Ten Thousand Reflections of My Own Sweet Self

Ночь проникла в каждый уголок Парижа, зачернив камни улиц и дома. Тучи закрывали глаза звездам, только молодой месяц скалил зубы, как балаганный комедиант. Доктор молчал, а Донна не решалась заговорить. Между опустевшими набережными двоился мост: нижний плыл по темным гребням реки, на верхнем ветер раздавал холодные пощечины. Донна потянулась к Доктору, который шел рядом с ней, угрюмый, чужой, почти незнакомый. На нем был сюртук вместо коричневого плаща, и в нем он должен был промерзнуть до костей, но она понимала, что он не чувствует холода. Он был чужаком в своих чуждых мыслях, о чем иногда можно было забыть, но все же забывать об этом не стоило. В такие моменты Донна чувствовала себя незначительной, навязчивой и никчемной, и это всегда злило ее и заставляло становиться полезной. Она действительно хорошо относилась к нему. Возможно, он был ее лучшим другом. Ну, подумала она, насколько человек может дружить со стихией. Или с птицей из дальних краев, о которой неизвестно, чем она питается и о чем тоскует. Она вооружилась здоровой иронией. — В чьем фан-клубе ты состоишь? Он недоуменно нахмурился в ее сторону. — Я имею в виду, что за творческую личность мы встретили в кафе? Марсианин вернулся из Инопланетляндии на землю и прижал ее к себе, защищая от непогоды. Она не использовала бы слов «добрый» или «милый», но он никогда на них не претендовал. В конце концов, он был просто Доктором, ни больше и ни меньше. — Жан-Батист Мольер, великий драматург. Если бы мы отправились туда, — он указал за треугольные холмики домов внизу по реке, — и оказались здесь пару столетий спустя, там бы стоял памятник ему. Он изображен на нем в своей последней роли. — А кто была женщина? — Мадлен Бежар, актриса его театра и многолетняя верная подруга. Но он на ней так и не женился, зато женился на ее дочери. — Фу, — скривилась Донна. Доктор пожал плечами: — Любовь. Слово показалось пустым, ветер унес его в тот же миг, и было не жалко. Кому нужна любовь, когда есть кофе, горячие пирожки и путешествия? К ночи город вымер, они шли в гулкой тишине, как призраки, и Донне стало немного не по себе. — Как же он играл в театре, с таким заиканием? — спросила она. — На сцене оно почти проходило. А потом, в комических ролях, это даже казалось смешным тогдашним зрителям. — Очень смешно, — хмыкнула Донна. — По-моему, он манерный, как какой-нибудь непризнанный гений из Сохо. И кашель такой… — она задумалась, подбирая слово, — артистический. Посмотрите все на меня в лучах софитов! — У него был туберкулез легких, — печально сказал Доктор. — Тогда не знали, как это лечить, вообще, страшные времена были для медицины, врачи убивали больше людей, чем вылечивали. Он умер от этой болезни. Совсем не старый, по меркам вашего времени. — Отлично, — процедила Донна сквозь зубы. — Теперь я чувствую себя свиньей. — Ну, ты не знала. И он так много смеялся над врачами в своих пьесах, что они возненавидели его и перед смертью все отказались идти к нему. И священники не пришли, он тоже над ними посмеялся. И… — он заколебался, — никто не пришел. Его похоронили ночью, за оградой кладбища, вместе с самоубийцами. — Весело с тобой сегодня, — хмыкнула Донна. — Лучше бы мы на бал пошли. Ты бывал на балах в королевских дворцах? Доктор рассеянно кивнул. Где-то гавкнула собака, голодно и одиноко. Они добрались до пустынного переулка, где в дверных проемах храпела промозглая тьма и ждала ТАРДИС. — Уф, — выдохнула Донна, когда они вошли внутрь. — Горячая ванна, чай, три одеяла и спать! И я выписываю тебе такой же рецепт, Доктор. Он шагнул к пульту, выдавив пустую улыбку. — Я не устал. — Что ты собираешься делать? Он остановился, провел рукой по волосам, взъерошил их во все стороны. — Знаешь, я хочу увидеть его на сцене. А ты иди немного отдохни. — Может, я тоже хочу посмотреть. — Ты замерзла и устала, — он принялся что-то делать на приборной панели. — Сегодня было слишком много приключений, а ты всего лишь человек. Она вздернула подбородок: — А ты всего лишь Повелитель Времени, а не повелитель Донны Ноубл. — Ты действительно этого хочешь? — нерешительно сказал он, и этой нерешительности было достаточно для приглашения. — Ты любишь театр? — Обожаю театр, — сказала она и громко чихнула. Она почувствовала его странное напряжение, словно бы вездесущее. Незримое, оно пронизывало все пространство ТАРДИС. Она вдруг подумала: я даже не знаю, сколько ему лет. Может быть, очень много. Если бы он не выглядел таким мальчишкой… Права была актерская парочка: страдающий Влюбленный, который не получит объект своих желаний. Но если бы его Роза не исчезла, он бы не взял меня с собой. Черт, я эгоистка. Но не настолько эгоистка, чтобы бросить его в таком настроении. Хотя я ненавижу театр. Вряд ли там будет мюзикл. Наверное, что-нибудь заумное, и я буду чувствовать себя дурой. Ну и ладно, решила она. Даже если я дура, ему нужна компания. — Я только найду шубу, иначе точно помру от простуды или гриппа. — Она с ненавистью сорвала с головы свою невероятную шляпу, тряхнула прядями и направилась к винтовой лестнице. — Я надеюсь, ты не повезешь меня в лето назло мне? Через полчаса прошло двадцать лет. Они стояли, глядя вверх, на мраморные колонны театра Пале-Рояль, обклеенные афишами, на заснеженный парк, на утоптанные дорожки, на высокие портики галереи, на низкие ограды вокруг онемевших фонтанов, на прилегающую к театру площадь и на далекие подступы, с которых даже не были видны дворцовые решетки; повсюду гудели голоса, от которых таяла белая зимняя ночь, обливаясь потом. Ряды запряженных карет и раззолоченных портшезов жались в тени дворца, лошади пряли ушами и беспокойно постукивали копытами. Маркизам, баронам и принцам приходилось пешком идти к освещенному факелами входу, как простолюдинам; ни одна карета или носилки не могли пробиться сквозь толпу. Потрескивающий на морозе воздух сгустился от чего-то странного, похожего на угрозу, на детский припадок, на истерическое цунами человеческих чувств в большой толпе. — Господа, господа! — слуги опасливо высовывались из-за дверей, надрывали глотки, складывали ладони рупором. — Прошла уже половина представления! Покорнейше просим вас разойтись! Приобретайте билеты на следующие спектакли! — Билетов нет! — угрожающе кричали зрители, потрясая кулаками. — Билеты проданы на пять представлений вперед! Толпа выла от разочарования, она была одним человеком, и даже Доктор забеспокоился. Донна, бледная, вцепилась в его руку, боясь отпустить. — Ты слышал, что половина выступления уже прошла? — Ее голос терялся в общем гуле. — И мы даже не сможем войти в театр. Давай сделаем это в другой раз! — Нет! — Доктор оскалился, как зверь, чувствуя решимость, которая почти пугала его, он никогда не мог сопротивляться этому, может быть, она была им, или он был ею, он не хотел различать. Он заколотил в дверь с криком: — Откройте именем короля! — Король? — подхватил кто-то, а затем эхо превратилось в голос всей толпы: — Вы слышали, сам король! Его величество в зале! Вой превратил воздух в судорожные стоны, и Доктор почувствовал, как Донна задрожала, но он не собирался останавливаться. Он вдруг представил, как смеялся бы Мастер, какое детское счастье расцвело бы в его глазах при виде этого хаоса… Он ударил кулаком в дверь, разбив его в кровь: — Откройте немедленно! Из щели проема высунулась голова, расширившая в почтительном страхе глаза. Доктор показал им — глазам с головой — свою психическую бумагу, объявлявшую его королевским инспектором театров. Имя короля открывало все двери. — О боже мой, — выдохнула Донна. — Как в Помпеях, но там они были напуганы, а здесь… Они даже пугают меня. Доктор пожал плечами: — Люди. Он обронил это слово слишком легко, возможно, не до конца понимая его значение. — Донна, побежали! — Он потянул ее за руку к залу. — Мы успеваем ко второй половине шоу. Твой стакан наполовину пуст или наполовину полон, а? В запруженном партере, где собралась чернь, они проталкивались бок о бок. Напористые юбки Донны и ее манеры («И твоей маме, дорогуша, два раза в то же место!») вызывали в народе большее уважение, чем бумага Доктора, на которую никто не обращал внимания. На сцене, под небывало голубым небом с чередой кудрявых облаков, между деревьями с буйно-зеленой листвой, которая встречается на Земле только в душных тропических зарослях, разговаривали два человека. Статный, набеленный и нарумяненный красавец с пышными усами, поигрывающий эфесом длинной шпаги, висящей на крутом бедре, и вертлявый маленький человечек с лицом, вываленным в муке, в черном балахоне, весь сгорбленный, скукожившийся и мельтешащий, даже когда стоял неподвижно. — Один человек уже шесть дней находился при смерти, — гундосил черный. — Не знали, что ему и прописать, толку не было ни от одного лекарства. Решили, в конце концов, дать ему рвотного вина. — И он, конечно, выздоровел? — спрашивал усатый красавец. — Нет, умер, — вздыхал черный, осеняя себя крестным знамением ото лба до паха. — Замечательное действие! — восклицал усач насмешливо. — А что вы хотите? — разводил черный руками. — Целых шесть дней он не мог умереть, а тут сразу же и умер. Это ли не действительное средство? Зал заколыхался смехом. — Браво, Мольер! — заорал кто-то, хлопая в ладоши. — Громи докторишек! Доктор ухмыльнулся и присоединился к аплодисментам. — А он похорошел с годами, — громко зашептала Донна ему на ухо, указывая на красивого актера. — Хотя под этой краской не разберешь. Ужасный грим! Сейчас такое можно встретить только у клоунов в цирке. И Нейрис, когда она собирается в ночной клуб. Я каждый раз говорю ей: «Ты хотя бы видела себя в зеркале или ты намазалась на ощупь?» — Тихо, тихо! — зашикали на нее со всех сторон. Донна закатила глаза к расписному потолку, где среди золотых гирлянд порхали полуобнаженные нимфы и пухлые розовые купидоны. — С-стало быть, не верите, — протянул тем временем черный шут. — А в ад? — Э! — красавец докучливо махнул рукой. — А в дьявола, скажите, пожалуйста? Усач кивнул: — Вот, вот. — Тоже, значит, не особенно. Ну, в будущую жизнь хоть с-сколько-нибудь верите? Второй покатился со смеху, презрительно тряхнув усами. Черный покашлял и поджал толстые губы. — Я бы не взялся вас обратить. А что вы думаете насчет «черного монаха»? — Пошел ты к черту со своими глупостями! — разозлился красавец, топнув ногой. — Вот уж этого я вам не уступлю, — рьяно запротестовал черный доктор, потешно махая широченными рукавами. — Достовернее «черного монаха» ничего быть не может, тут я хоть на виселицу готов! Однако нужно же во что-нибудь верить. Во что вы верите? В зале смолкли все звуки. Перезвон драгоценностей, бряцанье шпаг, цоканье каблуков сафьяновых сапог, деревянный стук грубых крестьянских башмаков, шелест сминаемых кульков с жареными каштанами и масляными пирожками, смешки, шепоты, покашливание и чихание. Стало так тихо, как бывает лишь перед взрывом. — Во что я верю? — медленно переспросил Дон Жуан. — Да, — сказал черный шут, и Доктор увидел, как блеснули глаза на обезьяньем лице. — Я верю, Сганарель, что дважды два — четыре, а дважды четыре — восемь. Он почувствовал, как сдвинулась земля, как по залу пронесся незримый, неслышный могучий ветер. Он никогда раньше не чувствовал этого на этой планете, хотя присутствовал на многих важных событиях на Земле. Можно сказать, что ему оказали честь. Его даже отпустило напряжение, которого он не осознавал в последние часы. Как будто размоталась тугая цепочка, натянутая вокруг его шеи. Он зачем-то потрогал свою щеку. Он попереминался, согнул колени, расправил пальцы на руках и кивнул. Если бы где-нибудь во Вселенной были огромные часы, он бы увидел, как дрожат стрелки. — Что случилось? — прошептала Донна. Она путешествовала с ним во времени и тоже что-то почувствовала. Первый звук раздался в зале, вырвался и разросся. — Ничего, — улыбнулся Доктор. — Только что наступило другое время. Другая историческая эпоха. Люди назовут ее Просвещением. Они выбрались из театра через черный ход, где все казалось иллюзорным, и хлипкая скрипучая дверь могла вести в кабинет хозяина театра, а за величественным тяжелым занавесом, собранным в аккуратные складки, лежала груда пыльных старых костюмов и кусков картона с фрагментами выцветших рисунков: небывалое небо, небывалое море. На крыльце, поддерживая длинный подол, Донна едва не растянулась на скользких ступеньках. Доктор подхватил ее и пошатнулся. Она подхватила его и пошатнулась. Смеясь, они петляли по заснеженным дорожкам парка. Донна разбежалась и прокатилась по слюдяной корке льда с детским визгом: слушай, я так с детства не каталась! Он вырезал еще один кусочек из пространства-времени и спрятал на чердак. Он поймал ее в охапку. Было хорошо. Он подумал: я хотел бы быть здесь с тобой (не зная, о ком он думает). Но я здесь с ней. И это хорошо. Они обогнули театр, перед которым толпа постепенно редела. Раздался хлыст кнута: кучер погнал лошадь. Колеса кареты тяжело заскрипели по снегу. Он увидел под меховым капюшоном красивое лицо белокурой женщины, и понял, что он еще жив. Он подумал: я люблю тебя (не зная, о ком он думает). Но я еще жив. Они медленно шли по ночному Парижу, то внимательно глядя себе под ноги, то рассеянно оглядываясь по сторонам. Небо было ясное, чистое, полная луна серебрила снег и фасады домов, в окнах которых трепетали желтые огоньки свечей. — В толпе кричали: «На костер его!», — вспомнила Донна. — Особенно тот пузатый в красном платье. Кто это был? — Архиепископ Парижский. — Он, вероятно, завтра сядет за стол, чтобы написать на Мольера донос королю или типа того, — сердито сказала Донна, в очередной раз предсказывая события с удивительной точностью. — Люди могут быть ужасными, верно? — Ну, — Доктор взъерошил волосы на затылке, — не все люди. — Послушай, а его не сожгут за эту пьесу? У них есть испанская инквизиция? — Донна, мы во Франции. У них нет испанской инквизиции! — Ах, да, — сказала она сконфуженно. — И потом, ты говорил, что он умрет естественной смертью. — Всего через пять лет, — сказал Доктор. Они снова замолчали и не разговаривали, пока не добрались до ТАРДИС. Донна помедлила, поднимая глаза в мерцание звезд. — Они такие большие и яркие, — вздохнула она. — Протяни руку, и ты сможешь дотронуться до них. У нас такого нет. — Доиндустриальная эпоха. — Доктор высунул язык и попробовал морозный воздух на вкус. — Небо без смога, нет этой токсичной взвеси. Он почувствовал, что вот-вот начнется оттепель: ветер менялся, принося антициклон из Африки. Пойдет снег. Настоящий снег, а не пепел. Он покроет улицы и крыши, сотрет пыль со шляп и капюшонов, скроет уродливую серую грязь под белоснежным пухом, сделает все красивым, сказочным и волшебным. Дети ринутся во дворы и начнут лепить снеговиков. Франция семнадцатого века. У них есть снеговики? Он не знал. Ему нравилось не знать. Он вытащил из кармана ключ и вставил в замок. Донна постучала пальцем по его руке, которую он разбил о двери театра. Доктор удивленно поднял глаза. — Ты так много болтаешь и никогда ничего мне не рассказываешь, — сказала она. — Я имею в виду, о том, что происходит с тобой. — У меня была очень долгая жизнь, — сказал он неохотно. — Много длинных историй. Много… — он помялся, — плохих историй. — Я знаю, — произнесла она мягко. — Я могу выслушать. И у меня достаточно времени. Нет, подумал он. Недостаточно. Но возможно, это не важно. Он открыл дверь и они вошли в ТАРДИС. Воздух вокруг синей будки разбежался волнами. И когда все стихло, а небо затянула голубоватая дымка, на землю начали падать первые снежинки. Конец