Вирия. – Я прочитаю «Божественное вмешательство» и тут же окажусь в Садрит Море. Шаманка как будто её не услышала. – Вам необходим обычный, здоровый сон, Вирия, – она поправила на плечах расшитую бисером шаль и нахмурилась, скривила пухлые губы. – Без зелий, и заклинаний, и прочих уловок. Не первое лето живу я на этом свете, я вижу все знаки. Во сне Шармат говорит с вами голосом пророчества, и речи эти – как пытка, я всё понимаю. Но вы никогда не сможете его победить, если будете отступаться, дрожа от страха, – Вирия дёрнулась, как от удара — но сэра Синнамму Мирпал не стала дожидаться её ответа. – Вы должны остаться на ночь, Вирия, – повторила она. – Останьтесь и встретьте его — с достоинством, с мужеством, с гордо поднятой головой, как подобает Нереварину и Хортатору. Перестаньте прятаться за оправдания. – В другом месте и в другое время за такие слова я могла бы убить вас, сэра, – тихо и тяжело произносит Вирия. – Но сегодня я милостива и верна законам гостеприимства, а ваше неравнодушие делает вам честь. Я буду вашим гостем, а вы — будьте хорошей хозяйкой, готовьте для гостя постель. Она не устала, нет, вовсе нет — а лишнее время нынче было товаром редким и оттого же вдвойне желанным… Но сон побеждает её в одночасье. Время сочилось сквозь сущность вещей, пересыпаясь то ли песком, то ли пеплом, и если не останавливаться, то ты помнишь: предательство – яд, и он песней струится в устах. Ты знаешь: предательство – песня, чей яд оглушительней львиного рыка. Ты видишь: судьба, обращая империи в прах, глядит на тебя своим грозным, пугающим ликом. Ты чувствуешь: цепью единой сковало вас это сродство. Ты слышишь: шестнадцатый тон вас клеймит, и гартоки таврят руки рока. Ты веришь: ваш жребий – звенящее всё-ничего, чьё пламя сожгло тебе душу задолго до срока вокруг из багрового мрака встопорщились кости руин, и полным печали остаткам былого величья не нужно сочувствие — но ты отмеряешь его с лихвой. Кого ты встретишь, меров из племени Ахеммуза? Или Князя Безумия, что расставляет силки из шёлка? – Мне доводилось бывать здесь, – рассеянно произносишь ты, осознавая, что это вовсе не Альд Даэдрот, вопреки тому первому, мимолётному впечатлению. – Мы были здесь, вместе с последним из дома Сота, но также одни, – возносится к небу его пламенеющий голос. Ты развернёшься и тотчас увидишь его, и он – высокая фигура в золотой маске, и он же – солнце в зените, могучий лев, застывшее… нет, это Ворин, Ворин из дома Дагот, проклятый и проклятый, прекрасный… и красный. Его образ мерцает свечой на ветру, переплетает в себе несовместного струны: он в маске, но он не в маске, но и лицо его, дивное данмерское лицо – тоже маска, ведь он никогда не выглядел так при жизни, и он не может выглядеть так сейчас, и… – Нет, – ты дёргаешь головою, резко и зло, но голос твой ровен и тих, а слова похожи на камни. – В Альд Соте мне доводилось бывать лишь однажды: туфли святой Рилмс, поручение Трибунала. И он улыбается… и эта улыбка острее, чем боль от удара копья, что пронзит тебе душу и грудь, пронзил тебе душу и грудь, пронзает и душу, и грудь — вчера, и сегодня, и завтра, ведь время, осыпавшись пеплом, теряет здесь плотность и вес. – Смотри, – и он делает шаг, и ты – делаешь шаг, и камни Альд Соты стекают под ноги ручьями из талой воды и темнят горизонт. Не твёрдая почва и голые кости руин, но водная гладь расстилается перед твоими глазами. Здесь штиль, и стынет куском хрусталя вода под ногами, а голос его всё течёт: – Смотри, – и он делает знак, и ты – делаешь вздох, и перед тобой наконец предстаёт и твоё заветное отражение. Высок он и статен, могучий Хортатор кимеров, он благословенен, подобен рассвету и облачён в свои золото и лазурь. – Нет, – ты дёргаешь головою, резко и зло, но голос твой ровен и тих, а слова похожи на стрелы. – Неревар Индорил нынче мёртв. Индорил Неревар уже умер. Чёрное на золотом, златое на чёрном... Он – не я, но и я – не он. – Верно, ты больше него. Ты лучше него. Ты – моё, – и он улыбается… и эта улыбка повергла твоё отраженье вернее копья, взрезавшего душу и грудь, сожгла в лучезарном огне и развеяла по ветру пеплом. – Ты придёшь ко мне, моей плотью и в моей плоти, – шепчет он, подступаясь к тебе, словно войско, берущее крепость в осаду. – Семя божественного недуга взросло в тебе, не извратив твоей сути, – его лицо совсем близко, и струи длинных тёмных волос стекают тебе по плечам, и жжёт твоё заострённое ухо его крадущийся шёпот. – Ты придёшь ко мне, Неревар, – обещает Ворин, – и цветами твоими будут багрянец и пепел. Его рука — на твоём подбородке, а губы касаются губ твоих — нежно, почти целомудренно поначалу, но неизбежно… Ты вырываешься. – А это не будет считаться инцестом, Ворин из дома Дагот? – дерзко интересуешься ты, скривив свои губы усмешкой, сдавив своё сердце в кулак. – Или мужеложством? – Законы смертных над богами не властны, – твердит тебе он, – и смерть над богами не властна, и рок над богами не властен, и мы, забытые, возрождённые вновь, вернём себе то, что наше по праву. И длинные пальцы, — горячие, точно застывшее пламя, — лаская, касаются твоих губ и скользят всё ниже, ниже… И ты, подавшись навстречу, силой берёшь всё то, что твоё по праву. И мир облачается в красный, и ты осеняешься красным: волосы, и глаза, и руки, и сердце. Золото льётся с небес, и за отмеренный смертным предел вы уходите, соединяясь друг в друге. Это не наяву, но въяве. Не во плоти, но глубже и чувственней, чем всё, что иным, что бессчётным мужчинам и женщинам, вкушавшим твою любовь, удавалось будить в твоём теле и в твоём сердце. Да, се нереально — но истинно. – Я прощаю тебя за предательство, Неревар, но их я прощать не желаю, – говорит он, не размыкая губ, – они убили тебя. Они убивали наш Дом, опасаясь изобличенья, они обесчестили нас и предали нашу дружбу. Старых и юных, мужчин и женщин, братьев моих и всех тех, в ком текла наша общая кровь, они затравили, как диких зверей, без малейшего сожаленья. Рассеяли по ветру, запятнали и приучили к стыду… Но я возродился, и близится час расплаты. Но я нашёл тебя, и всё поменяется, – обещает он, и его тёмный и яростный, но и печальный взгляд слился с твоим в амальгаму и сжал твою душу в когтях. – Я понимаю тебя, лорд Ворин из дома Дагот, – говоришь ты, не размыкая губ, – хоть и не вкушала всей твоей боли. Рок племени неоплаканного стал мне наследием — меня бросают и от меня отрекаются. Друзья, и товарищи, и любовники, и наставники, и семья — все предавали меня, все, от матери и до Косадеса… Но ты... Ты – солнце моей луне, и сера для ртути моей, и я узнаю в тебе отблеск себя — мы спаяны плотью и кровью. – Приди же ко мне, Неревар! Под Красной горой, как прежде, ты сможешь разбить оковы, и сбросить проклятую кожу, и вымести н’вахов из Морровинда! Приди ко мне сквозь пламя и битву — ты будешь желанным гостем, Луна-и-Звезда! – Я приду. Я приду, потому что люблю тебя, Ворин из дома Дагот, и я освобожу тебя, и я буду с тобой до конца. Жди меня, и я вернусь к тебе, Ворин, — с достоинством, с мужеством, с гордо поднятой головой, как подобает Хортатору. Дождись меня! Ты пьёшь его взглядом: стыд и сын, солнце и тень — он есть всё, и всё обнажив пред тобою, он больше не прячет уродливых клейм, что наложили предательства, Сердце и смерть… Ты пьёшь его взглядом и видишь: ваш вечный удел — быть меж любовью и отвращением, икогда она пробудилось, лицо её было мокро от слёз…
неоплаканному Дому нужны не сочувствие или жалость, дитя, но воздаяние — и неистовая свобода; (4) и не печалься ты, кто идёт со мною. Это цветущая схема Аурбиса: Вивек, город-бог, могучий и монументальный, встречает Вирию взглядом голодного хищника. Вивек, многоголосый и многоглавый, волнуется, и бурлит, и с яростью бьётся о берег: «Правда ли? Это Нереварин? Хортатор — и еретик? Почему же бездействуют ординаторы? Что будет дальше? Что...?» Вивек, дробящий собой горизонт и ритмом кантонов рисующий общество в миниатюре, будит в Хортаторе и Нереварине чувство щемящей тоски. Когда-то она была здесь… нет, не счастлива даже, но… в мире с собой? Здесь, у оси, по которой вращается Вварденфелл, она воровала и интриговала, шутила и горевала, ползала по канализациям и писала богословские трактаты, одаряла смертью и воспевала величие жизни. Но нынче Вирия из Анвила — с достоинством, с мужеством, с гордо поднятой головой — открыто объявляет священному городу о своей богоизбранности, и только лишь Баар Дау способна взирать на Хортатора сверху вниз, с заносчивостью и скрытой угрозой… Вивек, покровитель художников и воров, Воин-Поэт, бог-повелитель Ресдайна, ждёт Вирию под сенью своего величественного дворца. Гляди, се божественный — богоравный? — Вивек жаждет твоего внимания! Разве не повод это для гордости? Для восторженного довольства собой?Нет.
Изнутри Дворец — или, вернее, его верхний зал, где проходит аудиенция — поначалу немного разочаровывает. В нём нет ни торжественной величавости, ни возвышенного изящества, которыми обыкновенно отличаются и жилища знатных вельмож, и земные пристанища всемогущих божеств. На стенах нет росписей или богатых шпалер, и не блестит позолотой богатая утварь. Но эта внешняя простота обманчива. Нет, пышные декорации не нужны, мишура не нужна, излишества не нужны. Здесь — мерцание пламени в полумраке и толстоствольные деревья колонн, рвущихся к небесам, и в кругу этих стен, объявших пространство и время, ты, одинокий и обнажённый, окажешься пред очами живого бога. Это – Вивек, многоликое божество многоликого, переменчивого Ресдайна. Это – Вивек, сидящий, скрестив под собой ноги, — парящий в воздухе, будто сила земли не имеет над ним никакой власти. Это – Вивек, надвое разделённый на чёрное и золотое, златое и чёрное. Это – Вивек, и глаза его, огромные солнечные глаза… Нет, ты помнишь эти глаза, горящие на измождённом лице молодого кимера, и ногти с траурной чёрной каймой, и вшей среди спутанных белых волос. Ты помнишь эти глаза, и взгляд их, полный живого ума и беззаветной преданности, и острую кромку улыбки друга. И ты помнишь эти глаза, ставшие чуждыми и пустыми, когда чёрная плёнка зрачка затянула их — а твои глаза затянуло багрянцем смерти. – Милорд, – она склоняет голову в жесте приветствия, в знаке почтения. – По вашему зову — я здесь. – Я ждал тебя, – отвечает божественный повелитель Морровинда. – Нам есть о чём поговорить. Но это неправильно, нет, ты ведь помнишь другой, совершенно отличный от этого голос, голос певца и поэта, льющийся мёдом из уст — а этот тяжёл, как свинец, и тьмой обвивается вокруг шеи. – Полагаю, вы хотите поговорить о пророчестве Нереварина, милорд? – спрашивает Вирия. Вивек — поэт средь богов и бог средь поэтов — не сводит с неё своих пугающих глаз и, качнув гладко выбритой головой, размеренно произносит: – В молодости все бывают нетерпеливы. Поэтому я постараюсь покороче изложить наше дело. Затем может остаться время и на другие вопросы, – Вирия кивает, выражая своё согласие, пусть даже для её собеседника оно имеет не так много веса, — не дожидаясь её реакции, он продолжает: – Сначала я предлагаю снять моё проклятие с Нереварина, прекратить преследование жрецов-отступников и объявить на весь Морровинд, что Хлаалу Вирия – Воплощение и Нереварин, мессия-спаситель Морровинда и последняя надежда противостоять Дагот Уру и Шестому дому. Я сделаю это, хотите вы того или нет. Вирия, резко выдохнув, опасно балансирует между торжеством и тревогой. – Я благодарна вам за этот жест доброй воли, милорд. Но это же не всё? – Далее я предлагаю вам принять силу и ответственность за уничтожение Дагот Ура, – соглашается с ней Вивек. – Впрочем, вы можете отказаться, я не стану вас заставлять. Согласившись, вы приумножите свою силу — артефактом, поименованным Призрачным стражем. Вы можете принять этот дар, а после делать с ним всё, что захотите, – перечисляет свои условия милостивое божество. – Вы получите ответственность — вместе с клятвой. Вы можете принести её, а после сдержать её или сдаться. Но сначала ответьте на этот вопрос, Вирия из Анвила: готовы ли вы принять Призрачный страж? «Не только смертным свойственна нетерпеливость», – рассеянно размышляет Вирия, огорошенная столь стремительным бегом сего разговора. Наскоро перебрав в уме всё то, что было известно ей, и чем могла поделиться капризная нереварова память, она отвечает, просто и прямо: – Да. Я готова. – Хорошо. Очень разумно с вашей стороны. А теперь, готовы ли вы дать клятву, Вирия из Анвила, — пред всеми богами и всеми смертными, пред всеми духами, видимыми и незримыми, пред честью моей и честью вашей, — посвятить свою жизнь и Призрачного стража разрушению Дагот Ура и защите Морровинда и его жителей? Она глядит в гипнотически золотые глаза бога-поэта, и думает о высокой фигуре в золотой маске, что ждёт её под Красной горой. Какой же ещё тут может быть ответ помимо того, что срывается с её уст, пробиваясь через тоску и отчаяние? – Я клянусь, что освобожу Морровинд от безумия Дагот Ура, – обещает Вирия, отмеряя каждое слово с аккуратностью опытного алхимика. – Я приношу эту клятву, скрепив её именем Трибуналов, и Девяти, и всех других божеств и духов, видимых или незримых, которым есть дело до Мундуса. Я приношу эту клятву, скрепив её волей всех жителей Морровинда, провозгласивших меня Нереварином и Хортатором. Я приношу эту клятву, скрепив её честью убийцы и клятвопреступника… и вашей честью, милорд. Трибун, казалось, глядел на неё с чем-то похожим на весёлое недоумение — или на мрачное одобрение. – Не очень разумно, – отзывается Вивек — то ли на принесённый обет, то ли на не слишком старательно замаскированную дерзость. – Но очень хорошо… да, хорошо, что вы без колебаний даёте такую клятву. И он — Векк и Векк, Глас АльмСиВи, Загадка, которая должна быть решена, — встаёт на ноги, и, не касаясь земли, нисходит до Вирии. Ей всё ещё приходится задирать голову, даже когда Хортатора и триумвира разделяет не больше локтя, даже когда его оголённые ступни почти касаются каменного пола. Воин-Поэт нисходит до Вирии и златой десницей своей касается тёмной, окрашенной пеплом щеки. Пальцы его — ледяные, точно могильная тьма.Пальцы твои облекаются Призрачным стражем.
– Теперь вы на мгновение почувствуете переход во времени, – говорит ей Вивек, обрамляя её лицо кругом своих ладоней; хладное прикосновение этих рук странным образом и тревожит, и успокаивает. – Не волнуйтесь. Вас перенесёт за пределы времени, ибо овладевание Призрачным стражем есть долгий и горький опыт. Но всё закончится в тот же миг, когда… Ты ослепнешь, оглохнешь и потеряешь все остальные чувства, дарованные тебе природой смертного существа. Вокруг ледяная могильная тьма, и ты паришь в ней, не чувствуя тяжести и направления — сила земли над тобою больше не властна. Ты паришь, и ты чувствуешь привкус безумия, истинного безумия, рождённого из пустоты и предательского отчаяния. Ты чувствуешь: эта тьма свинцом обвивается вокруг твоей шеи… и ты вырываешься. Ты вырываешься к свету и видишь только его, поэта среди богов и бога среди поэтов. Он здесь, но его здесь нет, и тебя здесь нет, ничего здесь нет, только… «Круг и Башня, колесо и спицы, пустота и наличествование, сон вне времени, время вне протяжённости телесного плена, и протяжённость мира, которую держит в страхе нижний ряд её собственных зубов». И ты спрашиваешь его: «Это ли означает быть богом?» «Пробуждающийся мир – амнезия сна, а сон освобождает от мнимого символизма центра. Бог – это жонглёр, играющий с вероятностями срединного мира, певец движения, шествующий наизнанку через сердце Первородного места. Чтобы увидеть, выколи себе оба глаза, а, приближаясь к богу, отрежь себе обе руки, ибо и боги порой роняют эти шары. Смертный – временный миф, но бог спит вне времени и горит невидимым пламенем благословенной иллюзии. Загадка, сотканная моим естеством, означает, что я существую и спящим, и бодрствующим. Когда смерть приходит ко мне в мире времени, это лишь сон, уничтоженный озарением невозвратности. Переступая через мир отношений, сотканный из слов и мечей, я жду — и я выбираю пробуждение. Сделав ожидание защитой от двойственности, предшествующей вздоху, я возвращаюсь в той капле протяжённого времени, в которой его покинул, ибо в этом божественном месте всё происходит всегда, единожды и вечно». «Помнишь ли ты, каково быть смертным?» «Память – суровый муж с тяжёлой рукой и ядовитой любовью. Я помню, но я не чувствую молотящей тяжести этих словесных ударов. Но если я захочу, я вспомню и это чувство. Но если я не хочу, то этот аспект меча остаётся глухой змеёй, заключённой за гранью срединного воздуха. Ибо под мечом я подразумеваю двойственность. Ибо под словом я подразумеваю животную жизнь. "Считайте только счастливые часы", – говорит Векк и Векк, обладающий всеми благами этого и других миров. Для смертных их слишком мало, но для богов чувства становятся четвёртым видом философии, прошедшим сквозь мир запрета. Ибо под мечом я подразумеваю благоразумие. Ибо под словом я подразумеваю смерть. Край этого мира сделан из мечей, отсекающих чувства. Но я всё ещё хочу победить, ибо правитель, признающий в другом своё подобие, не правит ничем. Но я всё ещё хочу одолеть Дагот Ура, ибо все те, кто бросает вызов спящему миру, становятся радикальными критиками протяжённого существования. Я не хочу чувствовать разящих страданий, полных процедур и шума, и убитого озарения смертной жизни. Но я не хочу проигрывать: безличное выживание — не путь для богов и героев. Ибо под мечом я подразумеваю первую ночь. Ибо под словом я подразумеваю смерть». «Почему Дагот Ур побеждает?» «Потому что спицы – это восемь компонентов хаоса, отданные в подарок для СИТИСИТ. За их пределами находится Аурбис, круг из встревоженных змей, чьи зубы обращают в вероломную веру. Боги смотрят на это величие со стороны и созерцают Башню, чьё сердце содержит вторую змею, готовую к ложному созиданию. Сердце второй змеи содержит секретные трехгранные врата, которые открывают секретную Башню внутри Башни, что есть истинная форма божественного. Дагот Ур побеждает, потому что он слишком близок к сердечной кости, и берегись: ты увидишь её дважды во всех своих жизнях, и после первого раза тебя собрали в форму разбитого великолепия, смешанного с кровью и пеплом. Дагот Ур побеждает, потому что вооружён сверкающим пламенем, а мы по-прежнему ищем точки фиксации сложности. Он полон страстью безумия в мире, где расстояние до вероятно свершённого – это ваша любовь абсолюта. Не злоупотребляй размышлениями о долге и стойкости, или они собьют тебя с пути. Они ослабят тебя, как падшие женщины. Они отвернутся от тебя, истратив твоё богатство. Достигни небес насилием! Мы больше не станем отвергать Нереварина». «Почему Трибунал воевал со всеми пред-существлениями меня?» «Потому что тайна мечей есть опора нашего милосердия, и слова эти вооружены до зубов ужасом. Мы забрасываем сети, сплетённые в Изначальном месте, и тьма не становится единственной аксиомой срединного мира. Но существование Нереварина обращает великий рисунок в бегство; разверни его — и получишь звезду, которая вне нашей власти, но, впрочем, не вне нашего суда. Ибо под мечом я подразумеваю мерцающее изображение великолепия. Ибо под словом я подразумеваю веру. Но разве тебе неизвестно слово истинной славы, высеченное мечом в шести оперённых догматах? Ибо под мечом я подразумеваю предшествовавшее вздоху. Ибо под словом я подразумеваю предшествовавшее волку». И Хортатор ответит: «Шесть – число догматов к небесам через насилие, и шесть – число стражников Велота, и трое из них возродились, чтобы испытывать меня до тех пор, пока во мне не будет стремления героя. Моя смерть – лишь диаграмма пробуждающемуся миру. С тобой я нужна, в отличие от всех пророков, что носили моё имя до меня, ибо шесть — число следуемых путей от загадки до врага и до учителя. Правящий король должен это знать, и ты испытываешь меня. Ты убиваешь меня снова и снова, пока я это не пойму. Есть мир, который спит, и я должна охранять вас против него. Нет истинного символизма центра, но Дагот Ур верит в него. Он почувствует, что может вызвать годы изобилия, присутствуя в священном, когда на самом деле никто не может покинуть тот порядок и вызвать что-либо, кроме раздора. Секрет орудий таков: они опора милосердия. Секрет языка таков: он недвижен. Правящий король вооружён до зубов сверкающим пламенем. Я спасена каждым деянием, которое совершаю. Я сплю вторым путём, и Дагот Ур – мой двойник. Хортатор и Шармат, один и один, одиннадцать – неизящное число. Я единственная — хотя прихожу сюда снова и снова, — кто может уничтожить его, ибо свою любовь я сделаю защитой от горизонта. Любящий есть высочайшее государство и череда верований. Имитация погружения – это предостережение любви, её недальновидность перед преисподней, под чем ты подразумеваешь день, когда я узнаю о своей наружности в эру золота. Ибо в этот день, что есть тень концепции жертвенности, вся история обязана увидеть меня такой: влюблённой во зло.Такова любовь Бога.
Хортатор должен восстать и сразиться с тобой. Ты отметишь его. Он может быть мужчиной или женщиной. Он должен получить урок от твоей кары. Проклятие на Хортаторе и ещё два — на руках его, на коих начертаны слова власти:GHARTOK PADHOME GHARTOK PADHOME.
Но я не порожу созидание: лишь возьму бремя судьбы на свои плечи. Ближе всего к моим претензиям — господство над хрупкими событиями. Я приду безоружной в его логово с этими словами власти: AE GHARTOK PADHOME [CHIM] AE ALTADOON. Эту магию ты даруешь мне: мир, которым я буду править, есть лишь слабая надежда, и я должна быть письмом, написанным в неопределённости. Надо мной препятствие, что умывается в огне и существе бога. Но слава вспыхнет в имени моём, когда сказанное сбудется. Шесть – число гимнов, что я исполню, осуществляясь. Вот что скажет Хортатор, когда Вивек задаст ей этот вопрос». Вивек улыбнётся и скажет Хортатору, что она стала Министром Истины. Здесь, танцуя на вершине Башни, он откроет тебе, как управиться с инструментами Кагренака, и расскажет о Красной горе, и ответит на горькие обвинения. Возможно, твоё торжество даст тебе право судить его? Возможно, именно так всё закончится, именно так всё –… начнётся, – и триумвир отпускает её лицо, отстраняется — но призрак прикосновения всё ещё жжёт её щёки. – Теперь вы знаете всё, что должно. Я сообщу Храму о ваших достижениях — и сообщу Сариони, что он не ошибся. – Милорд? – Вы казались мне врагом, – произносит Вивек, снова вздымаясь в воздух, – пешкой Азуры, или пешкой Септима, или просто обманщицей. Может быть, даже героем — но не нашим героем. Теперь обстоятельства изменились. Я нуждаюсь в вас, а вы нуждаетесь во мне. – Пешка не осознаёт, что ей управляют, – встречаясь с ним льдисто-дерзостным взглядом, Вирия хмурится, качает головой, – пешка движется слепо, безвольно ведомая чьей-то рукой. Но я вижу свой путь и вижу, как в разные стороны тянут меня друзья и враги, – открывает она тому, кто прошёл для неё весь путь от загадки до врага и до учителя, – и Империя, и князья даэдра, и Дагот Ур, и старейшины Гильдий, и даже вы, милорд. Я – не остров посреди безбрежного океана, и я не настолько сильна, чтобы полностью отвергать их волю. Мне лгали, меня водили по кругу, мной манипулировали — но только мои решения создавали меня такой, какая я есть. Нынче я здесь, потому что каждый из моих поступков мостил дорогу моей судьбе. Я здесь, потому что таков был мой выбор. И Вивек, покровитель художников и воров, Воин-Поэт, бог-повелитель Ресдайна, глядел на неё с чем-то похожим на весёлое недоумение — или на мрачное одобрение? — и улыбался. – Архиканоник Сариони был прав, придя ко мне с вашим трактатом, Хлаалу Вирия — пусть он и не знал всей правды. Он не ошибся, выделив вас из других предвидящих — пусть поначалу вы казались ему сомнительной чужеземкой. И разве вам неизвестно, зачем он отправил Вирию из Анвила в Паломничество Четырёх столпов? – спрашивает он. Конечно, тебе известно сияние этой славы: никто, даже самые ревностные сторонники Берела Салы, не усомнится в твоей богоизбранности, архиканоник Хлаалу Вирия, (5) во плоти, осенённая дивной — губительной — красотой... Хортатор и Нереварин, мессия в одеждах убийцы и клятвопреступника, восходит на священную гору Ассарнибиби. Вирия из Анвила — сирота, и изгой, и серая крыска из доков — вступила на этот путь в одиночестве. Хлаалу Вирия — вельможа и интриганка, хищница и пророчица — пройдёт его до конца. Она встретит его с достоинством, с мужеством, с гордо поднятой головой, ибо ясно видит лежащее за горизонтом — и таков её выбор. Вивек, город-бог, многоглавый и многоголосый, неохотно выпустил Вирию из своих священных пределов. Долгие месяцы спящий агент Клинков жадно копила титулы, звания и заслуги, и не без пользы росла её репутация в Вварденфелле, но нынче тяжесть этих имён, звучных и гордых, красивых и обременительных, пригибала её к земле. Вивек, Воин-Поэт, был верен своему слову: пред высшими иерархами Храма он снял все проклятия с Нереварина, и покончил с преследованьем жрецов-отступников, и признал Хлаалу Вирию Воплощением, предречённым спасителем Морровинда, и объявил её защитником Храма в грядущей войне с Дагот Уром и проклятым Шестым домом. Досужему зрителю могло показаться, что после сего примирения эре раскола пришёл конец, но Вирия знала: оно предвещало раскол куда более губительный и глубокий, чем всё, что до сей поры довелось пережить Трибуналу. Престолы божеств зашатались под тяжестью неизбежности, и никогда уж АльмСиВи не будут иметь прежней власти. Сердце Лорхана бьётся под Красной горой, но для кого-то сей стук становится барабанами рока. Завоёвывая титул Хортатора, Вирия не поощряла слухи о своей богоизбранности, хоть и не тратила сил, чтобы их отрицать. Но нынче, не думая укрывать эшлендерскую татуировку, она открыто носила имя «Нереварин» — и пользовалась полной поддержкой Храма. Ей даровали доступ в тайные хранилища Библиотеки, где содержались редчайшие — и запрещённые! — книги, и, не будь её время товаром настолько редким, Вирия из Анвила с большим удовольствием поселилась бы там месяца на три. Нереварин обрела признание и доверие Берела Салы — и официальное опровержение своих связей с еретичеством или имперской разведкой, заверенное личной печатью лидера ординаторов. Она получила аудиенцию с архиканоником Сариони — а с ней и предложение, от которого было бы весьма нелегко отказаться. Серджо Вирия из дома Хлаалу восходит на священную гору Ассарнибиби, и сапоги её грязны от дорожной пыли. Было странно припоминать, что ещё недавно мысль об общении с высшими силами вызывала у Вирии только чувство тоскливой неловкости. Когда-то она полагала, что до мелочи вроде неё божественным — и богоравным? — сущностям нет никакого дела. Но нынче в её голове было слишком тесно от мыслей, своих и чужих, лишающих сна и покоя… и разве это не повод для гордости? Для особого, извращённого удовольствия, для восторженного довольства собой?Да.
За ниточки Вирии из Анвила нынче пытались подёргать все: подталкивать к нужным решениям, использовать как орудие или банально прикрыть Нереварином свои несчастные нежные голые задницы. Тень, которую отбрасывала тощая данмерская девица, захватила собой не только весь Вварденфелл, но даже отдельные царства Обливиона… и восторг, струящийся по её венам, пьянил сильнее любого вина. Впрочем, быть в центре сей необъемлемой паутины оказалось непросто. Груз на плечах становился всё тяжелее, и постепенно к ней приходило печальное осознание: недостаточно одолевать противников, недостаточно завоёвывать и захватывать. Необходимо поддерживать, охранять и отстраивать, день за днём и неделю за неделей… что, как выяснилось, столь же тяжко, но отнюдь не так увлекательно. За это недолгое пребывание в Вивеке Вирия порядком поистёрла подошвы своих нарядных туфель — и сменила немало ролей. Гильдмастер Гильдии бойцов встретилась с Рэйгом, временным управителем городского филиала, и выяснила, что один из её подчинённых угодил в тюрьму за попытку изнасилования, другой – за богохульство… а из бумаг, что отправили ей на подпись Перциус, Айдис и Хрунди, можно соорудить второй Призрачный предел. Да, титул помогал ей держать согильдейцев подальше от Орваса Дрена, но, устраняя Сжоринга, на такое она не рассчитывала. Оставалось надеяться, что Перциус вскоре перестанет артачиться и возьмёт на себя хотя бы административную работу, если уж возвращаться к гильдмастерству он отказывается: пусть лидер-Хортатор и поднимал их престиж среди местных, но после Сжоринга Гильдии был нужен не только влиятельный предводитель, но и деятельный управленец. Впрочем, архимаг Вирия, пообщавшись с весьма компетентной Мальвен Ромори, с радостью обнаружила, что «теневой совет» Сцинка управлялся с делами намного успешнее, хоть без её начальственных подписей не обходились и здесь. Однако пока Телванни прощупывали в Совете прочность гильдейских магических монополий, киродиильское руководство как нельзя кстати решило, что было бы неплохо обойти условия Договора о перемирии и всё же ввести в Морровинде общеимперский запрет на левитацию… Да, вынужденное знакомство с этой чудовищной близорукостью настроения архимагу не улучшало. Тель, временный мастер дела всех морровиндских воров, оказалась намного счастливее. От Джентльмена Джима, так некстати решившего «проведать родню в Хаммерфелле», не было никаких вестей, но Арантамо, хромая скотина со злым языком и дурными манерами, даже не думал подпускать её к управлению — и Вирия была ему по-настоящему благодарна. Во времена, когда даже Эно Хлаалу твердил ей, что "Мораг Тонг нужен новый грандмастер" и "Мефала любит тебя, сестра", это было желанным отдохновением. «Считайте только счастливые часы», – наставляет паству свою лорд Вивек, и Вирия с ним согласна: в краткой жизни смертного существа счастья не так уж и много. Да, нынче она приучает себя довольствоваться малым, и с каждым разом у неё получается всё лучше и лучше. Вирия быстро учится. У серджо Хлаалу Вирии, грандмастера своего Дома, были и иные заботы: письма Орвасу Дрену, куда она скупо подмешивала крупицы правды, держа своего «партнёра» во тьме; послания Ведаму Дрену, в которых она сообщала о грядущей «кампании» против Красной горы и готовила почву для будущих чисток в доме; переговоры с Ильмени Дрен, где Вирия, напирая на светлые идеалы аболиционизма, пыталась втянуть герцогскую дочку в политику Дома и делишки Камонны Тонг… Такое засилье Дренов разгоняли лишь встречи с Курио и Беро, главными союзниками Вирии в Совете Дома. Без помощи обходиться не удавалось: будь ты хоть трижды Хортатор, Нереварин и благословенный защитник Храма, тебе не управиться с домом Хлаалу, гоняясь по всему Вварденфеллу за заметёнными пылью пророчествами. Голодные хищники уже чуяли в воздухе слабость и кровь, но выпускать грандмастерство из своих когтей Вирия была не намерена. Это один из немногих титулов, что был ею завоёван, захвачен силой и хитростью, — не подполз к ней на брюхе, как трусливая старая шавка, и не свалился на плечи бездушным грузом чужой ответственности!.. Но даже если забыть о личных амбициях, контроль над домом Хлаалу был слишком важен. От грандмастера Дома зависело само её хортаторство — и успех всего предприятия. Да, если подумать, всё это было довольно занятно: и то, как ей приходилось жонглировать выгодой, правдой и обязательствами, и то, как это напоминало бытие бога, описанное Вивеком. С высшими силами Вирия наобщалась на несколько жизней вперёд, но подобная участь ждала, наверное, всякого богоизбранного героя. И пусть луноликая Азура, королева Ночного неба и госпожа Рассвета и Заката, вряд ли была довольна таким поворотом, но её Нереварин выказывала почтение вовсе не одному божеству. Верно, Неревар считался любимцем Азуры, вот только Вирия – не Неревар, и она не могла им стать — и не готова была безраздельно себя посвящать кому бы то ни было. Вирия и без того владела немногим. Священный город защитница Храма покинула с большой неохотой: Воин-Поэт, преодолевший с Хортатором путь от загадки до врага и до учителя, был щедр с ней на речи и объяснения. Он, например, вслух сожалел о том, что триумвиры нарушили клятву не использовать Орудия Кагренака, данную Неревару: не из раскаяния даже, но из уважения, что Вивек когда-то питал к своему королю.Уважения?..
Немногого же стоили речи об уважении, если будущий Трибунал и правда убил Хортатора, чтобы подчинить себе силу Сердца! Да, Вивек не брал на себя вины, но воспоминания, живущие под кожей у Возрождённого Неревара, ясно указывали на его убийц… но можно ли им доверять? Может, то вовсе не память кимерского короля, но морок, рождённый Азурой? Ведь боги врут, боги играют, боги манипулируют — не меньше, чем смертные. Боги напоминали Вирии ростовщиков, ссужающих силу и власть всякому, кого считали платежеспособным, и ревностно защищали свои вложения, рассчитывая собрать проценты. Да, метафизическое корыстолюбие было не более благородно, чем корыстолюбие тварного мира, но Вирии не пристало его осуждать. Аэдра, даэдра, вкусившие Сердца Лорхана… все они обладали силами, неподвластными смертному разумению, но в этих мирских, приземлённых стремлениях Вирия узнавала частицу себя — и готова была играть по их правилам. Вирия из Анвила, рождённая плотью и во плоти проклятого Шестого дома, восходит на священную гору Ассарнибиби смиренным просителем. Ей трудно верить кому бы то ни было, даже себе — особенно себе, Воплощённому Неревару. Что именно в ней воплотилось? Душа Неревара? Дух Неревара? Воспоминания Неревара? Родилась ли Вирия из Анвила его обновлённой версией? Или зерно этой страшной судьбы взросло в ней успешнее, чем у прочих пред-существлений? Эти мысли Вирия перебирала, словно бедняк, что всё не решался расстаться с последними чешуйками меди, и не находила отдохновения. Ей недостаточно было знать, что Нереварин – это чужеземец, способный выстоять пред ликом семи проклятий и Дагот Ура, и спаситель, благословенный Азурой, ведь за пределами это освещённого круга лежала голодная тьма, тьма неизвестности, пустоты и отчаяния. Насколько правдивы воспоминания Неревара? Будь Вирия князем даэдра, она бы не преминула немного поиграть с головой ручного мессии, и память о предательстве Трибунала там оказалась бы очень кстати… но зачем бы Азуре творить и тягостно-влажные воспоминанья о том, как своим жарким, чувственным ртом медногривая Альмалексия жадно ласкала член дорогого супруга? Неужто ради одной достоверности? Или это и впрямь было только мерцающим эхом царственного покойника? Впрочем, вопрошать было без толку, верно? Боги не дают нам ясных ответов или готовых решений, но испытывают, ежедённо и еженощно. Такова их природа. Хортатор и Нереварин, мессия в одеждах убийцы и клятвопреступника, взошла на священную гору Ассарнибиби. Здесь Молаг Бал подглядывал за девяносто девятью любовниками Боэтии, которые дали жизнь Альмалексии — как твердилось в учениях Трибунала. Но Вирия помнила только одну Альмалексию, прекрасную, и губительную, и сильную телом и духом — но не Змееликую царицу Трёх-в-Одном, а смертную женщину, женщину из плоти и крови.Какая она сейчас? Тоскует ли обо мне? Альма...
Вирия зло трясёт головой и достаёт из сумок всё то, что потребно для ритуала. Она неспешно снимает доспехи, и кровью рисует цветущую карту пути, и расставляет свечи, отмеряя каждый свой жест с аккуратностью опытного алхимика. У алтаря, объятого кругом её колдовства, она садится на землю, скрестив под собой ноги — ведь именно так садятся эшлендерские вожди или божественные властители Вварденфелла. И, отсекая себя от внешнего мира, Вирия закрывает глаза — и читает слова заклинания, которым с ней поделился архиканоник Сариони, и в тот же миг внизу, из-за плотного облака дыма, восходит чёрное, но ослепительно яркое солнце. Тебе не надо искать их, и звать их тебе не надо: тени, великие, грозные тени тебя обступают тотчас. Не все они равновелики, есть среди них одна, что собою затмила всех прочих. Но стой, певец неоплаканного величья, смотри! Се не тень, нет, не позволь обмануть себя смертному чувству: выколи очи и руки отрежь, обращаясь к богу, иначе слепа и бессильна ты в царстве забвения. Взгляни на лик Князя, взгляни на него в изумленьи! Подними свои руки, чтобы Князь мог взглянуть на них — и даровать своё благословенье. Знай же, что бой – благодатен, знай же, что смерть – это случай, знай же, что в Князя очах ты – лишь прах, развеваемый ветром. Длинны руки Князя, клинок его быстр, тьма – лезвие, нежность – яд. Молись же, праведная, проси лёгкой смерти. Молись же, достойная, проси торжества над врагами. Молись же, верная, молись Боэте во славе его! Князь, облечённый в прекрасное тело мужчины, смотрит в тебя, и в хищной улыбке кривит свои сочные губы. Плащ за спиной — языкам багрового пламени, пламя в глазах — обещанием сладкой погибели, гибель врагов — плащом облачает властителя. – Здравствуй же, смертная, – говорит он, беря тебя за подбородок; голос его подобен величию битвы. – Здравствуй, ниспровергательница средь данмеров, ну так чего же ты хочешь? Совета? – Князь, – произносишь ты; дышишь ты часто и жадно, – во славу тебе, мой князь, должные жертвы я принесла, и деяния — совершила, и ритуалы — исполнила... – Верно, – смеётся он, обрывая твои слова. – Верно, жертвы принесены, деяния свершены, ритуалы исполнены — и я чту уговор. Ты даже воздвигла святилище мне, о, маленькая ниспровергательница, а это редкий подарок. Оно достроено, – отвечает насмешливо Князь, читая в глазах твой вопрос, – святилище на утёсе Хартаг, Боэта во славе своей, и тебе ещё предстоит и его окропить своей кровью! – Я счастлива услужить вам, князь, – отзываешься ты, и его рука гнездится в твоих волосах, и его рука ложится тебе на грудь, и губы его разрезают тебя улыбкой. – Не буду спорить с тобой, брат-сестра, – обращается он в пустоту, одаряя тебя вниманьем. – Она и правда похожа на всё, что обещала нам Лунная тень — и в то же время намного лучше. Слова его отдаются в тебе страстью и красотой военного марша. Душа твоя в ожидании замирает: бездонная пропасть, в недрах которой танцует багровое пламя, лежит под твоими ногами. – Ты хорошо поработала, маленькая моя, – звучит за спиной, меж тенями, другой мелодичный и сильный голос. – Ты заслужила его награду, мой паучок, и моё наставление, – шепчет она и зубами проводит по уху. – Нет разницы меж теоретиком и террористом, помни об этом, герой. Так оскопи же теорию, вооружившись блистательным ужасом, ну же! Переверни своё имя, сделав его ударом копья; взглядом убей горизонт, вырвав глотку любви. Высшую из побед одержи, уничтожив врага в себе. Лучшую из побед одержи, уничтожив себя во враге. В такт разговору пальцы Мефалы проворно скользят по плечам, по спине и по бёдрам — нежно, в четыре руки и в четыре тысячи рук. Губы Боэты клеймят твои губы, ключицы... – Метки проклятий не стёрты с ладоней твоих. Будь осторожна, маленькая моя, но помни: грузом тебе будут Сердце, и вера, и наше истребованье — так не сойди же с пути! – Ниспровергни всех самозванцев, верни нам то, что наше по праву! – наставляет её Боэта. Руки князей сплетаются паутиной, голос князей становится трубным гласом. Ты не сдаёшься на милость губительным ласкам, ты отвечаешь, и в томном тумане забвенья тени сливаются в страсти; под сенью этих теней она возвращается на священную гору Ассарнибиби, в Кольчуге Боэты на теле и со священным Златым клинком в кровящей ладони. На губах у Вирии привкус крови — и самой губительной из побед, а в сердце — полынь и ковыль. Пеплом осыпалось её заклинание, погасли знаки и свечи, и солнце пожухло, как лист. Это ли рок её? Вирия всматривалась вперёд, на север, и въяве видела то, что укрыто от смертных глаз, то, что нереально, но истинно. «Дождись меня», – обещала она, не размыкая губ... (6) и, мало-помалу, сплошной мрак рассеялся.