Ten Thousand Reflections of My Own Sweet Self

Mirror in the bathroom, please talk free The door is locked, just you and me Can I take you to a restaurant that's got glass tables? You can watch yourself while you are eating Mirror in the bathroom, I just can't stop it Every Saturday you see me window shopping Find no interest in the racks and shelves Just ten thousand reflections of my own sweet self The Beat — Mirror in the Bathroom

Сажа на кончике ее носа. По правде сказать, сажа была повсюду. На лбу, щеках, подбородке, ладонях и лацканах ее любимого коричневого кожаного пиджака, что расстроило ее больше всего, потому что, как он позже узнал, лоб, щеки, подбородок и ладони отмываются легко, а пиджак («Тридцать пять фунтов на распродаже в Top Shop, увела его прямо у Нейрис из-под носа, ха!») чистить гораздо труднее. Доктор никогда не встречался с этой самой Нейрис, а если и видел ее мельком на злополучной свадьбе, то не обратил на нее никакого внимания. В тот момент он был занят двумя другими женщинами: у одной был пронзительный голос, нарывающийся на скандал каждой буквой, а другая осталась в параллельной вселенной и разбила его на столько кусочков, что, даже слушая крики счастливой невесты и спасая планету Земля (его личную «деву в беде»), он думал только о том, что на этот раз, возможно, не сможет собрать себя в единое целое. Или он не захочет этого делать. Донна Ноубл сделала это за него, собрав некоторые из его частей в относительно целостное существо. Он был так удивлен, что пригласил ее с собой в тот же вечер, когда они стояли на тихой улице в россыпи праздничных огней, и крупные хлопья пепла плавно падали с обугленного неба, красиво ложась на ее мокрые рыжие волосы. Но Донна отвергла его. Ее слова быстро выветрились у него из головы, хорошо запомнился только ее взгляд, похожий на удар в солнечное сплетение, как будто она никогда в жизни не встречала ничего более ужасного, а всякие огромные красные пауки, пожирающие человеческую плоть, по сравнению с ним, Доктором, — это плюнуть и растереть. Так, она удивила его во второй раз, оказавшись необычайно прозорливой. Он действительно не встречал никого другого, кто был бы опаснее его самого, иногда ему кажется, что все те, кто оказывается рядом с ним, просто предпочитают не думать об этом, или он очень старается не давать им повода это увидеть. Но с Донной с самого начала все было по-другому: она застала его в неподходящий момент, в неподходящий день; ее испуганный взгляд поймал его, когда он был без маски, и ему пришлось смотреть на ее лицо, как в зеркало. Он увидел себя в этом зеркале, вздрогнул и убежал во вселенную, как обычно делал, сталкиваясь с чем-то невыносимым. А дальше была Марта Джонс — девушка, словно созданная из силы самой Земли, ее корней, ее гор, ее ядра и коры, вулканов, пустынь и морей, ее неукротимого упрямства маленькой планеты, которая, сделав один шаг, никогда не остановится. Стоит ли удивляться, что только он, Доктор, мог сбить Марту Джонс с орбиты, никому другому это бы не удалось. От второго закона к третьему: на любое действие есть реакция, требуется только одно прямое и противоположные направления векторов движения, получается совершенно бессмысленная игра, и она, Марта Джонс, конечно же, поняла это однажды. Он наделал глупостей и выбрался из них с чувством, что виноват во всем, даже когда ни в чем не был виноват, и точно так же получилось с Джеком, и не только с ним. Он нашел еще одно зеркало, которое даже не надеялся отыскать в опустевшей вселенной, в молчании, статике, в белом шуме. Это было уродливое, искаженное, клоунское зеркало, которое смеялось, смеялось и смеялось над ним, а потом торжественно грохнулось об пол и, не переставая издеваться над ним, разлетелось во все стороны острыми брызгами. Давай, Доктор, собирай осколки и не порань пальцы. Ха-ха-ха. Ха. Его все бросили. Озлобленный безумец, любящая умница и влюбленный шалопай. Все. Он знает, что так происходит всегда, но от этого знания нет никакой пользы — как утопающему от изображения спасательного круга. Поэтому иногда он превращает свое зрение в скальпель, вырезает фрагмент из ткани реальности и забирает на чердаки своей памяти, откуда рано или поздно можно будет достать, чтобы почувствовать укол жгучей тоски или короткую вспышку той радости, которая одинакова у стариков и детей. И для того, чтобы не забывать: это происходило с ним. Они были с ним. Карикатурное британское хладнокровие Бригадира, которое можно использовать, чтобы подпирать своды рушащейся вселенной. Крики перепуганной Виктории, сбрасывающие с гор снежные лавины, — это новый поворот в старой сказке: «Увидала Царевна-Несмеяна страшных чудовищ и как закричит нечеловеческим голосом!..» Чудовища так пугались, что их было легко победить. Прагматичная, сухая сосредоточенность Лиз, которая ни за какие обещания космических чудес не отправилась бы путешествовать с ним до тех пор, пока не были бы проработаны все техногенные и геофизические гипотезы падения Тунгусского метеорита. Пыльные архивные свитки и своды цифр, которыми была забита голова Романы, наряженной в белое. Романы с ее полудетской надменностью недавней выпускницы Академии Времени. И ее легкомысленная соломенная шляпка с лентой, которой она щеголяла в Париже и в Эхо-пространстве. Вторая Романа была так похожа на него… Лекции, которые читал ему, мудрому и всевидящему Повелителю Времени, школьный учитель из земных шестидесятых. Только подумайте, какое, хмм, возмутительное высокомерие! Вы всегда были уверены в собственном моральном превосходстве, не так ли, мой дорогой Честерфилд, Четтертон, Чартерхаус? Юбки Джо Грант, неумолимо уменьшающиеся с каждым днем на максимальной скорости, обратно пропорционально принципу Лоренца, который требует уменьшения длины исключительно с замедлением времени. Ее огромные, повзрослевшие глаза, когда он увидел ее в последний раз и впервые почувствовал себя одиноким. Это было новое чувство, оно началось с Джо Грант, хотя тогда он даже не был последним Повелителем Времени. Рука Розы, когда он впервые втянул ее в новую жизнь. Их общая жизнь была слишком, слишком короткой, но Сара Джейн, вероятно, могла бы сказать об этом даже больше, чем он, который предпочел запомнить три красные звезды на ее белом комбинезоне и ее лицо, на котором не было морщин. Пояс его мертвого брата, который Адрик всегда носил с собой, он так злил меня, глупый гениальный мальчишка: «Это неправда, Доктор, все мои расчеты были верны!». Он чертовски сильно меня злил, до самого конца.… Угрюмая, отчаянная, непонимающая преданность Эйс, ее черно-белое мышление и его собственное были совершенно одинаковыми, вот почему им было так хорошо вместе. Ему нравилось разбивать пространство-время на квадраты шахматной доски. Мы хорошо поступили, Доктор? Время покажет, Эйс, оно всегда показывает. Полли — это лак для ногтей, Зоуи — это логические задачи, и вовсе не потому, что одна умнее другой. Привычка Джейми хватать всех, кого он пытается защитить. Необразованный шотландский паренек не был знаком с понятием личного пространства (не то чтобы это было так уж плохо), и его было легко удивить, но невозможно изменить, не из-за косности ума, а из-за постоянства сердца. В гэльском языке его страны не было и никогда не будет слова, обозначающего настоящее, ближайший эквивалент — «продолжающееся прошлое». Вспоминая Джейми, Доктор думает об этом так же, как он думает о морковном соке и морковных волосах Мел, о бархатном кукольном платье Ниссы и о том, что Катарина была первой, кто счел его богом, и, возможно, такие мысли имеют кумулятивный эффект. Пятно сажи на веснушчатом носу Донны Ноубл спорило с гаэльским языком. Настоящее. Здесь и сейчас. Галактика Сейферт, астероидный пояс Ореол Чекарена, 5238 год. Они успели убраться подальше от города и поближе к ТАРДИС. За ними остались облака черного дыма. Донна кашлянула и спросила, не испачкалась ли она. Он сказал: — У тебя на носу пятно сажи. Она кивнула и полезла в карман своего пиджака, вероятно, за пудреницей. В этот момент он поймал ее, вырезал из пространства-времени и отнес к себе на чердак. На черный день. — Доктор, — она подняла голову, — у тебя есть чистый носовой платок? Чего ты на меня уставился? Я смешно выгляжу? Ты, знаешь ли, тоже не лучше. Оторвавшись от созерцания пятнышка сажи на ее лице, он уже внимательно вглядывался в линию горизонта, прорезанную тонкими силуэтами стеклянных башен. — Есть, — сказал он, чувствуя, как земля начинает дрожать у него под ногами. — Ну, давайте, давайте, пока они не опомнились… — Доктор, — Донна потянула его за рукав. — Носовой платок! На небе появилось второе солнце, но не ослепительно белое, рассыпающееся мириадами искр на стеклянных поверхностях этого мира, а темное и густое, ядовито-желтое. Это воспаленное солнце создал Доктор. Он схватил Донну за руку и опрокинул ее навзничь. — Закрой глаза! Он бросился на нее сверху, закрывая своим телом, и успел услышать сдавленный крик негодования: — Что ты делаешь, космонавт? Если ты думаешь, что я… Взрыв заглушил ее голос. Огонь, раздирающий горизонт, принес с собой волну жара такой силы, что даже Доктора бросило в пот, и казалось, что вся его одежда была в огне. Разорванное бледное небо рухнуло, оставив после себя лишь рваную рану, сочащуюся желтым гноем жжения, и в безжизненной серой земле, запертой под прозрачным слоем зеленого стекла, раздался глухой удар, словно из глубин поднималось гигантское чудовище, до поры до времени скрытое. Он вскочил на ноги и рывком поднял Донну с земли. — Бежим! Задыхаясь, она пролепетала: — Но эти люди… существа… — Они бестелесны! В отличие от нас с тобой. Бежим, я сказал! Они бросились прочь, спасаясь от раскаленного ветра, который пытался сбить их с ног и толкать сердитыми кулаками в спину. Поверхность расплавленного стекла прилипала к их подошвам, утягивая их вниз, как болотная трясина. Пот струился по коже Доктора, затуманивая зрение, пахло потоками энергии, насильно вырванными из материи. Даже он дышал с тяжелым хрипом, жарко, как жарко… — Я больше не могу! — всхлипнула Донна. Стиснув зубы, он подхватил ее на руки и пронес остаток пути до ТАРДИС, не слыша ничего, кроме двойного стука своих сердец. — С ними все будет в порядке? — спросила Донна, когда они добрались до ТАРДИС. — Взрыв был таким сильным. С первой встречи он знал, что она всегда будет задавать ему неудобные вопросы. — Да, — солгал он, пытаясь открыть дверь. Дальше он не солгал: — Теперь все видения исчезнут. Он спас другие расы и уничтожил эту. Вселенная смеется над ним. Ключ никак не хотел попадать в замок, его рука дрожала. — Хорошо, — она слабо улыбнулась, и ему захотелось завыть. — Открывай скорее! Я ужасно хочу принять душ! Он бы дал им шанс, но они не хотели никакого шанса. Как его уродливое зеркало. Одним прекрасным майским утром над Норвегией… — Ты когда-нибудь подсчитывал, кто из нас убил больше? Хотя ты уничтожил две цивилизации, я уверен, что мой результат выше. Мастер начал считать по пальцам. Каждый палец означал миллион, потом миллиард, а потом Мастер сбился со счета и сказал, что пока в его активе треть вселенной, уничтоженной из-за Логополиса, он выиграл, и сначала это его обрадовало, а потом — нет, его настроение быстро менялось. — Если я не могу заставить тебя говорить, я заставлю тебя кричать. Ты думаешь, в прошлый раз тебе было больно? Он выкручивает какие-то настройки в своей адской игрушке и… — Готов? На счет три. Раз, два… Я соврал. Его настроение менялось так быстро, что холодным ядерным утром над Россией Доктор, снова в своем молодом теле, висит в наручниках в ТАРДИС, едва касаясь пола голыми пальцами ног, молния на его брюках расстегнута, и Мастер дрочит ему, пристально глядя в лицо. Доктор тяжело дышит, издает жалкий всхлип и кончает в его ладонь. Мастер целует его дрожащие губы, вытирает руку о его волосы, заставляет его выть от боли, возвращая его в старое тело, ударом ломает ему ребро и уходит на неделю, бросив его, как надоевшую куклу. Доктор остается один, прислушиваясь к низким болезненным стонам своего корабля, его пенис покрыт коркой засохшей спермы, наручники режут запястья, боль подскакивает в грудной клетке, стоит ему пошевелиться, под ним умирает планета, ставшая его вторым домом, а он хочет только, чтобы Мастер вернулся. Безлунной ночью над Южной Африкой Мастер встает на четвереньки и забирается в его палатку, в темноту, пахнущую давно немытым телом и собачьим кормом, молча смотрит на него, и Доктор понимает: это умоляющий и униженный взгляд. Мастер подбирается к нему ближе, горячим плечом к плечу, опускается и кладет голову ему на колени. Доктор гладит его по волосам. В его кармане лежит пакетик с мармеладом, который он украл у Мастера, чтобы отдать Джеку или Тиш. Он достает один и кладет в рот Мастеру, слыша очень тихий смешок. Мастер съедает половину пакетика. — Лучше? — шепчет Доктор через некоторое время. Мастер трется лбом о его колено и вздыхает с облегчением. Потом: — Все еще любишь меня? Доктор вздыхает (в груди распускается боль от сломанного ребра). Мастер дергает его за брючину с невнятным звуком. Злой и больной ребенок. Доктор смаргивает драгоценные и глупые слезинки, целует его в висок, шепча в своем прикосновении: — А ты? Мастер переворачивается с боку на спину, находит его глаза. — Я собираюсь взорвать Японию и заставить тебя смотреть. Тебе не нужна эта планета. Тебе нужна Новая Галлифрейская империя и я, чтобы заботиться о тебе. Тебе нужно наконец понять, что я прав. Я всегда был прав. Мы будем править вместе. Он роняет голову обратно. Повелитель Земли не собирается вставать. Он собирается провести тут вечность, длящуюся до следующего припадка буйства. Доктор пытается оттолкнуть его слабыми руками. — Только не говори мне, что ты делаешь это для меня! — Я делаю это для тебя, — лениво отвечает Мастер, пытаясь устроиться поудобнее на его коленях. — Тут воняет, но я хочу поспать здесь. Хотя бы до пяти утра. — Париж ты взорвал тоже для меня? — Ты предпочитаешь гребаные круассаны в кафе? Я не Романа. К слову, твоя драгоценная Леди-президент проебала Галлифрей. Вот почему мы сейчас здесь. Здорово, правда? — Это не Романа уничтожает Землю! Останови это безумие, я умоляю тебя! Мастер закрывает локтем лицо. Доктор умирает от отчаяния в изнеможении их ненормальной жизни. Мастер зевает. — Это наш Париж, Доктор, — он поводит рукой в темном мареве. — Все это. В ТАРДИС они сначала пытаются отдышаться, снаружи ревет раскаленный ветер. Пот все еще замазывает его глаза, и волосы Донны блистают густым столбом медного света. Она проводит испачканной ладонью по бесценному пятнышку сажи на носу, которое он провожает прощальным взглядом (но оно уже сохранилось в его памяти). — Оттерлось? — спрашивает она. — Ага, — Доктор щелкает по панели, задавая координаты. — Нам нужно что-нибудь спокойное и жизнерадостное, согласна, да? Что ты думаешь о Париже? Улыбка осветила ее чумазую физиономию. — Уи, месье! Это будет как свидание! В смысле, не свидание. В смысле, ты понимаешь. Но это так чертовски романтично! Я хочу увидеть Эйфелеву башню. И купить духи! Или нет, знаешь лучше что? Я хочу пойти на бал к французскому королю! Пока им всем не отрубили головы. Доктор, мы можем попасть на бал? Она мерцала в его яркой тьме. Он поднял глаза, широко улыбнулся в ответ и дернул за рычаг.