Фамильная нечисть Долоховых

В 1917 году грянула революция. Хозяйка Долоховки, Вера Петровна, ту зиму жила в Петрограде, возвращаться в имение побоялась — по всей России жгли дворянские усадьбы. Сын ее единственный, штабс-ротмистр Валерьян Долохов, находился на фронте, там и узнал об отречении царя. В армии начинался хаос, солдаты бросали оружие и бежали домой. Надвигалась катастрофа… После Октябрьского переворота Валерьян, простившись в Петрограде с матерью, уехал в Новочеркасск, где генерал Алексеев начал собирать армию для борьбы с большевиками (1). По пути на Дон навестил свое родовое имение. Долоховский дом стоял нетронутым — мезантроп спустился с чердака и бродил по пустым комнатам. Валерьян в последний раз напоил его своей кровью, велел охранять дом, и уже во дворе, седлая вороного коня, заметил маленькую лохматую фигурку, подкатившуюся ему под ноги. Это был домовой Кузька — так его прозвал еще покойный отец, полковник Григорий Андреевич Долохов. — Хозяин! А как же я? Я же тут с ума сойду один с этой кикиморой! — С какого ума? И не кикимора, а мезантроп, — грустно усмехнулся Валерьян. — Да один черт! С ним и не поговоришь, и молока он мне не нальет, и печку не затопит. Ой, беда, беда, разорение! — Так ведь я вернусь, Кузька… Вот прогоним большевиков, и вернусь. — Ой-ёй-ёй… — заныл Кузька. — Что, думаешь, не прогоним? Ну ладно, возьму я тебя с собой. Правда ведь, скучно тебе тут одному… Домовой залез в сумку к Валерьяну, и, бросив прощальный взгляд на родной дом, последний хозяин Долоховки вскочил на коня, и вскоре скрылся из виду. Мезантроп тоскливо глядел ему вслед в окно второго этажа. Когда в Долоховку пришла советская власть, на общем собрании постановили сделать в барском доме коммуну. Впрочем, мужики и бабы, которые постарше да поумнее, отговаривали комсомольцев от этой затеи. Только смеялись ребята над «бабьими сказками». А зря… Через два дня после триумфального открытия коммуны имени товарища Коллонтай, во время которого наполовину опустошили винный погреб, в бывшей спальне барыни, на ее кровати из карельской березы, нашли председателя коммуны, дезертира Ваську Пилюгина, с перекушенным горлом. А секретарь комсомольской ячейки, товарищ Мацкевичус, бывший латышский стрелок, почему-то выпрыгнул из окна второго этажа, да так неудачно, что голову разбил. И на его лице, в широко открытых глазах навеки застыл ужас… Конечно, обвинили во всем врагов советской власти. Заперли в сарае Максима Савельича Исаева, старого деда, который больше всех выступал против коммуны — сначала хотели в город его везти, в ЧК, но потом отпустили, потому что у Исаева и зубов-то не было, как же он смог бы горло перегрызть? Так и не нашли виновника. Но и без того было ясно, чья это работа. Так что несколько лет не трогали долоховский дом. Потом решили во флигеле разместить правление колхоза «Путь Ильича». Устроили там кабинеты председателя, секретаря партячейки, счетовода… Сначала вроде все спокойно было — правда, боялись сотрудники вечером там оставаться, как только солнце начнет садиться — домой торопились. А однажды партийный секретарь, товарищ Петрухин, был найден мертвым у себя в кабинете, и опять со следами укуса на шее… И пошли по всему району слухи, что в Долоховке, в бывшем барском доме сидит мезантроп — вредительский элемент, оставшийся в наследие от эксплуататоров, который спит и видит, как помешать трудовому крестьянству строить новую жизнь. Будто бы этот мезантроп партейных и комсомольцев очень не любит, и будто съел он уже целых пять комиссаров — на самом деле не пять, конечно, а только двоих, и не съел, а покусал. Третий же от страха сам себя порешил. Местные комсомольцы трижды пытались сжечь дом — и трижды огонь гас, не успев разгореться. Уже и бензином поливали — все равно не горит. Председатель сельсовета заикнулся было, что надо попа найти, какого ни на есть — так его за такое предложение чуть из партии не исключили. А в дом зайти все равно боялись. В конце концов согласились позвать священника обновленческой церкви. Приехал отец Федор — не старый еще мужчина с подстриженной бородкой, обошел все комнаты, причем почему-то особенно долго осматривал и ощупывал гостиный гарнитур работы Гамбса, напевая: «Вечерний звон, вечерний звон… Как много дум наводит он…». Наконец, облачившись с помощью председателя колхоза и прибывшего с ним дьякона — вдруг глянул куда-то на потолок, вскрикнул, и… бросился бежать. В полном недоумении, за ним из дома выскочили и председатель, и дьякон, но отца Федора уже было не догнать. Дошло до того, что на областном партийном собрании вопрос о долоховском доме вынесли на повестку дня — и решили, что тех, кто распространяет панические слухи, следует привлечь к ответственности за контрреволюционную агитацию. Арестовали нескольких баб в Долоховке, но дом по-прежнему вызывал страх — ведь горло-то Ваське кто-то перекусил, и товарищу Петрухину тоже. И ведь увидел там стойкий революционный боец, герой гражданской войны, товарищ Мацкевичус что-то такое страшное, что выбросился из окна. — Что за вздор! Небось перепились они там до зеленых чертей, когда открытие коммуны праздновали, вот и горло одному перерезали, а другому с пьяных глаз черт знает что померещилось… А секретарь, видно, морально разлагался на рабочем месте, явно баба его укусила, — так сказал начальник районного НКВД, когда ему рассказали всю историю с самого начала. И решил завтра же отправиться в Долоховку. Да только той же ночью за ним самим приехал «черный воронок». Потом корреспондент областной газеты «Воинствующий безбожник», товарищ Краснопролетарский (настоящая его фамилия была Зайцев), выступая на первомайском митинге в Долоховке, опять сказал, что все слухи про долоховский дом — антисоветская клевета, и что он сам пойдет туда сегодня ночью. Именно для этого он и приехал, чтобы лично положить конец проискам недобитых классовых врагов. Как сказал — так и сделал. Ушел, и поутру не вернулся… Председатель колхоза, партийный секретарь и председатель сельсовета переругались, споря о том, кому идти за Краснопролетарским. Никто идти не хотел, всем было жутко — но ведь нельзя же исчезновение корреспондента областной антирелигиозной газеты, бойца идеологического фронта, просто так оставить. — Все, хватит! Звони в НКВД! — стучал кулаком по столу секретарь. — Лучше ты звони. Тебе они поверят, а меня сразу пошлют. И хорошо, если только пошлют, а не заберут. Вот понесли его черти в этот дом, у меня посевная на носу, в поле ехать надо, а мне теперь этого дурака оттуда вытаскивать, — сердился председатель колхоза. Председатель же сельсовета молчал и, мелко дрожа и стуча зубами, пил квас. В конце концов секретарь плюнул, обозвал председателя уклонистом и позвонил в НКВД сам. А заодно и в райком. Во второй половине дня приехало столько машин, сколько их никогда еще не видели в Долоховке. Прибыли и райкомовские, и районный отдел НКВД чуть ли не в полном составе, и даже попа привезли — на сей раз не обновленца, а настоящего, прямо из тюрьмы, где он сидел по делу о контрреволюционной деятельности. Встали в колонну по трое, священник впереди, за ним начальник НКВД, а замыкали шествие местные, долоховские — председатель колхоза, председатель сельсовета и секретарь партячейки. Народ, конечно, уже сбежался к дому. Священник с молитвой открыл дверь, окропив ее святой водой. И тут на крыльцо вывалился товарищ Краснопролетарский, крестясь и шепча: «Господи, помилуй!». Наступила гробовая тишина. И в этой тишине взорвался женский крик: — Петька, ирод! Вот и наказал тебя Бог, за храмы разоренные, за богохульство твое… Петенька, сынок! Говорила я тебе! К Краснопролетарскому подбежала тетка Лукерья Зайцева, его мать. Тут все наконец заметили, что главный местный безбожник и богохульник весь поседел, хотя еще вчера был волосом черен. И рука у него в крови. Лукерья схватила сына за плечи, начала трясти, продолжая причитать. Краснопролетарский, который на самом деле был Петром Зайцевым, взглянул на мать и улыбнулся светлой улыбкой: — Мамаша… Я живой… Он меня только укусил, но не убил, креста, поди, испугался… Лукерья, плача, повела Петьку домой. Священнику разрешили освятить дом и увезли обратно в город. Уехали и остальные. Но видимо, возвращение безбожника к вере произвело такое впечатление на некоторых из присутствовавших, что отец Михаил Добровольский через два дня был освобожден — дело его прекратили за отсутствием состава преступления. Правда, злые языки шептались, что мезантроп не тронул Петьку не потому, что тот вдруг уверовал в Бога, а потому, что он Долоховым родня. Лукерья-то в девках служила в барском доме горничной, и случился у нее грех с молодым барином, когда он приезжал на каникулы из военного училища. Узнав об этом, барыня дала Луше денег, кое-чего из одежды, и отпустила домой. Так и появился Петька Зайцев. «Ишь ты, нечисть, а все одно — кровь родную чует», — говорила старая Пелагея Прохорова, знавшая все про всех. А долоховский дом, согласно последнему распоряжению ЦК и Наркомата просвещения, отдали под санаторий для работников культуры. С замиранием сердца следили местные, когда туда стали приезжать артисты, писатели, художники. Но мезантроп как-то присмирел, хотя и говорили молоденькие медсестры, в санатории работавшие, что слышат они по ночам тихие шаги и вздохи, и даже видели в лунные ночи существо ростом с человека, не отбрасывающее тени и не отражающееся в зеркалах. Но не было больше случаев, чтобы кого-то покусали, тем более до смерти. Когда началась война, в санатории сделали госпиталь для раненых бойцов — Рязанская область оказалась в прифронтовой полосе. Тут уже про мезантропа никто и не вспоминал — не до того было. Да и вреда никакого за все годы войны он никому не причинил. После войны в доме снова открылся санаторий. Петька Зайцев — теперь уже Петр Иванович — вернувшийся с фронта с одной рукой, когда вышел на пенсию, устроился туда сторожем. И на все расспросы про нечисть, обитавшую прежде в старом доме, он только усмехался да поглаживал густую бороду. А что касается Валерьяна Долохова, то он прошел всю гражданскую войну, сначала с Корниловым, потом с Деникиным и Врангелем, и в 1920 году с остатками разбитой Белой армии отплыл из Крыма в Константинополь. Потом перебрался в Европу, встретился в Париже с матерью, которая сумела выехать из Петрограда до того, как начался «красный террор». А через несколько лет Валерьян познакомился со своей будущей женой, Еленой Александровной Лариной, дочерью камергера и выпускницей Смольного института. Вскоре у них родился сын, нареченный Антонином. Но это уже совсем другая история…