Моя Наташа

– Что ты видишь? Наташа скучающим взглядом обвела взглядом комнату. – Тебя, кровать, тумбочку, цыплёнка, который клюёт рассыпанное по ней зерно. И не надоело ему каждый день задавать один и тот же вопрос? Наташе, положим, было отчасти жаль Гилберта, которого она до этого на дух не переносила – после войны от подхваченной заразы, а, может, и просто вследствие природной хрупкости альбиносьего здоровья прусс полностью ослеп на оба глаза. Жаль, но не настолько, чтобы день-деньской торчать возле него в роли заботливой нянюшки. «Почему именно я должна это делать?! – бесилась Арловская. – Почему не Оля, например? У неё вон материнский инстинкт через край бьёт». – «И в самом деле, почему?» – мягко улыбался Брагинский, так никогда и не давая сколь-нибудь удовлетворительного ответа на этот вопрос. Когда Наташа с сестрой переехали жить в дом к России, счастью её не было предела: наконец-то она сможет весь день быть рядом с Ванечкой! А теперь… – А какая сегодня погода? – не унимался Байльшмидт, на глазах которого без какой-либо видимой пользы мокли под марлевой повязкой два пропитанных в лекарственном растворе куска ваты. Наташа поморщилась. Какой же он приставучий. С потерей зрения Гилберт стал замкнутым и как будто немного отрешённым, но своего подневольного поводыря донимал по полной программе. – Хорошая погода. Пошли обедать уже, – Наташа взяла Гилберта под руку. – Садись, – скомандовала она ему, когда они прибыли в общую столовую. – Вот, – Наташа вложила в руку Гилберта вилку, а вторую поднесла к краю тарелки, чтобы он мог её ощупать. – Ешь. – Ну же, Наташ, – осуждающе покачал головой Иван, поддевая вилкой кусочек котлеты по-киевски. – Будь чуток поласковей. Котлетку порежь, покорми. – Чтооо?! – грозно свела брови Арловская. – А на горшок мне его не усадить?! Напомню кое-кому, что в няньки я не набивалась! – Наташа, – робко попыталась образумить сестру Оля, опасливо косясь на замершего Гилберта, – Наташ, он ведь… – Так мне что с того?! – вспылила Наташа, с силой отталкивая от себя тарелку. – Четверть моего народа полегла на войне из-за них с братом! Я лишилась четверти людей! Какого же чёрта должна я ублажать того, кто лишился всего двух глаз?! В комнате повисло молчание. Прибалты затравленно озирались по сторонам, не зная как им реагировать на Наташин выпад и ожидая реакции Брагинского, но Иван только молча смотрел на сестру. Оля тихонько всхлипнула. – Наелась, – зло бросила Арловская, резко поднимаясь из-за стола и отправляясь в свою комнату. В их комнату. С тех пор как Гилберт, поднявшийся ночью в туалет, по пути разбил старинную вазу династии Мин (подарок Ван Яо в честь дружбы народов, между прочим), в комнате Гилберта появилось раскладное кресло. Наташа протестовала, но, как всегда, безуспешно. Арловская нервно ходила туда-сюда по комнате, заложив руки за спину и прикусив губу. Надо уже как-то научиться контролировать свои порывы – хотя бы в отношении жалкого незрячего Гилберта, которому жить-то осталось всего ничего. Терпение, Арловская, только терпение. Не хватало ещё из-за него рассориться с братом. У двери послышалось медленное, осторожное шарканье ног. – Пришёл наконец, – Наташа рывком втащила чуть не потерявшего своё шаткое равновесие Байльшмидта в комнату и усадила на стул. – Давно уже пора повязку сменить. – Не переживай, – внезапно произнёс Гилберт под хруст разрезаемых ножницами бинтов. – Брагинский ничего не ответил тебе не потому, что злится, а потому, что прекрасно тебя понимает. – Тебе откуда знать? – неприязненно буркнула Наташа, неосторожно срезав вместе с марлей такую же белую прядь. – Знаю. Слепые ведь тоже видят. А слышат и того больше, чем зрячие. – Видят, значит? – Арловская покосилась на два красных, как кровь глаза, всегда смотрящих в одну и ту же точку. – И что же ты видишь? Гилберт ответил ей долгим немигающим взглядом. – Великий видит тебя, кровать, тумбочку, цыплёнка, который клюёт рассыпанное по ней зерно. Погода сегодня хорошая. – Это я тебе час назад рассказала. Своими глазами ты ничего не видел. – Ты теперь у меня вместо глаз, Наташа. – Неравноценная замена. – Вполне себе, если прибавить к ней четверть твоих людей. Наташа устало потрогала пальцем нечаянно обрезанную ею прядь белоснежных волос, которая теперь смешно топорщилась из-под повязки. – Иди уже спать, Великий. Хватит на сегодня.

* * *

– Любишь птиц, Натали? – спросил Гилберт, с широко раскрытой ладони которого торопливо склёвывал золотистое пшено птах. – Птиц? – переспросила Наташа, открываясь от крынки с молоком, которой её снабдила заботливая Оля. – Не знаю. Наверно. Ты сам на птицу похож. – Ну да, – довольно расправил плечи Байльшмидт. – Не зря я у себя на флаге орла нарисовал. – Не-не. Не на орла. Я аиста имела в виду. Они такие, белые с чёрным, белого больше, а ноги и клюв красные, и трещат без умолку. – А ты знаешь на кого похожа? – Прусс осторожно взъерошил кончиком пальца жёлтый пух на голове цыплёнка, который довольно пискнул и распушил свои куцые крылышки. – Вот на него. Такая же милая и смешная. – Милая?! – фыркнула Арловская и закашлялась, подавившись молоком. Байльшмидт легонько похлопал её по спине. Издевается он, что ли? – Я-я? Я – милая? Ну да. А союз социалистических республик скоро развалится. Гилберт неопределённо пожал плечами. – А ещё этот цып когда-нибудь станет белым лебедем, прекрасным и свободным. – В сказке про утёнка было. – Так у вас тут не сказка, а советский союз. – Гилберт переправил жёлтый комочек себе на макушку и встал со скамейки. – Пойдём в дом. Скоро дождь будет. – Почём тебе знать? – недоверчиво склонила голову набок Наташа. – Знаю. Солнце спряталось за облаками. И я чувствую, как воздух стал холодным и мокрым. – Я ничего не чувствую. – Ничего удивительного. Люди в первую очередь полагаются на своё зрение. Пойдём. – Нет, – упрямо мотнула головой белоруска. – Иди один, если хочешь. Я буду ждать Ваню. – Как знаешь. Смотри не окоченей, покуда твой Ваня вернётся, - Гилберт, нащупав плечи Арловской, накинул на них свой бывший военный мундир, который теперь носил вместо домашней одежды, и побрёл к дверям. – А насчёт милой Великий пошутил, конечно, – бросил он ей через плечо. Арловская даже почти не обиделась. Она ведь знала, что альбинос скорее откинет коньки, чем перестанет язвить. Знала же. «Вот и пусть теперь ковыляет один», – мстительно подумала она. Наташа молча смотрела, как он идёт, опираясь на дощатую стену и прощупывая ногами дорогу перед собой, но, как только Байльшмидт добрался до крыльца, не выдержала. – Стой! – Арловская одним рывком преодолела расстояние, на которое Гилберт затратил добрых минут пять, и нырнула под его руку. – Осторожно, упадёшь ведь: ступеньки. Ногу поднимай, ставь вперёд. Вот так. Ещё… …Наташа аккуратно сняла два раскисших куска ваты, снова позволив двум красным глазам уставиться в никуда. За окном моросил мелкий противный осенний дождь. Высокое окно, испещрённое переплетением мокрых чёрных ветвей по ту сторону стекла, дважды отражалось в налитых кровью радужках. – Что ты видишь? – неожиданно спросила она. – Я вижу большое окно с мокрыми деревьями, которое ты зашториваешь только поздно вечером. Я вижу пирог из пресного теста с мясом и картошкой, который ты сама испекла к возвращению Брагинского из Швейцарии: твои руки пахнут выпечкой. Я вижу кровать, тумбочку, цыплёнка. А ещё я вижу мою Наташу. «Я тебе не твоя Наташа» – хотела было ощериться Арловская, но почему-то сдержалась. До странности мягко и легко произнёс её имя обыкновенно рубящий все звуки на немецкий манер Байльмшидт. – Наташа! – донёсся с первого этажа Олин голос, так и не дав возможности Арловской блеснуть перед пруссом ехидством. – Поди сюда, тут Ваня тебе гостинца от Цвингли привёз. Заодно на стол накрыть поможешь. – Иду! – радостно встрепенулась Наташа и шлёпнула на глаза Байльшмидту две наспех сделанные и как следует не отжатые примочки. Наконец-то приехал, да ещё и с подарочком! Теперь потуже затянуть бинт, чтобы чересчур обильно пропитанные куски ваты ненароком не выскользнули… так… Тающий во рту швейцарский шоколад, конечно, хорош уже сам по себе, но тот факт, что его подарит Наташе Ваня… Ваня… Тупые ножницы бессильно терзали бинт, который под неистовым напором Арловской начинал превращаться в мочалку. Да сколько ж можно?! – Потерпи, Наташ, – негромко проговорил прусс, когда она, в сердцах бросив ножницы, рванула бинт руками, – уже скоро. Из-под бинта на щёки Гилберта скатилось по крупной, прозрачной, пахнущей едкой химией капле. «Что – скоро?» – чуть было не спросила Арловская, но хватило ума промолчать.

* * *

Наташа пошарила босой ногой под креслом. Тапка не обнаружилось. Чёрт с ним, босиком по полу не сильно холодно. Арловская сделала пару шагов вперёд и застыла в центре комнаты, пытаясь в кромешной темноте определить, где же дверь. Надо было ещё у кресла нащупать стену и по ней пробраться к выходу, а теперь как? Наташа пошарила руками вокруг, пытаясь обнаружить хоть что-то из мебели в качестве ориентира, но пальцы схватили лишь воздух. Ну и ладно, велика потеря, уж в собственной комнате она как-нибудь да не убьётся. Сделав шаг вперёд с этой мыслью, Наташа зацепилась о край ковра и, ойкнув, полетела прямиком в чернильную пустоту. – Попалась! – тёплые руки подхватили её, как ребёнка, под мышки и вернули ногам точку опоры. – Великий спешит на помощь! – не замедлил обозначить свою роль в происходящем альбинос. – У нас тут света нет, – сообщила Наташа. – Знаю. – Интересно, откуда же? – Я слышал, как недалеко от дома сегодня ночью пурга повалила дерево и как отчаянно трещит наша бедная электропроводка. Путём несложных логических умозаключений… – Поняла, поняла, – перебила Арловская. – Пойдём лучше завтракать. Все вчера уехали на саммит, но провизию на два дня Оля обещала оставить. – Пойдём, – согласился прусс, которого никогда не приходилось уговаривать идти есть дважды. – Он взял Наташу под руку и двинулся вперёд, через пару шагов привычно заелозив рукой по стенке. «Надо же, – подумалось Арловской, которую Байльшмидт легонько подтолкнул к дверному проёму. – Кажется, теперь мы поменялись местами». Свечи, неизвестно куда запрятанные не в меру хозяйственным Торисом, на ощупь отыскать не удалось, так что позавтракали в полумраке при свете газовой конфорки украинским борщом со свежей сметаной и душистыми ломтями хлеба. – Что ты видишь? – повернул голову к окну Гилберт, едва первые лучи красного морозного солнца забрезжили сквозь стекло. – Я вижу… – начала было Наташа и осеклась. Как рассказать про медленно поднимающееся солнце, похожее на огромное замороженное яблоко, про пушистый, как сахарная вата снег, про иней, ледяными искрами усыпавший мохнатые еловые лапы? – А пойдём в лес прогуляемся, сам и посмотришь. Чего дома одним торчать-то, – неожиданно предложила она. Такие предложения от Арловской обычно исходят крайне редко, если не сказать никогда, и Байльшмидт охотно соглашается. … – Опять шапку не надела, – сердится Гилберт. – Нет, надела. – Нет, не надела. Тебе вчера Брагинский новую ленту подарил, разве могла ты сейчас надеть шапку и смять свой бант? – Нет, надела! – снова перечит Наташа. – Кажется, твои глаза начинают тебя подводить. Стареешь, Великий. Гилберт кладёт руку на макушку Арловской и с удивлением обнаруживает под своей ладонью мягкий мех. – И то правда, – усмехается в ответ на её предыдущую реплику он. А Наташа тем временем ловит себя на мысли, что ещё каких-нибудь месяца три назад ни за что не поступила бы так кощунственно с подарком любимого братика. Идут какое-то время молча. Они давно уже в лесу – место для своей резиденции Иван облюбовал себе на самой окраине города, аккурат у лесной полосы. – Что ты видишь? – не выдерживает наконец долгого молчания Наташа. Прусс замедляет шаг и останавливается. Снимает перчатки, ловко пробегает пальцами по старой потрескавшейся коре дерева. – Что вижу? – переспрашивает он. – Здесь вот шатун когти о дерево точил. Но давно это было, месяца два так точно уже прошло, так что бояться его нечего. Здесь, – он резко опускает на корточки и шарит руками под кустом, - лежанка зайца была, но мы его вспугнули. Ба, да тут целый выводок с зайчихой. – Он наклоняет голову и беззвучно шевелит белыми, как бумага, губами: – Три… пять… Слишком уж большой приплод, а зима нынче суровая. Всех не прокормит. – Откуда ты всё это знаешь? – заглядывает ему через плечо Наташа, но видит под кустарником только слегка примятый снег. – На охоту ходил часто по молодости. Сначала, как Запад был мелкий, – один, а потом, когда Людвиг подрос, и его с собой прихватывал. Арловская берёт его за руки, помогая подняться. – А ещё что видишь? – А ещё… – прусс вдруг наклоняется низко-низко, так, что она чувствует его дыхание на своих щеках, - …я вижу мою Наташу, – тихо говорит ей на ухо он, отрываясь от её губ.

* * *

Через каких-то два дня его не стало. Через какой-то промежуток времени, по меркам мировых держав и вовсе мимолётный, не стало ничего, что было с ним связано: выкинут на помойку потёртый военный мундир, раскладное кресло вернулось на его законное место в гостиной, а цып то ли сбежал куда-то, то ли угодил в суп, то ли всё-таки дожил до преклонных петушиных седин – Наташа уже не помнила. От Гилберта осталась у неё лишь одна чудаковатая привычка – задавать самой себе вопрос и самой же на него отвечать. «Что ты видишь?» – спрашивает она себя каждое утро, собираясь спуститься к завтраку в столовую. «Я вижу тёплый квадрат солнца, лежащий на полу. Я вижу прядь белых, как снег, волос, которую я когда-то впопыхах затолкала ногой под ковёр и которая лежит там и по сей день. Я вижу целую стаю птиц – не лебедей, но таких же прекрасных и свободных. А ещё, – прибавляет она, подхватывая лентой перед зеркалом длинные, пшенично-русые волосы, – я вижу твою Наташу».