Им же несть числа

— Неплохо вышло, — похвалил Черный, заходя в мастерскую. Эрик инстинктивно повернулся, загораживая собой полотно. Уже несколько дней как работа была завершена, но он не хотел признавать ее оконченной. Что-то ускользало, резало глаз, не сочеталось, перетягивало внимание на себя — так или иначе тянуло испортить картину. До того, как вошел Черный, никто, кроме автора, последнего шедевра не видел, и, честно признаться, Эрик не хотел выставлять его на обозрение публики. Это полотно неуловимо отличалось от всего, что он когда-либо писал. Те же краски, та же абстракция, тот же зашифрованный среди силуэтов потертый плюшевый мишка. Те же мрачные тона. Но — заигравшие в этот раз по-новому. — Я не закончил, — буркнул Эрик, но прозвучало это не грубо — скорее как оправдание. Он всегда начинал оправдываться, когда речь заходила о чем-то, связанном с местом, где они с Черным познакомились. — Брось, Курильщик, — кличка привычно резанула ухо. Черный подошел, через плечо разглядывая картину. Эрик зябко поежился: сидя спиной к плоду своего воображения и лицом к изучающему его Черному, он представлял, как полотно загнивает, распространяя сладкий тлетворный запах, который материализуется, принимает форму цепких ветвей и лиан, хватает его и утягивает за холст, в объятия пыльного медведя, в утробно рычащие плюшевые недра. Курильщик задыхается от запаха масляной краски, коры и травы, а прохладные листья обнимают его за плечи, стягивая и сжимая так, что он понимает — один рывок, и тонкие веточки с хрустом раздерут его на части. Черный перед глазами становится размытым, он внимательно изучает чудовище, схватившее Эрика, одобрительно кивает, протягивает руку вперед, и она свободно проходит сквозь Курильщика. Пальцы поглаживают нарисованного монстра, и тот, урча, трется о теплую ладонь. — Краска уже высохла, — заметил Черный, потирая пальцы, будто сбрасывая с них невидимую пыльцу. Голос привел Эрика в чувство, и он повернулся к картине: монстра не было. На его месте вытянулась тонкая амфора, острый конец которой напоминал нож — он даже выглядел плоско и лишь отдаленно походил на часть античного сосуда. Ручки были выполнены грубо, торчали углами и разветвлялись у основания пальцами-ветками, поддерживающими узкое горлышко, будто душили. — Проследи себя, — задумчиво произнес Черный, и Курильщик вздрогнул. — О чем это? — Что? — не понял Эрик. — Вот здесь, — Черный указал на часть амфоры, переходящую в «нож». Весь сосуд от этого края до горлышка пересекал склоненный наискось эллипс, залитый охрой, как волчий глаз. Посреди этого пятна черным солнцем горел расплывшийся агатовый зрачок. Остальная же поверхность была покрыта бледно-коричневыми, сливающимися с ней геометрическими узорами, напоминающими лабиринт. В том месте, куда показывал Черный, лабиринт изгибался и складывался в едва различимые слова: «проследи себя». Эрик побледнел — он готов был поклясться, что не писал этого. По крайней мере, сознательно он не оставлял на картине никаких туманных фраз, и если бы не Черный, и вовсе не заметил бы этого напутствия. Желание выставлять работу на всеобщее обозрение упало ниже нуля. — Не знаю, рука повела, — отозвался Эрик напряженно дрожащим шепотом. Черный хмуро глянул на него сверху вниз. — Не надо было туда ходить. Курильщик опустил глаза. Он и сам знал, чего делать не стоило. Он никогда не любил этих людей и не испытывал перед ними никакого чувства ответственности. Просто не мог отказать Русалке. Как теперь не мог избавиться от впечатлений, нахлынувших в больнице. Эти цветы выглядывали из амфоры, как из расписной вазы, белые, в прожилках паутины и теней. Лепестки были будто сложены из мозаики, и в каждом кусочке можно было увидеть свою историю, о которой сам автор и не подозревал. Вот оно — картина смотрелась чужой, будто кто-то неведомый написал ее руками Курильщика, не соизволив спросить разрешения. Разве что злосчастный медведь Рыжей, выступавший контуром по всему полотну, был на своем месте. И даже Черный не заметил подмены. — Ты в порядке? — осторожно уточнил он, наклонившись к Курильщику. Губы коснулись лба, хотя и так было понятно, что жара нет. Напротив, Эрик весь похолодел от нахлынувших чувств. — Черный, признайся: он отпустил тебя? Черный выпрямился и отвернулся — слишком резко, чтобы решить, будто он не понял вопроса. Слишком поспешно, чтобы не предугадать ответ. Курильщик проследил, как он отходит в другой угол мастерской, туда, где под грудой пустых рам спрятались листы с карандашными скетчами. Наскоро нарисованные по памяти портреты домовцев. Черный не знал, просто не мог знать, что там прячутся совсем еще детские лица братьев-поросят, Кита, Сфинкса, Слепого, Горбача, перечеркнутый и явно неудачный набросок Лорда, Табаки, испорченный при попытке его раскрасить, карикатура на педантичного Гомера, профиль Черного, читающего книгу. Они все были там, в этом углу, и они звали из своего укрытия. — Нет, — ответил Курильщик сам себе прежде, чем Черный нашел рисунки. Так или иначе, Дом принял его, а от Сфинкса (а может, и от Табаки) Эрик слышал, что так просто Дом никого не отпускает. Им еще повезло, что, выйдя из его стен, они смогли жить, как раньше — если это «раньше» вообще было, — а не стали Спящими или вовсе всеми забытыми, как Шакал и Стервятник. Последний, кстати, тоже затесался среди скетчей, но Курильщик хоть убей не мог сказать, насколько правильно он передал его облик. Скорее он получился неузнаваемым — детали выпадали из памяти, — но Эрик для себя решил, что это именно он. — Нет, — подтвердил Черный, возвращаясь, и Курильщик едва заметно облегченно выдохнул: не потому, что, находясь в Наружности, Черный все еще отчасти принадлежал Дому, а потому, что тот не успел заметить, насколько одержим их общим прошлым сам Эрик. — Отец сказал, что Сфинкс отдал… — Курильщик замялся, не в силах подобрать слово, которое отразило бы то, что он хотел сказать. Ему не верилось, что мальчик, якобы усыновленный Сфинксом, действительно мог быть Слепым. Сам он никогда его не видел — да и не приведет же его Сфинкс на выставку, — но отцу доводилось встречаться с ними, и он называл ребенка не иначе как Слепой. — Ну, своего воспитанника… Он произнес это бессознательно, явно не внимая совету картины проследить себя, и уже ожидал от Черного какой угодно реакции, кроме той, которая последовала. — Знаю. Слышал об этом от него самого, — тихий голос звучал немного печально, словно Черный скрывал что-то не слишком приятное. Понятное дело, говорить на эту тему ему совсем не хотелось, но от разговора он не ушел. — Хочешь знать мое мнение — это закономерно. Действительно, где бы Сфинкс ни нашел этого ребенка, его место было рядом с родителями. Будь он хоть сто раз копией Вожака, он был мал и далек от Дома: навряд ли Сфинкс видел в нем то, чем он являлся на самом деле, а эти игры в дочки-матери — не больше, чем блажь капризного мальчишки, привыкшего, что рядом всегда кто-то есть. Курильщику больно было осознавать, что обида все еще жжет его и гложет — не виноват же Сфинкс в том, что мог к любому найти подход. Напряженная тишина поглотила остаток разговора, и он сам по себе сошел на нет, сгущаясь незаданными вопросами, невысказанными мыслями, непонятными ответами. Черный молча вышел, погруженный в себя, и Курильщик даже не оглянулся на закрывшуюся дверь. Он знал, почему Черный так не любит разговоров о Доме и тех, кто был там: у Эрика было слишком много вопросов, на которые он не смог бы ответить, хотя и знал гораздо больше. Он впитал в себя Серый Дом, как Серый Дом впитал его — Курильщику этого не понять: он не знал, что творилось там до его прихода, что заставило Черного стать таким, каким он стал, научило его замечать и видеть то, что ему самому же казалось безумием, но безумием сознательным и оправданным. Признаться честно, Эрик надеялся, что именно Черный сможет вынести на поверхность все необходимые ему отгадки. Находясь в Доме, только в словах и поступках Черного Курильщик видел рациональное зерно, оказавшись в Наружности, он понял, что это зерно на поле всеобщей невменяемости посадили другие: кто и сколько их было, не знал никто. После той затеи с Автобусом Эрик опасался, что больше не увидит Черного, что это чудачество окончательно вырвет его из рамок привычного мира, но спустя столько лет осознал: то была вынужденная необходимость. Спасательный круг, за который хватались напуганные неизвестностью и огромным внешним миром дети. Все время, что Курильщик провел в Четвертой, Черный оберегал его от страха, внушал ему, что все сказки, рассказанные в этой маленькой стае — бред сумасшедшего. Возможно, он видел, что у Эрика слишком мало времени, чтобы действительно все понять. Но тот даже эту заботу понял с опозданием. Как и то, насколько Черный на самом деле близок с Домом, хоть и пытается отрицать это. Если он виделся со Сфинксом и не рассказал об этом Курильщику, значит, он должен был выговориться, как в последние месяцы до выпуска: Эрика еще можно было обмануть рациональным равнодушием к прошлому, но не того, кто видел насквозь. — Проследи себя, — прочитал Курильщик, сняв работу с мольберта и держа перед собой. Буквы лабиринта казались ему слишком отчетливыми, чтобы можно было их игнорировать. Кто бы и что ни пытался этим сказать, Эрик видел за работой тень старого Серого Дома, оставившего в его душе росток помешательства. Возвратившись домой, он застал Черного за разгадыванием кроссворда: старого, потрепанного и знакомого до невозможности. Та самая небольшая газетенка, найденная в подкладке особой карцерной куртки — Курильщик думал, что с того раза Лорд забрал ее себе. — Может, имеет смысл сходить к психиатру? — Думаю, там имелось в виду что-то другое, — отозвался Черный, не отвлекаясь от своей задачи. — Надеюсь, тебя не сильно это напугало. — Картина-то? Нет, даже не думаю о ней, — откровенная ложь и уличающий взгляд исподлобья. И все же страха перед картиной Курильщик больше не испытывал, смирившись с фактом, что опасаться стоило собственного сознания. Он спрятал ее в том же углу, что и наброски: не в силах ни выбросить или сжечь, ни отправить на выставку. За закрытой дверью мастерской в полной темноте скользнули на пол два белых лепестка.