А может быть, и не было меня — молчи, И сердце без меня само стучит.
— И куда ты снова намылился?! Дети тебя целыми днями не видят! — звонкий голос жены ударил запыхавшегося Шурика, словно камень по голове. — Что, опять к нему?! Гитарист молчал, быстро натягивая на себя парку и надевая ботинки, не смотря в сторону вскипевшей от ненависти женщины. Она настолько сильно устала видеть каждодневные уходы мужа с самого утра и приходы ночью в то время, когда ее терзает жуткая бессонница, что готова была безудержно рыдать и всеми силами умолять его остаться здесь. Она ведь искренне любила его, в отличие от него самого. Но женская гордость не позволяла ей так низко опуститься перед супругом, встать на колени и шептать о том, как больно ей скучать по нему все эти серые дни, тоскливо смотря в покрывшееся коркой льда окно, где на морозной улице исчезает черная фигурка любимого. Горько смотреть на то, как быстро растут их красивые дети, толком не общаясь с собственным заработавшимся отцом. Просто она боялась сказать все накопившееся. Боялась, что он привычно пропустит мимо ушей или деликатно поставит точку, что мастерски умел делать. Дверь с грохотом, но без малейшего слова на прощанье, безжалостно закрылась перед лицом несчастной супруги. Немного постояв на том месте, она бренно вздохнула и развернулась в сторону кухни. На улице тем временем визжал безжалостный ветер, а маленькие зловредные снежинки попадали в глаза. Они заставляли прохожих превращаться в ледяные фигуры, в безжизненных снеговиков. Руки и ноги коченели от холода, но солнцу все-таки удалось пробиться сквозь толщу черных туч. Запах выхлопных газов, оживленное бормотание города, и маленькая черная фигурка под взором женщины убегает в метро, не дождавшись заветного такси. Буквально через двадцать минут Шура уже стоял возле входа в квартиру голубоглазого. Еще минуту он потратил, чтобы окончательно сломать дверной звонок и додуматься до того, что в кармане его джинсов лежат ключи. Нервно цыкнув на свою забывчивость, гитарист начал судорожно пытаться «взломать» чертов замок замерзшими пальцами, но только потом до него дошло, что дверь в квартиру была не заперта со вчерашнего дня. Лева просто-напросто поленился ее закрыть, когда Шурик, ни слова не сказав на прощанье, ринулся в магазин за продуктами для своей ненаглядной женушки. Внутри было темно и очень холодно, примерно так же паршиво было и на душе. Все, как обычно, стояло на своих местах, но тихо посапывало без своего хозяина, и ощущение жизни напрочь пропадало при малейшем взгляде на обстановку. Сбросив с себя лишнюю одежду и закинув ключи на маленький столик в коридоре, Шура медленно прошел в гостиную, осматривая пустое помещение. И только тишина приветливо махала ему рукой да сквозняк щебечущий что-то на полу. Конечно, гитарист мог бы подумать, что друга вовсе не было дома, но что-то заставляло его не верить в сей факт — от того рука снова потянулась за мобильником и набрала выученный наизусть номер, который не спеша отозвался гудками. В кабинете тут же заиграла знакомая мелодия вроде бы какой-то иностранной рок-группы. Шурик даже вслушиваться не стал и, сбросив абонента, бездумно ринулся в соседнюю комнату в надежде, что найдет голубоглазого там. Но все шансы канули в воду, как только мужчина шагнул за порог, а кровоточащая дыра в душе так и продолжила расти, очерняя живые существа в едва дышащей груди. И вдруг страшно стало ему и в глазах появилась тревога, смешанная с морем противоречивых мыслей и растерянностью, обычно не присущей Шуре. Куда бы Лева ни делся, он никогда не забывал про друга и всегда бы ответил на его звонки, и лишь в одном случае случалось обратное, когда поэт попадал в беду. Длинноволосый просто не знал, куда деваться, как сейчас поступить, теряясь в собственных догадках, где мог пропадать этот несносный человек, позабыв про свой телефон и про то, что нужно хотя бы закрывать за собой квартиру. С каждым вдохом волнение нарастало, и на уставшем, бледном лице возникали новые морщинки. Шура выдохнул и решил еще раз осмотреть квартиру, уже ни на что не надеясь, но все же храня частичку какого-то тепла, возможно, указывающего на оставленные голубоглазым предпосылки. И как ни странно, предчувствие снова не подвело гитариста, хотя лучше бы всего произошедшего не было. Лучше бы он не сунулся на блеклый свет, горящий в дверном проеме ванной комнаты. И этот последний шанс вознесся в реальность. Лева лежал все в той же белоснежной ванне, его губы были до дикости синие, прикрытые веки слегка покраснели и опухли, а кожа была такой белой, что он почти слился с предметом. Голая грудь мужчины едва вздымалась и опадала, выдавая его живое состояние, но тело лежало в такой безжизненной позе, что казалось, будто он давным-давно покончил с собой. Шурик тут же бросился к другу на колени, судорожно нащупывая его пульс на расслабленной руке. Вода в ванне была уже по-настоящему ледяная, и поэт рисковал снова заболеть. Гитарист пыхтел, злился на друга, проклиная одновременно и себя, и его. Из-за своих переживаний по поводу убийства голубоглазый терялся и не мог найти выход, творя всякую чушь, а значит, его нужно было постоянно контролировать, иначе эта неведомая фигня продолжит случаться постоянно. Медлить кареглазый не собирался и, быстро открыв кран с горячей водой, залез в ванну, приподнимая худое тело, которое будто уже и не собиралось шевелиться. Он стиснул беднягу в своих объятьях, принявшись растирать под струями воды его окоченевшую грудь и болтающиеся руки. Рубашка и джинсы Шуры мгновенно намокли, длинные, слегка всклокоченные волосы начали неприятно прилипать к коже головы, а в глаза постоянно попадали зловещие капли, отчего он изредка жмурился и шипел. Но как бы Шурик ни старался, Лева до сих пор пребывал в бессознательном состоянии, хотя кровь уже старательно грела изнутри его замерзшее тело. И когда вода стала забивать ему нос и рот, веки сами собой приоткрылись, открывая миру тусклый, ничего не понимающий взор. А первая мысль была боязнью захлебнуться и потонуть в резко набросившемся потоке. — Отпусти! — вскричал голубоглазый, выворачиваясь из рук Шуры и хватаясь за его рубашку. — Отпусти же меня, я не могу дышать! Шурик, конечно, был ошарашен таким внезапным оживлением солиста, но противиться его просьбе не стал и тут же выпустил его из своих цепких рук. По лицу Левы все также стекали струи воды, тело дрожало от эмоций, а руки застенчиво прикрывали оголенную плоть, и на лице появилось резкое смущение в виде двух багровых пятен на впалых щеках. Гитарист усмехнулся, отводя взгляд в сторону, чтобы еще больше не травить душу другу, хотя был весьма удивлен, что тот так отреагировал на его помощь, ведь, в конце концов, они не раз видели друг друга в таком обличии, да и не только в таком. И так нелепа была эта ситуация, что Шура даже не знал, что лучше сделать: остаться на месте, не шевелиться и мокнуть, или же дать время голубоглазому, кинув в него чистое полотенце. — Какого хрена ты сдохнуть в холодной воде решил? — Я просто заснул, — нервы солиста постепенно разглаживались, а во взгляде появился огонек еще одной ненормальной идеи. — Заснул?! Не смеши меня, — желание наподдать этому дураку только усиливалось. Но все мысли мгновенно улетучились, когда голубоглазый, наконец мысленно осознав, в какой обстановке все происходит, нарочно привлек внимание своего милого гостя, заманчиво улыбнувшись и прижавшись к холодной плиточной стенке, откровенно посмотрев на друга с очень заметным намеком на большее. Он манил его, невольно застывшего во всего-то паре сантиметрах от него. И яркое пошлое желание вспыхнуло в потемневших карих глазах, взаимно потянувшись навстречу соблазнительному, но все же пока что холодному поэту. Тогда Шура, сам того не понимая, еще теснее прижал похотливого партнера к белой стенке, соприкасаясь с ним своей влажной рубашкой, под которой плавилась горячая кожа. Вода продолжала стекать по их лицам, лишь больше раззадоривая невыносимое влечение, бьющееся жаром в самом низу. Лева ухмылялся и строил свои хитрые глаза, нацеленные на партнера, пытаясь вынудить друга сделать этот шаг первым и нарушить их договоренность, окончательно поломав стену отрешенности между ними. Но гитарист держался, пока только прикасаясь пальцами к мокрой коже бедра солиста и вдыхая его естественный запах в районе открывшейся шеи. — Расскажи мне, что ты хочешь, — прошептал Лева, зарываясь рукой во влажные волосы партнера. — Какая же ты зараза, Левчик, — томно выдохнул Шура, вступая в игру. — Скажи мне, — игриво повторил поэт, проводя большим пальцем по приоткрытым губам. Шура прикрыл глаза, чувствуя, как растворяется от нежности этих умелых рук, которые медленно заставляют его сдаться в плен любовнику и прогнуться под его силой, стать самой настоящей жертвой, легко выполняющей все действия. Он уже находился на краю собственной свободы и терпения, не в силах противостоять ласке голубоглазого, который ехидно улыбался, осознавая, как проигрывает его соперник в этой странной игре. Огонь полыхал в его груди, выжидая ответа Шурика, и он безусловно знал, что согласие наступит и ненасытный солист возьмет своего вечного искусителя, доводящего до ненормальной мании. Он был слишком коварным в их личной жизни и просто обожал добиваться признания, будто подписывал деловой контракт, чтобы не возникло лишних вопросов. Да и стоило понимать, что Лева куда дольше был одинок в данном плане, нежели гитарист, у которого имелась жена, хотя она никогда не смогла бы даровать то, что умел творить поэт. — Я жду, — настойчиво. — Тебя, — хрипло. Без лишних слов музыканты слились в страстном поцелуе, находясь под градом капель. Лева с трудом снял мокрую одежду друга, не переставая оглаживать его соблазнительное тело. Терпкий аромат вожделения накрыл мужчин и утащил в их общую сказку, пропитанную запахами друг друга. Постепенно комната наполнялась стонами; зеркало запотевало, скрывая тайный танец двух влюбленных. Они чувствовали одно горячее дыхание на двоих, чувствовали, как малейшие мысли о прошлых обидах испаряются вместе с влагой, и заполняли друг друга желанием, которое изрядно накопилось за это время обоюдного одиночества. Им обоим хотелось яро любить, хотелось вернуть ту частицу тепла, которой из-за потребности и зависимости приходилось делить на двоих. И им это нравилось: умирать и снова воскресать в одной постели. Шура жадно пил своего голубоглазого искусителя, проводя дорожку поцелуев по его груди, оставляя на шее яркие засосы. Он медленно оглаживал его возбужденную плоть большим пальцем, вызывая сладкие стоны от наслаждения. Лева зарывался в волосы гитариста, массируя кожу голову, покусывая губы так, что из трещинки выступила капля крови. А когда Шурик, не спеша опустившись на колени, прикоснулся горячим языком к головке члена и вобрал его в рот целиком, солист зашипел, не выдержав ласки, и невольно потянул спутавшиеся мокрые волосы на себя, но тут же нежно провел ладонью по лицу друга, старательно доставляющего ему невероятное удовольствие. Этот вид сверху заставлял нагреваться нутро Левы до немыслимой температуры и вызывал некоторое чувство абсолютной власти. Гитарист умело держал ритм, то слегка касаясь возбужденной плоти, то яро помогая себе рукой как можно больше слышать несдержанные, хриплые стоны. Лева отчего-то краснел, откидывая голову на стенку. Он едва стоял на ногах от такого сладкого наслаждения и чувствовал, что почти на грани. Шура это прекрасно видел и только больше ускорял темп, желая услышать самый заветный и громкий стон партнера, который эхом разнесется по квартире. Вода все еще не переставала лить и лишь немного заглушала томные вздохи. Еще совсем чуть-чуть и солиста накрыла сладостная судорога, а с уст слетел очень хорошо слышимый соседями вскрик от наступившего оргазма. Гитарист усмехнулся, слизывая с губ семя. — Черт… — сквозь зубы прошипел солист, ощущая внутреннее падение после пика удовольствия. Шура притянул расслабившегося друга к себе и принялся намыливать его тело клубничным гелем для душа, стирая следы от яростных, но искренних поцелуев мочалкой. Он бережно касался его согревшейся кожи, поглядывая на слегка приоткрытые, покусанные губы и, наоборот, прикрытые веки. — А как же ты? — Мне достаточно того, как ты кончаешь, — улыбнулся Шурик, прижимаясь к щеке партнера. Лева чувствовал, как постепенно из застывшей свечи тает и превращается в огненных руках гитариста в расплавленный воск, хотя раньше наслаждался своим жутким эгоизмом, наивно полагая, что и без него сможет прожить. Но нет, каждая жилка поэта требовала никотина, вводимого лишь лаской длинноволосого и его сладким шепотом. Мужчина откинул ему голову на плечо и окончательно доверил свою душу, пытаясь надышаться этими короткими минутами тепла, ведь потом, зная твердую выдержку и фальшивую отрешенность Шурика, которой он постоянно умело прикрывался, вряд ли ему светят молчаливые объятия. Но удовольствие не может быть вечным. Да и если постоянно утопать в неге или витать на крыльях любви, можно совсем чокнуться и обречь отношения на погибель. Лишь расставание сближает, усиливает и удерживает чувства. Ровно через полчаса они вышли на балкон покурить. Было довольно холодно, поэтому Лева снова накинул на плечи свой излюбленный колючий плед и поделился им с Шуриком, покрыв и его дрожащее от мороза плечо. На улице огромными хлопьями падал снег, медленно кружась в танце и превращаясь в красивые вихры. Небо было белое, нечистое, но довольно светлое из-за зимних осадков. Грязные машины гудели на трассе, пачкая белые краски, высокие здания кутались в снежном тумане, а асфальт, как и детская площадка перед подъездом, насовсем скрылись в метели. Создавалось такое впечатление, что они парят вместе с дурным ветром на просторе и вокруг ничего, лишь отдаленные звуки прошлой жизни. А сигаретный дым медленно уходил в небеса, разливая в душе спокойствие. Наверное, только пожилой даме на соседнем балконе было неприятно чувствовать табачный смрад, и поэтому она громко хлопнула форточкой, едва не разбив стекла. — У нас постоянно все беды сводятся к одному, — задумчиво начал Шура, стряхивая пепел в пустоту и выдыхая вместе с серым дымом облачка горячего пара, — мы даже поссориться нормально не можем. Прям наказание какое-то, честное слово. — Пора бы уже смириться с этим, — усмехнулся Левчик, тоже затянувшись сигаретой. — Да просто… странно все это. Я никак не могу разобраться в наших с тобой отношениях. Кто мы, скажи мне? Друзья? Любовники? Я запутался. Столько лет, а мы, точно дети, не можем поставить себе диагноз. — Мы люди, Шур, и это не диагноз, — солист теснее прижался к другу, и дрожь от холода мгновенно прошла, — и мы имеем право делать все, что захотим. Гитарист промолчал, потушив сигарету в пепельнице. Он нервно щурился от того, как морозный ветер щипал его кожу, и одновременно дышал так ровно и спокойно, будто пришел в гости к поэту просто так, а не с определенной целью, почувствовав, как хорошо не думать вообще, просто ощущать человека, его близость и тепло. Он прекрасно понимал, что все равно, несмотря на обоюдный положительный взгляд на их странные отношения, найдется такая сила, которая погубит связь раз и навсегда. И только тогда они по-настоящему встретятся с реальностью, попрощавшись с общей сказкой, казалось бы, длиною в вечность, но нет. Все имеет свой конец, а извечная неопределенность и противоречия ведут к его отрицательной стороне. Тогда можно будет с уверенностью сказать: «Как грустно и очень печально все вышло». Полдня они просидели в холодной, темной квартире, толком не разговаривая и смотря либо в потолок, либо в работающий телевизор, каждый по одиночке находился в собственных, довольно невеселых, мыслях. Все спокойствие Шуры сошло на «нет», и в голове крутилась лишь одна задача, которую он не знал, как воплотить в жизнь: как правильно сказать Леве то, что в той глупой книжке он нашел небольшую фотографию со странной надписью. Гитарист просто не знал, как снова завести разговор про это чертово убийство, потому что кожей чувствовал, как становится плохо другу от одного лишь упоминания этого происшествия. Верить в то, что он настоящий убийца, длинноволосому не хотелось, но, чтобы оправдать самому своего напарника, нужно было взвесить все факты, которые у них имелись. Жаль, но морально они оба не были к этому готовы. Когда Шурик предложил пойти посидеть на кухне и выпить черного крепкого кофе, Левка даже дернулся, резко выпав в реальность из своей тяжкой думы. После того, что ему привиделось, к этому напитку он боялся даже на метр подходить, но в сознании творился такой сумбур, ухудшающий все состояние организма, что успокоить напряжение могла лишь кружка горячего ароматного чая, поэтомуй голубоглазый одобрительно кивнул, добавив, что не против, но только не кофе, на что Шура лишь пожал плечами, не понимая, почему друга так воротит. Все это время его не просто передергивало; мысли чернели и, казалось, становились материальными. Снова кровавый запах страха защекотал нос. Он видел себя убийцей во сне. Сидя на холодной, плохо освещенной кухне, Шура не переставал сомнительно наблюдать за тем, как пальцы несчастного Левки дрожат и еле держатся за горячую кружку с травяным напитком. Глаза солиста были как два осколка, в которых одновременно отражался весь невероятно страшный мир и не ютилось больше ничего, ни капли внутренних чувств. Лева чего-то очень сильно боялся, и возможно, как раз назревавшего между друзьями разговора. Ему до дикости не хотелось возвращаться к тупым тезисам и доказательствам, не хотелось больше копать в этом дерьме. Он уже готов был сдаться, лишь бы кто-нибудь сказал короткие, но такие важные слова: «Ты не виновен». Тогда бы он стал спокоен. — Все в порядке? — спустя некоторое время спросил Шурик. — Ты бледнее смерти. Лева едва заметно дернулся от резко пронесшегося по комнате голоса и поднял свой задумчивый тусклый взгляд на собеседника, тут же согнав туман и добавив горькую усмешку на лицо, оценив таким образом высказывание гитариста в совершенно прямом значении. Он повел плечом, сбрасывая плед, робко отодвинул чашку вперед и посмотрел в окно, в котором бедствовала метель. В душе у обоих что-то болезненно защемило от наступившей вокруг тяжелой атмосферы. Все это время они оба готовились к этому итоговому разговору. Пора было делать первый шаг к опасности. — Не в порядке, Шур. Я соврал тебе тогда, — тихо выпалил поэт, направляя свой безжизненный взор на замерзшее окно. — В квартире Вики я нашел ее последнюю запись. В конце она написала трех подозреваемых и я, кажется, знаю, кто из них настоящий убийца. Не дождавшись ответа гитариста, слегка дрожавший и снова ушедший в себя солист молча встал с места и направился в излюбленный кабинет, держась стены, чтобы не грохнуться в сгущавшейся темноте. Хотя время было детское, но вот зима по-настоящему взрослая и суровая. В этот момент все внутри Шурика похолодело от страшного желания приоткрыть завесу этой мучительной тайны, но на виду он даже не повел плечом, не подавал вида, будто ему было все равно, и тихо спрятал бесчувственный взгляд в кружке с желтыми кругами. В конце концов, длинноволосый старался излучать умиротворение или, на худой конец, нейтральность, чтобы друг не так сильно волновался и смог со спокойной душой вылить всю накопившуюся грязь, а ее было достаточно много. Только по-другому узнать ответ было невозможно. — Читай, — буркнул Левчик, медленной походкой вернувшись на кухню и положив потрепанный листок на стол. Часы нервно тикали на кухне и угнетали атмосферу. Сознание Шуры кипело после каждой увиденной строчки, пальцы выстукивали по столу неровный ритм, а взгляд лишь изредка отрывался от записки, чтобы посмотреть на реакцию солиста. Он был абсолютно спокоен, скорее, даже опустошен, поскольку вся боязнь резко куда-то подевалась, будто он уже признал свою виновность и отступать, оправдываться не было никакого смысла. Его холодные глаза с интересом наблюдали за переменой в лице друга, как постепенно он бледнел и заметно нервничал, а значит, до этого притворялся и лишь делал вид, будто он сама спокойность. Лева даже на секунду усмехнулся своим мыслям, посчитав их слишком коварными и до боли ненормальными, точно как у реального убийцы. Он пытался скоротать время за новой чашкой ароматного чая и рассматриванием все еще не успокоившейся метели. Собственная отрешенность от реальности немного пугала. — Но у нас же алиби… — не веря прочитанному, зашептал гитарист. — Мы не можем быть убийцами, разве что, Август… — Правильно мыслишь, — заманчиво улыбнулся голубоглазый. — Я тут подумал, его надо проверить. Только вопрос: как? Он же может в любой момент повесить вину на меня. — Если он убийца, то навряд ли бы попросил тебя раскрывать дело, — задумчиво протянул Шура. — Да и Вика не передала бы ему дневник. — Откуда нам знать, каким образом он попал к нему в руки, верно? А с расследованием… может, у него подход такой? Почему бы и нет, а? В голосе Левы чувствовались резкие интонационные скачки, проще говоря, истерические нотки, которые слегка озадачивали длинноволосого и заставляли затуманивать его голову различными подозрениями. Солист будто боялся чего-то и был обезумен какой-то навязчивой идеей, которая могла разрушить не одну жизнь на этой плане, а может быть, уже и устранила ее. Словно коварный зверь, мужчина подкрадывался к своей невинной жертве, чтобы нанести укус. И на этот раз жертвой был Шурик. Когда взгляд Шурки наконец-то оторвался от неровно написанных имен, он столкнулся с поистине страшным зрелищем, так что душу пробила тысяча огненных осколков, сильно впившихся в кожу. Он столкнулся с неистовыми, беснующимися глазами поэта, горевшими неподдельным сумасшествием, желанием закончить это дело в свою пользу, но тем самым все равно не разрушив мрак, поселившийся вокруг тайны. И лишь слегка подрагивающие губы солиста удерживались от едва не появившейся злобной усмешки, радостно осознавая, что победа уже близка, и жертва почти готова умереть. В его глубоком сознании творился жуткий хаос. Именно там царил его грешный ад, скрываемый не первый год. И Шура поступил глупо, не разглядев его. — Ладно, — выдохнул он. — Завтра мы едем к нему в поместье. Фейерверк торжества, победы и невероятного ликования взорвался внутри Левы. Он точно знал, что идет по правильному пути, но еще не понимал, как сильно ошибался, пока Шура тихонько держал в руках козырь в виде фотографии из одной книжки, которую он так и побоялся показать другу. Сомнения все еще крыли гитариста, взгляд его, пусть и привычно скрывавший эмоции, неотрывно следил за солистом, пытавшимся сдержать свои рвущиеся эмоции. Связь между ними постепенно рвалась, а поэт действительно сходил с ума, роясь в чертогах кровавого разума. Молчание крепкой хваткой душило музыкантов, взоры их все еще пересекались. — Может, еще кофе? — попытался разрушить напряжение солист, слегка улыбнувшись. — Без сахара, — Шурик впервые отвечал на лицемерие друга такой же неискренней улыбкой. На следующее утро, едва ли были сорваны с неба потемки, друзья с трудом завели машину на жутком морозе и без предупреждения отправились вдвоем в область, где следы прошедшей ночью метели были гораздо сильнее, чем в самом городе. Снега за ночь навалило приличное количество, так что даже на зимней резине музыканты изредка застревали посреди лесной дороги и смачно матерились, боясь, что не застанут деятеля в своей шикарной усадьбе, если не приедут к вечеру. Холодно было настолько, что не помогал даже обогрев в салоне, который недавно накрылся и не поднимал температуру выше пятнадцати градусов, и радовало только одно: снегопад еще не начинался, хотя по радио во всю дудели о штормовом предупреждении. После нескольких бзиков гитариста Леве пришлось сесть за руль самому, ведь в привычное время поездками занимался водитель Шуры, но никак не он. Кареглазый вообще не был особым любителем вождения, тая в себе прошлые страхи и маленький опыт езды на колесах. Несколько часов за дорогой пролетели довольно быстро, в особенности благодаря мыслям, которые не давали расслабиться перегревшемуся сознанию. Лева еще точно не знал, да и не мог даже представить, как произойдет его встреча и последующий разговор с Августом. Какой нужен подход для этого коварного человека, чтобы он ни в коем случае не заподозрил неладное и в итоге не обратил все против самого солиста. И при этом поэт уже ничего не чувствовал: ни капли злорадства, ни капли страха — ничего. Он настолько ушел в себя, что делал свою странную работу на автомате и совсем позабыл про прошлую жизнь, про творчество и извечное вдохновение, про корявые строчки в рифму, про все. И вместе с этим он затянул в свое болото ни в чем не повинного Шурика, который молча выслушивал очередные догадки, порядком приевшиеся и травящие душу, и постоянно морщился от терзавших его сомнений. Скорее бы все это кончилось. Когда снег начал окрашиваться в розоватый оттенок, а леса стали редеть, открывая взору обширное поместье, автомобиль затормозил и послышался грохот его дверей. По приезду у самых ворот дрожащих на морозе товарищей мгновенно встретил дворецкий, укутанный в большой тулуп из овчины, ранее встречавший их после события в полицейском участке. Мало того, что погода здесь была совершенно ни к черту, так еще и начинало темнеть, от чего температура понижалась до немыслимых показателей. Слуга начал спокойно расспрашивать друзей, зачем они, собственно, приехали сюда, и, получив довольно лаконичный ответ, скрылся в небольшой будке, оставив двух мужчин без ответа мерзнуть на улице. Но, оказывается, он отходил, чтобы доложить хозяину о прибытии гостей и, получив от него добро, без сомнений открыл главные ворота, впуская незнакомую машину ко входу в усадьбу. По словам дворецкого, Ильин ждал прибывших в своем саду. — Оставайся в машине, хорошо? — выходя из автомобиля, без доли эмоции бросил солист. Шура только рад был остаться в относительном тепле, так как на улице было раза в два холоднее, да еще и начинал дуть сильный ветер, шептавший о приближавшейся сильной метели и закрывавший уставшие веки людей. Лева все так же находился в каком-то странно умиротворенном состоянии, не чувствуя теперь и физического холода, не говоря даже о внутреннем, будто все так и должно было происходить, и нет никаких проблем на его счет, хотя всю дорогу сюда мужчина уперто ломал голову над тонкостями предстоящего разговора и целую ночь просидел в кабинете, перечитывая треклятый дневник, не сомкнув уже порядком опухших глаз даже на минуту. Август не был наивным дружком вроде Шурика, который по большей части старался доверять голубоглазому. В отличие от гитариста, Ильин мог просечь любую уловку поэта, и этот разговор мог пройти не так гладко, как вчерашний, который тоже предвещал беду, но оказался куда проще, чем о себе возомнил ранее. Попав в сад, Лева снял с себя верхнюю одежду и с наслаждением вдохнул воздух, полный свежести и ароматов благовоний. Здесь по-прежнему все цвело, было очень тепло и уютно. Маленький фонтанчик журчал и успокаивал нервы, аккуратная лавка возле него пустовала, хотя солист поначалу думал, что обнаружит Августа, расположившегося на ней отдохнуть, однако его нигде не было. Мужчина обошел весь сад, рассмотрел каждое растение от нечего делать, но хозяина так и не нашел, зато в конечном итоге набрел на небольшой саженец, возле которого стояла знакомая маленькая табличка, замеченная поэтом еще в предыдущий раз. Присев возле нее, Левчик внезапно почувствовал негодование и даже смятение. «Всегда ли Ромео будет умирать первым?» — гласила надпись. Что-то нехорошее екнуло в душе от ее посыла. Если бы Шура был здесь рядом, то, возможно, смог бы чем-то помочь, ведь вторая предпосылка, некоторая деталь, однозначно связанная с этой замысловатой строчкой, была у него. Глаза солиста потемнели, обращая его в думу, но резкий голос со спины заставил тело мужчины заметно вздрогнуть от неожиданности и, резко поднявшись, повернуться к нему. Снова в прилежном костюме, выспавшийся и бодрый, перед ним, таким хмурым и бледным, стоял ухмыляющийся Август, опиравшийся на свою излюбленную трость. Он был абсолютно спокоен как с внешней стороны, так и с внутренней, будто заранее готовился к наступлению. — А я все ждал, когда же ты придешь ко мне с новыми известиями, — лицемерие так и сквозило в его голосе, — сроки-то подходят к концу. — Не будет никаких известий, Август, — слегка грубовато отчеканил Лева, смотря на мужчину исподлобья. — Признайся, что это ты вырвал листы из дневника. Никто другой этого не мог сделать. С лица Ильина тут же исчезла былая улыбка, и ехидство уступило место серьезности. Нет, он, безусловно, понимал, что должен был настать день, когда раскроются некоторые тонкости убийства, которые деятель не прочь был упрятать навсегда, но честь требовала не скрывать больше этих секретов, ведь они непосредственно касались расследования. Достав небольшой платочек из кармана дорогого пиджака, Август протер им вспотевший лоб и снова обратил свой задумчивый взгляд на Леву. Солист бы целиком и полностью пропитан холодом, таким живым и ощутимым, что казалось, будто прекрасный сад начнет сейчас увядать из-за сильного мороза. Он не испытывал никаких чувств, лишь четкое желание выполнить свою работу — ледяной расчет, да и только — и теперь, когда была надежда на то, что его помешательство было вызвано просто усердием раскрыть дело, мысли о личном признании убийства постепенно растворялись. Подавляя Августа, солист искал собственное моральное алиби. — Ну, что ж. Я просто не хотел, чтобы ты знал подробности моей личной жизни, впрочем, как и твоей, — спокойно ответил Ильин. — Моей? — без удивления, но с интересом. — Ваших с Викой отношений. — Знаешь, а ведь меня терзают сомнения. Если ты хочешь утаить от меня часть дневника, может, ты и являешься убийцей? — Лева начинал играть со огнем. — И что это за странная надпись на табличке, а? Август горько усмехнулся, посмотрев на свои ботинки. Руки его судорожно держались за трость, грудь начинала пробивать дрожь, а в голове, словно отчаянная птица в железной клетке, билась страшная мысль, что придется развеять тот туман, который он так хотел скрыть на протяжении многих лет. Это то же самое, что показывать свое белье. Только Вика никогда не стеснялась рассказывать свою жизнь, спокойно завещала дневник Левке, понадеявшись, что он все-таки узнает причину ее смерти. Она никогда не стеснялась рассказывать друзьям подробности об ее отношениях с любовниками и даже любовницами. В отличие от своего двоюродного брата, который дорожил собственным воспоминаниями, как самыми драгоценными камнями на этой планете, и никому не хотел раскрывать собственную душу, кроме одного человека — своей сестры. — Пошли. И Лева молча отправился вслед за своим злейшим врагом, человеком, который сделал из него узника немыслимой работы и лишил права на нормальную жизнь и плавно перебираться по течению собственной реки. Они медленно шли по саду сквозь деревья и пышные кусты. В некоторых маленьких закоулочках царила особенная атмосфера детства Августа, которая была объята черным мраком. Он смотрел себе под ноги и не верил, что сейчас придется открыть правду этому несчастному человеку, потому что помимо его личной памяти, в тех вырванных страницах хранилась истина показушной влюбленности Виктории, что может довольно сильно ударить неподготовленного солиста. Они оба еще не знали, как в итоге повлияют секреты на главный решающий вопрос всего расследования: так кто же этот убийца? Остановившись возле уже знакомой небольшой клумбочки с одуванчиками, Август тяжело вздохнул и глянул на гостя через плечо встревоженным взглядом, переполненным не только сомнениями, но и жалостью по отношению к солисту. Просто Лева еще не догадывался, какие перемены его ждут, и от этого пребывал в нейтральном настроении, когда вроде бы интересно, чем же закончится эта сказка в итоге, а вроде бы совершенно фиолетово. Он выжидающе смотрел на хозяина усадьбы, изредка переводя холодный взор с каплей презрения на горстку растущих сорняков, пытаясь подобрать в голове здравую мысль на их счет. За несколько недель расследования после неоднократной встречи с этими мерзкими желтыми цветами поэта уже начинало подташнивать от одного их вида. — Раз ты настолько хочешь прочесть эти страницы, то валяй, — хмыкнул Ильин, переводя задумчивый взгляд на одуванчики. — Рядом лежит садовая лопатка. Записи зарыты под клумбой. Лева, конечно же, хотел поворчать, мол, с какой стати он должен самостоятельно рыть землю и возиться в этой грязи, толком не зная, где точно зарыт заветный клад, но это не особо-то и сильное возмущение подавлялось под натиском любопытства и желания как можно скорее узреть одну из последних частей дневника. Поэтому солист молча присел возле клумбы и, взяв в руки небольшую лопатку, начал вырывать неглубокий проход под одуванчиками. Под сосредоточенным взором Августа, стоявшего подле него, поэт достал маленький сундучок, проводя по нему дрожащими пальцами, стирая прилипший песок. Надежда не переставала теплиться в груди Левы, а голова предоставляла ему картину скорого будущего, как он, найдя все доказательства, раскрывает свое первое дело и наконец-то остается свободным. Да вот только глубоко внутри солист знал, что больше никогда не избавится от страхов и собственной жгучей совести. Когда мужчина снова поднялся на ноги, то очень бережно и медленно достал потрепанные листы из старого деревянного ларца и стер с них годовой слой серой пыли. Ильин, кажется, вздрогнул, боясь за последующую реакцию гостя, но продолжил все так же сомнительно наблюдать за действиями поэта, в глазах которого полыхал всепожирающий огонь торжества, так плохо вписывающийся в его уставший и понурый образ. Он уже чувствовал себя парящим в небесах от свободы, словно легкое перышко, избавившееся от всех мук и тяжелых дум. Снова представлял, как вернется домой, без единой фобии заварит кофе и с облегчением забудет этот случай раз и навсегда как самый ужасный в своей жизни ночной кошмар, только, к сожалению, происходивший наяву. Он еле сдерживал злорадную улыбку, но, не веря своим глазам, с первых же строчек понял, насколько ошибался. «Я уже писала тебе ранее про своего двоюродного брата, но не хотела вдаваться в подробности. Что ж, считаю нужным ввести тебя в курс дела наших с ним отношений, ведь, к своему счастью и твоему несчастью, именно благодаря ему я повстречала тебя. Мы нечасто общались с Августом детстве. Дело в том, что я была совершенно другой породы, как ты уже знаешь. Его учили этикету, а мне на эту вещь, мягко говоря, было насрать. Мы различались в характерах, в предпочтениях и вообще вели совершенно разный образ жизни. Если же я, глупая девочка-подросток, думала, что буду зарабатывать на жизнь во время путешествий, мой брат уже начинал задумываться о карьере, зачаткам которой помешала армия. Когда его туда забрали, мне почему-то стало интересно, а каково это — отправиться в армию. Поэтому я начала писать письма в ту часть, где служил Август, и у нас началась годовая переписка, в ходе которой мы очень сильно сблизились. Но поскольку я с с самого своего рождения была проклята (что ты уже должен был понять, ознакомившись почти с половиной моего дневника), мое проклятье отражалось на самых дорогих мне людях, тех, кому я доверяла. Плоды своей черной ауры я увидела, когда брата досрочно привезли из армии глубокой ночью в наше поместье. Ему случайно, в чем я до сих пор очень сомневаюсь, прострелили ногу и при этом задели какой-то там нерв. В подробности я не вдавалась, ведь точно знала: это моя вина. Я ухаживала за Августом, целыми днями сидела у него и даже не ходила тусоваться с друзьями. Он стал мне по-настоящему дорог, и я открыла ему много своих секретов, а он, в свою очередь, поверил мне. И наша дружба закрепилась последним моим секретом, который как раз касается тебя, дорогой мой друг Лева. Я видела, как загибался брат, как ему сулили ампутировать ногу и могло произойти заражение крови, поэтому я отправилась к ясновидящей. Я не желала, чтобы из-за меня дальше умирали близкие моему сердцу люди. Мое проклятье, говорила мне гадалка, оказалось не вечным и должно было прекратиться на том человеке, за которого я вышла бы замуж. Но этот человек должен был мне быть самым дорогим. А где, спрашивается, найти такую любовь? Лена? Нет, это не то… И попрощавшись с Августом, который, к счастью, потом выздоровел, я уехала в Москву, где нашла тебя. Теперь ты знаешь, Лева, что ты являлся последней моей жертвой и мог умереть… Вернее, должен был умереть! Но что-то пошло не так. Правда, об этом позже. Не бойся и не осуждай меня преждевременно. Прошу тебя, сдержись, не пролистывай до последней главы. Терпи и ты все узнаешь». Леве начинало казаться, что земля медленно уходит из-под ног и кружится в странном танце, заставляя исчезать его тело. В глазах резко потемнело, голова неумолимо кружилась, а дыхание становилось прерывистым, точно так же, как и редкий стук испуганного сердца. Руки его безжизненно обвисли, лицо побледнело до неузнаваемости. Он не хотел в это верить. Он теперь вообще боялся во что-либо верить. — Я тебя предупреждал, — грубый отдаляющийся голос. Но кто же тогда убийца?И рвутся струны сами собой, Как будто обрывается свет.