Осознанная необходимость

Магия, прикормленная, но по-прежнему своенравная, наполняла Садрит Мору до самых краев. Чародеи Великого Дома Телванни укрощали её и взращивали, и знаменитые телваннийские башни выступали физическим воплощением чистой мощи, что находилась у них в услужении. Могущество господина Нелота внушало и местным жителям, и гостям телваннийской столицы большое почтение. Башня Тель Нага была огромной, что, впрочем, Вирии показалось вполне оправданным. У всякого уважающего себя магистра Телванни хозяйство должно быть достаточно велико, — ученики и помощники, охрана и слуги, а также сокровища, и рабы, и другое имущество, — и занимать оно будет немало места. И если магическое искусство позволяет устроиться со всеми удобствами, то зачем же себя ограничивать?.. Магия пустила ростки через всю Тель Нагу, от нитей грибницы и до исполинской шляпки. Густая, физически ощутимая, она струилась по залам и анфиладам, приподнимая волосы на затылке, и проступала сквозь стены лучистым сиянием, где-то – голубоватым, а где-то – медово-красным. Чутко прислушиваясь к желаниям своих обитателей, каждое помещение она освещала по-своему, — и временами свет в их алькове мигал и подёргивался, то еле мерцая, то вдруг обжигая глаза пронзительной желтизной. Впрочем, как заприметила Вирия, теперь он пульсировал в такт её методичным движениям... а откуда-то снизу и слева отчётливо потянуло палёной шерстью... и как, интересно, в башне работает вентиляция?.. нога затекла. Мысли роились в её голове одичалыми пчёлами, и Вирия осознала, что скоро вконец пресытится. Как ни прискорбно, но наступает предел и магически изменённой выносливости, и даже сладкое время от времени приедается, и всякое путешествие (неважно, насколько оно увлекательно) должно подойти к концу. Однако последнее яркое наслаждение — из тех, что порой доставляет безукоризненно исполненная работа, — упускать она была не намерена. И Вирия продолжала самозабвенно двигаться дальше. Всю дорогу Дродос Гален не желал ослаблять поводья, и даже сейчас, когда глаза его, затуманившись удовольствием, слепо смотрели куда-то вперёд и вверх, он удерживал её за затылок, и оттягивал волосы, и царапал ногтями нежную кожу на голове. Вирия любовалась: в ореоле янтарного света, с плотоядным изгибом шеи и проступившим под кожей пурпурным румянцем он казался диким, опасным, безумно красивым — и безумным, каким и пристало бывать волшебнику дома Телванни. И безумие проливалось в неё обильным дождём. После — руки слегка подрагивали, но движения оставались уверенными и властными — Гален коснулся её подбородка, побуждая Вирию поднять кверху голову, и стёр беловатые липкие струйки, подсыхавшие в уголках её припухшего рта. Он смотрел на испачканную ладонь с каким-то болезненным изумлением, и представлялось, что сейчас он то ли опустится рядом с любовницей на колени, то ли попросту схватит её за горло. Но сэра Гален не спеша облизал себе пальцы, чуть заметно повёл плечами и развернулся, открывая исчерченные ногтями бёдра и поясницу. Браслеты — на запястьях, на щиколотках — при ходьбе чуть слышно позвякивали. С пола Вирия перетекла на кровать и, отдавшись во власть безмятежной, тягучей истоме, дрейфовала где-то на грани яви и сна. Когда она приоткрыла глаза, то поначалу не обнаружила ничего необычного: всё те же книжные полки, бугристый, узорчатый потолок и одинокая кадка с хвощом.... Хотя не заметить, как в центре комнаты хаджитка моет Дроноса Галена губкой, потребовало, наверное, исключительного таланта. Это была молодая и невысокая девушка, одетая очень и очень скудно. Повязка на бедрах, до блеска натёртая сталь на запястьях и густая, лощёная шерсть не скрывали ни розовые соски, ни торчащие ребра, ни рубцы и пропалины. Вирию передёрнуло. Топкие, мутные впечатления всколыхнулись в её душе, — и ей тут же припомнился местный невольничий рынок. По правде сказать, поначалу к вопросу рабовладения Вирия относилась довольно-таки равнодушно. Подобно многим выходцам из просвещённого Киродиила, рабство она считала отжившим и диким обычаем и даже жалела рабов, отстранённо и свысока, как жалеют порой скудоумных и бессловесный скот, наподобие тех же гуаров. Садрит Мора же всё изменила. Верная давней привычке из края в край обследовать местность, Вирия (по счастливой случайности, не иначе) вышла к бирже рабов точно в рыночный день, в перерыве между торгами. И пока крупный, общительный босмер по имени Браллион, бывший там распорядителем, распинался о «наших священных обычаях» и их несомненной экономической пользе, она наблюдала: дикая теснота, вонь десятков немытых тел, а на лицах — и отчаяние, и безразличие, и неверие, и испуг, и гнев, и принятие, и негодование... Видеть надежду было страшнее всего. Недалеко от площади, в одном из извилистых безымянных проулков, Вирию вырвало. Не от брезгливости, — и не такое ей доводилось встречать! — но от бессильного, тёмного ужаса, что породили в ней узнавание и сочувствие. Впервые она разглядела в рабах людей, наделённых душой и сердцем, и забыть это оказалась уже не в силах. Да, рабство (и особенно в телваннийском издании) по-прежнему числилось среди тех немногих вещей, привыкнуть к которым Вирия не смогла. Но она была эгоистом, трусом и приспособленцем, и единственным, на что хватило сегодня её участия, стало тихое «Спасибо, милая. Как тебя зовут?», когда хаджитка обмывала ей ноги. Во рту горчило.