Примечательные порты

Гретта умела делать амулеты из костей, знала заговоры и проклятья, мешала из трав отвары — затворяющие кровь, усыпляющие боль, закрывающие глаза. В деревне ее боялись будто самого Чужого, но случись что — шли на поклон. Джастин доводился ей племянником, и на него бросала отсветы грозная слава тетки — ссориться с ним не хотели, дружить, впрочем, тоже. Когда Джастину исполнилось всего только семь, Гретта начала потихоньку открывать ему тайны своего ремесла, и каждому ее слову Джастин верил безоговорочно — да и как иначе? Душными ночами тетка рассказывала о том, как устроен мир. Гретта говорила так убедительно, так горячо — Джастин сам не понял, когда успел поверить, и как вера обратилась в намеренье, а намеренье облеклось в действие. В девять его забрали из дому, и Джастин знал с нерушимой уверенностью — он направляется в Белый Утес, чтобы сделать то, что не сможет никто другой. Ни голодовка, ни бессонные ночи, ни истязания плоти не были достаточно сильны, чтобы Джастин забыл о шепоте Гретты. Его признали достойным, выдали китель и маску, и даже воспитатель скупо улыбнулся, выражая довольство. Джастин с готовностью притворился Смотрителем, не позволяя себе ни вслушаться в песни амулетов, ни коснуться резцом гибкой кости. Он научился терпеть разъедающую боль, скручивающую внутренности всякий раз, как начинали надсадно скрипеть шарманки, и только волкодавы не верили ему и скалили желтые клыки. Мартин (худощавый Смотритель с острыми скулами и улыбчивым ртом) говорил: это потому, что ты их боишься. «Очень», — врал Джастин. В Аббатстве не умели дружить, но Мартин был слишком беспокойным, слишком живым — ему хотелось. Поклонение Чужому вызывало у него не страх или брезгливость — но что-то, отдаленно напоминающее любопытство, хоть и не такое острое, как дела мирские. Мартин любил знать то, чего не знали другие, — и Джастин надеялся извлечь из него ту единственную тайну, которая интересовала его самого, но вскоре убедился — Мартину ничего о ней не известно. Тогда, давно, Гретта говорила, перебирая бусы из костей на впалой груди: в музыке Смотрителей есть сила — почти такая же, как та, что дает своим избранникам Чужой. Все потому, что когда-то Аббатство пленило половину Его души — и теперь держит на привязи, сосет силы, будто речная пиявка. Еще она говорила: у тебя, дитя мое, особое чутье. Быть может, Он рассчитывает именно на тебя. Джастин не отчаивался, не терял веры и был в своих поисках спокоен и терпелив. В кабинет Верховного Смотрителя его вызвали после особенно удачного рейда; честолюбивый Мартин сперва сердился, потом ухмыльнулся, похлопал по плечу. Джастин вошел в просторную комнату с широким столом, чтобы выслушать ничего не значащие слова поощрения, — и застыл. Еще подходя к двери, он ощутил легкую боль внизу живота, решил было — похлебка была негодной. Свою ошибку Джастин осознал, едва переступив порог, — он ясно почувствовал чужое присутствие, но в этом ощущении не было ничего от легкой мути в голове, возникавшей у святилищ, и странного, томного состояния, что вызывали амулеты. Мир был реален до боли: свет, льющийся из высокого окна, казался обжигающе ярким, звуки музыки (настоящей, не из шарманок) — почти физически осязаемыми, запах вина — до непристойности пьянящим. Верховный Смотритель заговорил, Джастин моргнул — и вдруг на мгновение увидел Его, стоящего в углу кабинета. Видение тут же исчезло — и не успел Джастин понять, не пригрезилось ли ему, как Кемпбелл резко выпрямился (свет бил Верховному Смотрителю в спину, скрадывал черты лица) и спросил другим, не своим голосом: «Ты один из его?» Прищурившись до того, что едва различал мир меж ресниц, Джастин мог видеть фигуру за спиной Кемпбелла, положившую руку Верховному Смотрителю на плечо. Джастин не был уверен, задал ли он вопрос вслух, прошептав его онемевшим ртом, или настолько громко подумал, но Кемпбелл вновь разомкнул губы, отвечая: «Я — Обыватель, и это — мое Аббатство».