В когтях зверя

***Шатари Рэй. Я сделал это сам, и винить теперь некого. Я сам выбрал между своим сердцем и жизнью двадцати восьми оборотней. Я сделал то, что должен был сделать. Но почему же так больно... может быть, потому, что душа моя, корчась в муках, сейчас умирала... Я отказался от своей жизни давно, отказался ради тех, которые смотрели на меня донельзя испуганными глазами, смотрели как на последнюю надежду. Для них я и был этой самой последней надеждой, когда долину заволокло дымом и смрадом погребальных костров, на которых волки сжигали тела наших отцов и матерей, братьев и сестер, всех, кого мы любили... И теперь у нас нет даже места захоронения наших родных, волки раскидали их прах по всей долине. Я задыхался от этого дыма, от ярости и жажды мести, и будь я один, я ринулся бы туда, где гибли сейчас наши близкие и родные, и погиб бы, унеся с собой хоть одного волка. Но отец уготовил для меня другую судьбу... Наш замок стоял на краю долины и именно сюда в отчаянии две женщины привели восемь осиротевших детей из Белого замка. Всех, что смогли спасти... только восемь из огромного клана, такова была цена предательства... Наш клан был намного меньше и отец не надеялся отсидеться за высокими стенами, он, собрав всех детей, взял с меня клятву защищать их любой ценой и никогда никому не говорить о них и нашем Убежище в горах до тех пор, пока он не придет сам. Двадцать восемь детей, старшему из которых было двенадцать, а младшую двухлетку я нес на руках. У каждого из нас было только одеяло и узелок с едой на два дня. Уходя, мы надеялись вернуться. Я отчетливо помню первую ночь, проведенную в холодных пещерах Убежища. Дети жались ко мне, пытаясь найти ускользающее тепло, цеплялись за меня руками, боясь оставить хоть на миг, я был для них последней опорой, последний, кто не давал сорваться в пропасть ужаса. Я и сейчас отчетливо вижу эти дрожащие руки, цепляющиеся за меня, эти полные безумия и страха, молча молящие глаза... молящие сказать, что все будет хорошо... Мне и самому хотелось в слезах излить свое горе, но как я мог плакать, смотря в их глаза, как я мог позволить сорваться и им, нет, я должен был стать их утешением. Ведь достаточно было заплакать одному и остальных уже будет не остановить... Нужно держаться, нужно быть сильным, нужно просто быть, чтобы выжить. Но тогда я еще думал, что, может быть, кто-то жив, может быть, они прячутся, а потом придут, ведь невозможно, чтобы отца не было, он и брат были всегда, они сильные, они как боги, они не оставят нас и придут, помогут, и наш замок, он же крепкий... Тогда я еще не знал, что предателем была та, которую старший брат вскоре должен был назвать своей женой, и от которой у него не было тайн. За год до смерти отец договорился об объединении наших кланов в один, мой старший брат Дорн должен был через год жениться на старшей дочери Лорда Белого замка – Нирине, когда ей исполнится семнадцать лет, и она войдет в детородный возраст, ждали только этого. Но чтобы закрепить этот договор, Лорды сразу сочетали браком своих младших сыновей. Так я, без моей на то воли, обзавелся супругом. Милому веселому мальчику было тогда только четыре года. Все коты нашей долины были либо черные, либо рыжие. Два разных клана, но со временем число межклановых браков все росло, а так как дети у оборотней рождаются похожими только на отца или только на мать, то и кланы вскоре перестали различаться по цвету, в обоих были и черные, и рыжие коты. Вот только мой супруг был белым. После смерти первой жены Лорд клана Белого замка уехал из долины по неотложным делам, а вернулся не один, он привез себе новую жену, а своей дочери мачеху. Новая Леди была необычной, и дело было не в серебристых волосах и серо-зеленых глазах, необычно было то, что перекидывалась она очень быстро во вспышке света. Через год она родила такого же серебряного мальчика, а еще через два умерла, рожая черненькую девочку, Сильму. Тогда я жалел, что Леди не стало, уж больно доброй и веселой она была, а потом я благодарил бога, что она не увидела то, что увидели мы. И вот теперь два наших клана погибли, а брачный договор, который должен был принести нам мир и радость, стал для меня ловушкой. Никто не видел моего супруга мертвым, и я не могу считаться вдовцом, а следовательно, не могу вступить в новый брак... У меня никогда не будет семьи, я никогда не назову супругом того, кого полюбил. Хотя... Мне уже все равно. Я сам отказался от того единственного, с кем мог быть счастлив. Златоглазка... Мой Бог. Первый раз я увидел его в маленьком зеркальце, которое взял у одной из старших девочек, чтобы самому обработать рану на скуле, оставленную одним из волков. Сначала я подумал, что это мой исчезнувший супруг, а то, что волосы были короткими, это ерунда, могли и подстричь, но он выглядел старше и глаза у него были золотые, это и развеяло все мои сомнения. Парнишка, совсем еще ребенок, но как он двигался... я засмотрелся на него, и тут рядом с ним я увидел черного Мора, мальчик обнимал его и ласкал, а тот лизал его руки. Может, он тоже Бог? Такая комната и то, что в ней было, своей роскошью даже присниться не могла. И год за годом я видел, как он рос. Правда, не часто, иногда месяцами, сколько ни вглядывался, ничего не было, иногда видел по три вечера к ряду. Он тоже видел меня, правда, не слышал, сколько я ни звал его, а я слышал, слышал, как он почему-то называл меня Сапфир. Я наблюдал за ним, как наблюдают за сказкой, с интересом, но как-то отстраненно Но сказкой он был совсем нездешней, той, которой в нашей жизни и места-то не было. Только иногда я позволял себе мечтать... Что бы было, если бы я его встретил? Мечтать, как сложилась бы моя жизнь, если бы все были живы, если бы меня не зажимал как в тисках долг и я мог бы бегать на танцы в деревню, ходить на свидания, любить... Интересно, как это? Именно любопытство и желание быть как все, желание почувствовать, что тебя любят... Нет, даже не желание, а жажда, жажда, рожденная от безысходности... Именно это чувство толкнуло меня сойтись в деревне с Дином. И что я нашел? Только очередное предательство. Пять дней сам Адриан выпытывал у меня место, где находится Убежище, пять дней я, закрывая глаза, видел двадцать восемь лиц, и когда Адриан, рассвирепев, отдал меня жрецам, я вздохнул с облегчением, значит, даже в бреду я не сказал ничего. Теперь можно было спокойно умереть, и я позволил себе погрузиться в небытие. Пробуждение меня ждало страшное... я ничего не видел, только чувствовал, как в грудь мне впивались острейшие когти и пасть, полная смрада, уже нависала над моим лицом, шелест крыльев, все это складывалось... Мор! Страшно не было, но ребята, они пропадут без меня. И я как мог выкручивался из цепей. А потом было неожиданное освобождение и первый поцелуй... Тогда я не увидел своего Бога, тогда я просто почувствовал, как все тело омывается теплой волной, как постепенно уходит из души холод, давно прижившийся там. А его ласки касались не только моего тела, но и души, давно разуверившейся в хорошем и разучившейся доверять. И это тепло... оно давало силы жить. А когда Мор улетел, раненый отравленным копьем, мне показалось, что я потерял самое дорогое. И это было так странно, я даже не видел его человеком... Не видел и все же пришел в храм молиться, чтобы у него все было хорошо... Смешно... я пришел в храм бога и молился за него у него же самого, смешно, но мне так было легче. Я пришел в храм, несмотря на то, что там меня снова могли поймать, но именно там мне почему-то было спокойнее, в храме, где раньше был лишь холод и ужас. Я говорил с каменным Мором, и мой живой, теплый Мор пришел... Златоглазка моя, моя сбывшаяся сказка. Какой же ты красивый, теплый, ласковый, ты все, о чем я только мог мечтать. Никогда еще Судьба не давала мне так много! И никогда еще я сам не обманывал ее так жестоко, отказываясь от ее даров. Я сделал это... Сам, своими руками... убил все хорошее, которое только и могло быть в моей жизни. Когда я увидел, как свет его глаз погас, и они потемнели от боли, я думал, что умру сам... Дав клятву своему отцу никогда и никому не говорить о детях и Убежище я и не подозревал, что через двенадцать лет эта клятва просто задушит меня. Удавкой будет затягиваться на моей шее, не давая вздохнуть, когтями будет рвать мне сердце. Двенадцать лет я делал то, что должен, я знал, что кроме меня больше некому, я отказался от всего, я смирился. Но сегодня впервые душа, захлебываясь кровью, кричала: Не могу больше! Не могу! Освободи меня от клятвы! Дай рассказать ему! Остановить! Дай! Но Долг, вцепившись руками в камень, не дал сдвинуться с места, не дал вернуть... И голос... его совсем не было... я мог только смотреть... смотреть, как он уходит... от меня... смотреть и задыхаться от боли... Он никогда не простит меня, никогда не вернется. Он открыл для меня душу, а я... Я предал его, я оттолкнул, променяв его на двадцать восемь других жизней, такое не прощают, за такое только мстят... больно... и я готов...