Жизнь, как и кровь, показалась мне сладкой на вкус.
«Натворив немало дел, меня, конечно же, отправили учиться в столицу. Дядя больше не мог терпеть моих выходок, да и, скорее всего, хотел от меня избавиться, чтобы не позорить собственный род. Августу было глубоко плевать. И я отправилась в Москву. Безусловно, этот город удивил меня своей необычной серостью, грешностью и некоторой монотонностью. Частенько его виды заставляли меня о чем-то задуматься. Прогуливая учебу в экономическом университете, я умудрилась поссориться со всеми жильцами нашего общежития, поэтому я уговорила Сашу купить мне квартиру, пообещав, что устроюсь на любую возможную работу. Да, Лев, это та самая квартира на Коломенской, где мы с тобой планировали жить. Ты ничего удивительного в ней не замечал?» В комнате горела лишь одна небольшая лампа, освещая своим ядовито-желтым светом маленький клочок на столе с различными бумагами и раскрытым дневником. За окном свистела зловещая метель, а время подсказывало, что пора бы уже ложиться спать и не травмировать собственное тело. В глазах так и играла понурая усталость, но покончить с разговорами было очень непросто. Часы нервно тикали на мрачной стене, телевизор с отключенным звуком показывал новостные ужасы и голых красоток в бикини. Двое мужчин тихо обсуждали страшные тайны, скрытые в одном маленьком блокноте девушки из странного прошлого, и сердца обоих замирали от любопытства предстоящего совместного расследования. Шура, конечно же, до сих пор придерживался мнения, что стоило бы обратиться к проверенным людям, но после встречи со следователем, о которой он старался молчать в разговорах с другом, гитарист понял, что таким образом может подвергнуть Леву еще большим проблемам с необратимыми последствиями. Карие глаза излучали беспокойство и сомнения, но все же неотрывно вчитывались в те красивые чернильные строки, на которые указывал резко воодушевившийся Левка, старавшийся донести до длинноволосого все тонкости уже имеющейся по убийству информации. Ему было плевать, что он был настолько изнеможен, что уже почти ничего не видел своими тусклыми, полуприкрытыми и опухшими глазами. Губы с переменой на надрывный кашель повествовали о каждой мелочи. Солист по-настоящему доверился Шурику, почувствовал, что только благодаря ему сможет вырваться из этих жутких цепей. Да, по началу мужчина полагался лишь на себя, но в итоге оказался в больнице и теперь едва ли двигался самостоятельно, сломленный тяжелой болезнью. Отношения музыкантов постепенно восстанавливались и помимо чувства сожаления и долга к гитаристу возвращалась теплота, которую он тщательно скрывал за равнодушным, спокойным видом, опираясь на спинку мягкого кресла. Правда, несколькими минутами ранее Шуре поднадоело наблюдать за тем, с каким трудом Лева проговаривал каждое слово своего длительного рассказа, и поэтому сходил за горячим чаем и буквально заставил проглотить вокалиста ложку каштанового меда, который тот от чего-то дико не выносил. И такая мельчайшая забота вызывала улыбку на дрожащих от болезни устах. — Знаешь, в последнее время я часто вспоминаю тот день, — прошептал Шурик, когда Лева наконец закончил свою бурную речь и принялся за чай. — Если бы я увез тебя из этого бара сразу… Сейчас такие тонкие руки просто не слушались поэта, из-за чего он чуть не вылил все содержимое кружки на себя, но, к счастью, Шура во время спохватился и, молниеносно придвинувшись на край своего кресла, стал придерживать чашку со зловещим кипятком, на что Лева лишь мило улыбнулся. Сейчас солист выглядел настолько беспомощно и жалко, что было просто невозможно дать этому человеку пятый десяток и уж тем более сказать, что он настоящая рок-легенда. Внутри гитариста все сжималось от боли и сожаления, в особенности когда он четко разглядывал впалые щеки, темные синяки под невидящим взором друга. Ему становилось жутко совестно за тот поступок в поместье: не стоило уезжать от этого непутевого большого «ребенка». — Ничего бы не изменилось, — после первых затруднительных глотков. — Шурик, она бы все равно умерла. — Что верно, то верно, — горько согласился гитарист, отводя взгляд от дотошно болезненного вида поэта. — А если прочистить квартиру? Лицо Левы исказилось в подобие прозрения, будто он сам не мог до этого дойти. Мужчина отдал кружку Шуре и задумался, получше укутавшись в колючий клетчатый плед. Слишком много препятствий стояло у них на пути, чтобы открылась возможность проверить последнее пристанище Вики. В таком случае мог помочь только Ильин, которому, по сути говоря, тоже требовался ответ на страшный вопрос. — Квартиру вроде бы продали не так давно, — голос Левы снова начал хрипеть, —, но она все еще опечатана и мебель осталась… По крайне мере, так говорил мне Август. Я интересовался у него. — Значит, нужно просить у него помощи. — А еще документы. Думаю, Ильин сможет достать дело следователя. А оно нам явно понадобится… — после последнего слова Лева зашелся в жутком кашле и невероятно мощная дрожь пробила его тело. Шура мигом спохватился и, резко вскочив с места, захватил трясущиеся ледяные руки солиста в плен своих теплых пальцев. Душа постепенно оттаивала и уже забывала все невзгоды. В карих глазах плескался океан заботы, который Лева тихо ловил своей горькой улыбкой. А когда волна зловещего кашля прошла, он послушно глотнул горячий чай с приторно сладким медом, слегка зажмурившись от боли в горле. Он готов был уснуть прямо сейчас, когда гитарист был так близко, почти расположившись у его коленей, и пусть без доли эмоции, но все-таки неотрывно смотрел в его затуманенные глаза, жалобно просящие капельку хороших сновидений. — Так, хорош на сегодня болтовни: уже первый час ночи, — твердо отчеканил длинноволосый, помогая другу встать с кресла. — Завтра все решим и братцу этому позвоним, а сейчас тебе пора спать, иначе своим кашлем ты меня доведешь до инфаркта. Выключив во всех комнатах свет и проверив на всякий случай, не дует ли из какого-нибудь окна, Шура довел порядком засыпающего голубоглазого до своей постели, стоявшей в небольшой уютной комнате. Друг был таким легким, что гитаристу не составило труда уложить больного самому. Он тщательно замотал его в толстое одеяло и покрыл сверху колючим пледом, непонятно каким образом ориентируясь в полнейшей темноте. Лишь бледно-синий свет проливался из-под едва колышущихся штор. Лева не сопротивлялся, напротив, ему было приятно, что Шурик его не бросил на произвол судьбы и, несмотря на собственную семью, заботится о нем, словно они самые настоящие родственники. Правда, все равно чего-то не хватало. И внутри появлялся страх. Страх того, что музыканты отдаляются с любовной точки зрения, если, конечно, она действительно была. — А тебе есть где лечь? — застенчиво произнес Лева, молча млея от рук друга. — Есть. Подойдя к единственному в спальне окну, длинноволосый еще раз проверил, не открыта ли форточка, и взглянул на небольшой, невольно открывшийся его взору дворик, заваленный толстым слоем сверкающего снега. Луна отражалась в скоплениях мелких снежинок, желтый свет фонаря порождал спокойствие, а тишина, изредка нарушаемая далеким гулом автомобилей, клонила в сон. И никого не было на этом одиноком клочке земли. Метель наконец-то прекратилась и можно было увидеть засыпающие дома, в которых постепенно гас свет. Окно за окном высотки погружались во мрак кошмаров, а может быть, в объятья сладких сновидений. Шура не соврал поэту: ему действительно было где ночевать, а именно на диване, в гостиной, и, в принципе, он тоже бы не отказался ненадолго вздремнуть, погрузившись в теплые объятья личного небытия, но последнее время свою долгую ночь мужчина проводил за чашкой горячего чая и пачкой сигарет, полностью отдаваясь в плен бессонницы. Он мучился ею примерно третий день и не желал от нее избавляться. Отчаянные мысли не давали покоя, как и возникшие подозрения по поводу убийцы. Правда, они уже начинали утрачивать силу, но все же крепко-накрепко хватали гитариста за горло. Задвинув однотонные шторы, бледный и уставший он поплелся было к выходу и уже прикоснулся к дверной ручке, как вдруг застыл от услышанного хриплого шепота, доносившегося со стороны засыпающего гостя. В душе мигом все перевернулось. Шурик нервно сглотнул, борясь с желанием выполнить просьбу друга и заставить себя уйти коротать ночь в атмосфере вонючего дыма. — Останься со мной. В кромешной темноте тяжело было разглядеть лицо Левы, но, обернувшись через плечо, гитаристу вдруг показалось, что в его больных глазах блестела искорка тоски по их совместному миру и по желанию долгожданного тепла, маленького такого счастья в коробке. Длинноволосый глубоко вздохнул, проклиная свое чертову слабость к этому невероятному искусителю. Шура действительно был человек рассудительный и довольно спокойный, но почему-то из этих двух привычных состояний его мог вывести именно этот несностный, глупый, но одновременно чувственный и глубокий человек. Именно он рушил все дозволенное в его жизни, и именно поэтому он являлся самым близким человеком на этой мертвой планете, потому что был не такой, как все. — Пора бы уже повзрослеть, Бортник, — проворчал гитарист, одновременно укладываясь рядом с другом, но разворачиваясь в другую сторону от него. — Спокойной ночи. — Спасибо. Не прошло и минуты, как Лева все-таки, присуще своей наглости, докопался до Шуры, незаметно сжав его теплые пальцы в своей холодной ладони. А как только солист сладко засопел, кареглазый, сам того не замечая, ответил ему на прикосновение, тихонько устроившись на худом плече и обняв дрожащее в лихорадке тело. Он прикрыл уставшие веки и, к собственному удивлению, почти сразу же провалился в сон, растворяясь во вновь появившихся чувствах. Пожалуй, нет: они не отдалились, они просто оба сильно соскучились. Ровно через неделю возле метро Коломенская под окна одного из высоких кирпичных зданий подъехал черный лимузин с затонированными окнами, припарковавшись прямо на пустом дворе. Ветки бились о стекла под порывами ужасного ветра и пугали прохожих, заставляя их уходить обратно домой. Погода была ни к черту: наступил самый настоящий мороз, будто бы декабрь смеялся над людишками, постоянно меняя свою погоду. Солнце не могло пробиться сквозь пелену громадных облаков, поэтому таилось где-то наверху, скорбя по теплому лету. Снег на дорогах, как всегда, превращался в отвратительное коричневое месиво, запахи города смешивались в единую вонь. Выйти на улицу казалось неприятным обрядом. Несмотря на болезнь, солист все равно продолжал изучать дневник и ему от чего-то казалось, что не хватало некоторых страниц, поскольку речи об Ильине так и не было. Как только Леве стало чуть лучше, ребята начали просить Августа о помощи в их нелегком деле. И не удивительно, что он согласился с первого раза, хотя по началу не верил в то, что новые жители квартиры, которые только недавно ее приобрели и не успели даже вывезти мебель, так просто согласятся на ее расследование. Конечно, их пришлось подкупить, причем деньгами немалыми. Но сроки для расследования подходили к концу и действовать нужно было прямо сейчас, поэтому сразу после согласия новых хозяев Ильин повез музыкантов на незаконный обыск. Отношения между Левой и Августом были довольно холодные. В особенности после длительного времени без контактирования. Впрочем, они не были даже приятелями, да и желания у поэта входить в дружественные отношения с этим опасным человеком абсолютно не было, ведь в любой момент он мог посадить его за решетку, сделай олишь один неверный шаг в сторону — фигурально окажешься в капкане. Шура относился к чудаковатому деятелю по-прежнему скептически и, в принципе, вообще не желал с ним общаться даже по делу. Именно его навязчивые идеи привели к конфликту между друзьями, спорам по поводу и без, хотя почва для проблем в их непростых отношениях назревала очень давно. Выйдя из теплого салона с автоматическим подогревом сидений, голубоглазый сразу же зарылся лицом в шерстяной шарф и сощурился от внезапного порыва ветра, скрывая руки в карманах чуть ли не по локоть. Резкая перемена температуры вызвала у него резвую дрожь по всему телу, и даже дорогой пуховик не спасал отощавшее тело. Все-таки мужчина еще не успел вылечиться до конца, правда, уже переехал на свою квартиру, но звонил Шуре чуть ли не каждую минуту, доставая его и приехавшую домой жену даже в самую ночь. А гитаристу было непринципиально, когда звонит его друг: он все равно никогда не держал на него зла больше, чем на пару часов. Точно так же жмясь на лютом холоде, выскользнул и слегка сгорбившийся Шурик, мигом подбежав к другу и невольно соприкоснувшись с ним плечом. Август же предпочел остаться в машине и, поправив воротник черного пальто, лишь на немного приспустил окно автомобиля, через которое равнодушно протянул кареглазому ключи, даже не подняв на него свой бездушный взор. Но у Ильина действительно было полно дел. — Обратно доберетесь сами. На обыск у вас есть два часа, — отчеканил деятель. — Удачи. Подавляя ярое желание плюнуть под колеса машины, Шура презрительно фыркнул и проводил леденящими душу глазами скрывшийся за поворотом лимузин. Был бы он развязным человеком, то наверняка бы вдарил этому полудурку за все содеянные им дела, но светлый и, к счастью, трезвый рассудок твердил, что в таком случае можно попасть в очень нехорошую историю, что, собственно, и приключилось с Левой. Солист, уже успевший замерзнуть, просто молчал, все больше и больше зарывая свой раскрасневшейся на морозе нос в толстый бордовый шарф. Он изредка кашлял, стараясь не вдыхать в легкие холодный воздух, только, к сожалению, это было трудно, но выйти за пределы дома он был просто вынужден. Когда гитарист вдоволь насмотрелся на скрывающийся в дворах дорогой автомобиль, поэт также тихо последовал за ним дальше. Длинноволосый ввел какой-то сложно запоминающийся пинкод, и тяжеленные железные двери подъезда гостеприимно впустили мужчин в полный загадок дом. Лифт отправился на десятый этаж, и вот взгляд нервно упирается в до боли знакомую кожаную дверь двести пятнадцатой квартиры. Внутри было почему-то очень холодно и привычно темно, так как окон в коридоре здесь никогда и не было, а единственная лампочка на стене возле разбитого зеркала, кажется, перегорела задолго до смерти Вики. К удивлению Левы, вся неоднократно виденная им мебель стояла на своих местах, будь-то холодильник в углу кухни или старый задрипанный диван в большой комнате. Невыносимо пахло хлоркой: по видимости, квартиру успели тщательно вымыть перед продажей, поскольку после того, как девушку забрала скорая, здесь валялось множество неубранных окурков, пустые и разбитые бутылки, грязь, принесенная с улицы и, конечно же, те самые заветные таблетки. Насчет последнего солист глубоко сомневался, ведь такие улики, скорее всего, сразу же прибрала в свои сети полиция. Сняв обувь и оставшись только в верхней одежде, за неимением большого количества времени мужчины без лишних переговоров прошли в разные комнаты и растаяли во мраке загадок. Шура резво завернул в гостиную, не переставая морщиться от неприятных запахов, и тут же залип на огромный стеллаж, покрытый толстым слоем пыли, которую не удосужились устранить по причине скорого выноса всей ненужной мебели. На нем стояли различные книги, у большинства из которых разваливался переплет, странные фарфоровые фигурки и, что самое главное, совместные фотографии голубоглазого и Виктории, которые они успели сделать, в основном, находясь на даче, за границей. Именно они первым делом привлекли внимание гитариста. Он снова вспомнил, как ревность заполняла его с ног до головы и рвалась наружу всепожирающим пламенем. Нет, конечно, они всегда считали, что встреча с женами или любовницами это совершенно другое дело и не представляет собой близкое духовное соитие, но тогда, когда солист конкретно пытался действовать другу на нервы, Шурик серьезно думал, что он ее по-настоящему любит. Хотя черт знает, что это были за отношения, но они точно принесли немало бед. Мужчина вздохнул, отгоняя прочь невеселые мысли, и принялся рассматривать книги. В особенности те, которые были не убраны, ведь, скорее всего, их и читала девушка в последний раз. Лева тем временем жался в спальне, где, кажется, была самая низкая температура во всей квартире, и выдыхал в воздух растворяющиеся облачки пара. Он медленно шагал по комнате, осматривая каждую мелочь. Воспоминания потоком хлынули на него и заставили внутренне задыхаться от всех картинок, появляющихся перед глазами. Мужчина проводил рукой по голому матрацу кровати, неожиданно припоминая, как именно здесь клялся в любви странной, но казавшейся глупой девчонке. Неужели он действительно сходил с ума по ней, напрочь позабыв, кем на самом деле дорожил большую часть своей жизни? На мгновение стало дурно от этих противоречивых мыслей. Солист еще больше осознавал, что не мог разобраться в собственной личной жизни, хотя являлся далеко не подростком. На небольшом шкафчике с хрустальной фигуркой Левчик подметил небольшую картину, которую ранее не видел никогда. Он точно помнил, что когда последний раз находился в квартире девушки, то этого рисунка в красивой рамке не было. Взгляд его тут же притянулся к этому предмету, и голубоглазый не спеша взял в руки нарисованный квадратик с изображением ярко-желтых одуванчиков. Он резко вспомнил, как Ильин говорил ему, будто Вика ужасно любила эти непримечательные сорняки и могла часами сидеть в саду, наблюдая за тем, как милые сердцу цветочки с каждым днем заполняют всю полянку. Голубые глаза блеснули сомнением. Могла ли эта картина, явно нарисованная вживую, а не скопированная на принтере, оказаться новым указателем от девушки. <Tab>Повертев изображение в руках, Лева аккуратно вынул рисунок из деревянной рамки и обнаружил внутри сложенный вчетверо листочек, который мгновенно припрятал в карман джинсов, решив ознакомиться с ним позже, и косо наблюдая за приоткрытой дверью в спальню, откуда слышались едва уловимые шаги друга. Честно говоря, у него не было желания сразу поделиться находками с Шуриком, морально не приготовившись к его новой реакции в виде долгих нотаций. Все-таки, как бы это эгоистично ни звучало, поэт до сих пор хотел раскрыть дело самостоятельно, порой просто обманывая себя, чтобы окончательно не запутаться в этой чертовой истории и не разругаться с гитаристом еще раз. Он тяжело вздохнул, возвратив картину на место, и продолжил осматривать помещение, хотя так и не нашел новых «улик». — У тебя есть что-нибудь? — не прошло и часа, как из прихожей послышался ровный и спокойный голос Шуры. — Ничего, — соврал голубоглазый, проходя в коридор, где уже стоял друг, держа в руках какую-то потертую книгу. — У меня только «Краткое пособие для начинающих самоубийц», — усмехнулся длинноволосый, пролистывая странную рукопись. — Знаешь, мне кажется, надо быть полным идиотом, чтобы такое читать. — Или тем, кому скоро пора на покой. Шура даже вздрогнул от резко переменившийся интонации друга, поднимая на него свой растерянный взгляд. Лева выглядел теперь по-иному. Во всем его виде играла молчаливая загадочность, холодность и отчужденность. Мужчина едва стоял на своих дрожащих ногах, облокатившись на стенку возле прохода в спальню, и смотрел на замызганный потолок. Просто гитарист не знал, что все это время солист читал найденный им листочек и становился бледнее с каждой просмотренной строчкой и зарисовкой, принадлежащей Виктории, так что цвет его лица почти слился со снегом, который сейчас несмело ложился на асфальт за пределами этой звенящей тишины. Он не знал, насколько страшно приближаться к ответу на самый главный вопрос и насколько ужасно осознавать, что убийца среди трех человек, чьи имена поэт знал слишком хорошо. — Шурик, я очень хочу домой, — тихо. Когда безлунная ночь накрыла шумный город, дверь в квартиру Левки с грохотом закрылась, порождая пустоту в его сердце. Еще минуту назад музыканты сидели друг напротив друга и пили до ужаса горький чай, а затем раздался громкий звонок; голубой взгляд грустно упал на телефон друга. Шуре позвонила жена и привычно потребовала съездить в продуктовый магазин, пополнить холодильник новыми ненужными продуктами, и он, словно верный пес, буркнув что-то на прощанье, выскочил на морозную улицу, пряча лицо в шарфе, который совсем недавно давал надеть поэту, дабы прикрыть от летящих навстречу хлопьев снега. Лева же ни слова не сказал, утыкаясь взглядом в плавающие в чашке чаинки. На душе было особенно паршиво. Они не стали обсуждать улики и даже не раскрыли ту странную книгу про самоубийства хотя бы на первой странице, будто и не было обыска в квартире. Августу солист решил отзвониться завтрашним днем и сказать ему, что ничего интересного в доме у Вики не обнаружилось, как бы они не рыскали по пустой и одинокой квартире. Листок мужчина надежно спрятал в дневнике, в потайном вкладыше. Мысли по поводу находки не давали покоя, и желание прочитать небольшой кусочек горело невероятным огнем. Голова слегка кружилась, руки начинали дрожать. Лева прикрыл глаза, чувствуя, как быстро бьется его сердце от страха, который он пытался скрыть за маской спокойствия. Выключив во всех комнатах свет и самолично навеяв атмосферу напряжения, поэт сел за свой рабочий стол в кабинете, откидываясь на черное кожаное кресло. Он тщательно укутался в плед, изредка кашляя себе в руку, и включил настольную лампочку, жмурясь от яркого света, резко попавшего на глаза. За окном жужжали неугомонные машины, кричала пьяная кучка подрастающего поколения, несмотря на то, что форточка была крепко-накрепко закрыта, чтобы не заболеть ненароком еще раз, когда организм уже шел на поправку. Мужчина не очень любил находиться один в квартире. Ему казалось, что повсюду рыскают тени, которые хотят прокрасться в самое сердце, особенно сейчас, когда ответ на вопрос дышал своим зловонным дыханием в его шею. Иногда даже возникало тусклое желание действительно пожениться, завести нормальную семью или вернуть ее, вновь хитро обворожив мать своего сына, да только в гастролях и наедине с кареглазым Лева мгновенно забывал о своих целях, расплываясь в омуте приевшейся жизни. Он глубоко вздохнул, нехотя пододвигая к себе дневник и вытаскивая из него дрожащими пальцами тот самый листок. Доселе, читатели мои, не видели вы, что в нем написано, и уже наверняка совсем сгорали от любопытства узнать о тайных строчках, аккуратно выведенных простым карандашом на потрепанном листке. Глаза, подернутые легкой пеленой страха и сомнений, тоже до сих пор не могли впитать новую информацию, но внимательно перечитывали когда-то изображенное на желтой бумажке. Лева не мог поверить, что Вика заранее знала об этом дне, когда ее муженек доберется до этой рамки и узрит послание, в котором она услужливо решила помочь ему и указала трех подозреваемых. Трех человек, которые могли быть убийцами. На этом листке девушка писала свои мысли по поводу того, что скоро ее не станет и она дико боится потеряться во тьме событий, боится проглотить таблетки, насильно приготовленные ее убийцей. Скорее всего, предмет хранил в себе последние мысли и рассуждения Виктории, написанные прямо перед ее кончиной, когда она уже знала, кто будет ее умертвителем. Она убедительно писала, будто «сейчас» (имеется в виду, в тот момент, когда девушка писала посмертную записку) слышит громкие шаги убийцы, расхаживающего по комнатам в грязной обуви. Как он своим громким гохлосом заставляет дрожать бедняжку, рассказывая ей причину ее казни, и, что самое главное, заставляет ее писать все посмертные пожелания родным и близким. На листке даже сохранился след от черной туши, видимо, попавший на него вместе с последней горькой слезой невесты. Сердце Левы колотилось как сумасшедшее, руки дрожали, словно принадлежали восьмидесятилетнему старику, а дыхание вмиг стало хриплым, заставляя худое тело сотрясаться от новой волны кашля, только уже нервного, а не болезненного. Лицо мужчины, кажется, покрылось новыми морщинами, сонные глаза едва фокусировались, бледность придавала вид мертвеца, самого настоящего трупа, который никак не может уйти в мир иной. Самое страшное было осознавать, что на листке хранились самые последние слова девушки, последнее о чем она думала перед тем, как осознанно умереть, и от этой мысли все тело заполнял лед, который колол изнутри, когда ломался под натиском эмоций. Веки уже слипались, хотя сознание лишь больше напрягалось, пытаясь найти правду во всем этом бреду, и солист уперто продолжал свою работу, сравнивая почерк в дневнике и на листке, в который раз убеждаясь, что все сходится. Вика указала трех человек: Августа, Леву и, что самое удивительное, Шуру. В голове поэта это никак не могло встать на свои места: представить убийцей он мог разве что Ильина, но никак не гитариста, ведь точно помнил, как проводил с ним ночь, вновь краснея от этих воспоминаний. Значит, и сам мужчина не был причастен к убийству, и оставался лишь один человек, которого до сих пор голубоглазый не проверял. Его он боялся больше всего. В «Пособии для самоубийц» поэт ничего не нашел, и только на одной странице было написано название какого-то препарата, по видимости, убившего девушку. И написано оно было явно не от руки Виктории, а значит, от руки убийцы. Да только почему никто не проверял отпечатки на этой книге и не видел данной записи? Может, она появилась намного позже или преступник настолько был могущественен, что договорился со всеми полицейскими? В таком случае, Ильин, скорее всего, являлся тем самым человеком. Но, что самое интересное, в дневнике не было ни слова про него, зато однозначно была вырвана страница, судя по торчащим в середине зубчикам. Определенно нужно было пробить Августа. Лева тяжело вздохнул, отодвигая все улики куда подальше и выключая чертов свет. Он, подобно ребенку, крутился на кресле в легком свете, исходившим из приоткрытой шторы. Луна только сейчас выглянула из-за темных туч и усмехалась солисту, дразня его именем убийцы на своих устах, которое он почему-то не мог распознать. Мужчина по-настоящему хотел верить в то, что Ильин не окажется тем самым палачом, иначе выбраться из-под надзора грозных следователей у него точно не получится. Август явно хотел его подставить, но при случае, если все это могло оказаться простым мифом, вторым подозреваемым был гитарист. Сердце, кажется, совсем перестало стучать от этих противоречивых мыслей. Неужели он был способен совершить такое под знамением собственной ревности? Тишина давила на уши, дыхание постепенно становилось ровным, а глаза неумолимо уходили в перечень загадочных картинок. Лева так и остался кутаться в колючем пледе на мягком кресле в кабинете прямо напротив сквозящего окна. Грудь его тяжело вздымалась. Кошмары уже ждали несчастную, испуганную жертву. Как же Лева боялся. Как же много страхов душило его даже во сне. Ранним утром, когда зимой солнце еще и не думало освещать маленькие улочки, Леву разбудил отчетливый запах свежезаваренного кофе. Он был настолько насыщенным и живым, что невозможно было представить это сном. Солист попытался разлепить свои опухшие веки и на автомате встал с кресла, разминая на ходу затекшие пальцы. Он явно чувствовал, будто кто-то находится на его кухне и хозяйничает там и даже слышал, как неизвестное существо гремит чашками на столе. Коридоры квартиры были погружены во мрак, а глаза, и так еще не проснувшиеся, едва ли фокусировались на действительности. Мужчина опирался плечом о стенку, словно слепой старик, и уже почти вошел в кухню, как взгляд его мгновенно прояснился. Откуда ни возьмись изо окна пролился яркий солнечный свет, а на улице распростерлась цветущая весна. Деревья по велению магической палочки приобрели ярко-зеленую листву, ветер наполнился запахом спелых ягод, хотя в городе их отродясь никогда не росло. Сочная трава образовалась вдоль узкой каменной тропинки, ни одного автомобиля не было на трассе, и лишь влюбленные парочки гуляли по парку. Лучи слепили тусклые голубые глаза поэта, заставляя его закрыться от них ладонью. Он не мог поверить в то, что с ним происходит, и связывал эту фантасмагорию с тем, что просто переутомился или начинал сходить с ума из-за расследования. Но не тут-то было. Громкий смех, как раскат самого мощного грома, нарушил все атмосферу. Лева готов был поклясться, что неоднократно слышал его, эти яростные нотки, проникающие в самое сердце и жалящие с такой невероятной силой, что даже яд змеи не сравнится с этим приливом воспоминаний. Ему стало так холодно, что губы затряслись от внутреннего мороза, хотя на улице волшебным образом поселилась прекрасная весна. Отстранив ладонь от лица, Левчик неожиданно обнаружил на своей старой задрипанной кухне женский силуэт, облаченный в роскошное дорогое платье. Ее белоснежные босые пяточки скользили по полу возле столешницы и наводили повсюду порядок. Каштановые локоны подпрыгивали и парили от каждого проделанного ею движения. Солист не мог поверить своим глазам, да и не желал больше смотреть на эту давным-давно выученную наизусть утонченную фигуру, но, как назло, что-то сильное не разрешало ему оторваться от девушки, весело напевающей его собственную мелодию. Невообразимое чувство липкого страха сковывало душу, реальность отходила на второй план. Она обернулась и посмотрела в его испуганные глаза, все так же заливаясь жизнерадостным смехом. Вика презирала его, шуточно ругала его за то, что он сделал и делает сейчас, потому что только она могла знать правду. Только вот в чем незадача — умерла рано. — Левочка, ты так изменился, — сквозь смех тараторила покойница, —, но умнее ты точно не стал. — Ты умерла… — шептал он, шокировано глядя на нее. — Я не верю… — Я-то умерла. Вопрос в другом. Когда тебя не станет? — девушка отпила немного самолично приготовленного кофе. — Я ведь жду тебя, дорогой. Ты же уже знаешь название тех таблеток? Поставив чашку обратно на стол, Вика еще пуще засмеялась, заставляя отощавшее тело напротив дрожать от невероятного страха. Лева хотел уйти, хотел сбежать прочь из этого проклятого места, но слышал ее хохот, даже когда закрыв уши. Голова разрывалась от ее ненасытного голоса, от ее тонких рук, которые хватали мужчину за шею и пытались придушить, однако сил, как и в реальности, ей не хватало, чтобы умертвить его. Тогда девушка достала те самые препараты и пыталась запихнуть музыканту их в рот, пыталась заставить раскрыть крепко сжатые зубы. Только поэт не сдавался. Пусть он всегда говорил, что не боится смерти, считая это достижением, сейчас мужчина чувствовал обратное. Он не хотел к ней в ад. С невольным криком ужаса вынырнув из холодной воды, Лева, тело которого пробивала сильная дрожь, начал усиленно глотать воздух в еще больные легкие, будто на земле его стало ничтожно мало. Он никак не мог сосредоточиться на действительности и понять, где же все-таки находится. Схватившись за свои мокрые волосы, мужчина испуганно оглядел белоснежное помещение, так противно сверкавшее от чистоты благодаря личной горничной. Он чувствовал, как холод терзает его несчастную душу и стремится убить, а невидимые руки все еще душат, крепко стиснув горло. Солист прикоснулся к своей шее, убедившись, что сейчас его и впрямь никто не собирался убить. В красных, воспаленных глазах наконец-то исчез бывалый шок, уступив место внимательности и спокойствию. Кровоточащее в груди сердце постепенно стало отбивать четкий ритм, хриплое дыхание выровнялось, а пальцы медленно провели по краям ванной, в которой он все это время находился полностью обнаженным. Осознание только что приснившегося кошмара пришло не сразу, но как только память наконец-то начала прорисовывать недавние события в неясной голове, в душе вновь образовалась корка льда. Никогда ему еще не было так страшно. Больше всего в жизни Лева боялся сойти с ума, как, наверное, каждый на этой земле человек. Он не хотел стать кому-то обузой и существовать все свои оставшиеся годы немыслящим овощем. Он боялся, что все происходящее сейчас вокруг было ужасным сном, а сам солист сейчас лежал в коме или просто крепко дремал у себя дома, но выйти отсюда уже не мог. Он понимал, что постепенно лишается рассудка, раз перестает различать реальность и банальные картинки головного мозга. Оказался в ванне мужчина очень и очень банально. Он действительно проснулся ранним утром в кабинетном кресле и на автомате, еще не открыв сонные глаза и сбрасывая с себя всю лишнюю одежду, открыл кран с горячей водой в ванной, заполнил ее до краев и откинулся на белоснежный бортик, невольно задремав после длительной и тяжелой работы этой ночью. Боль в висках до сих пор не переставала прошибать мозг, напоминая Бортнику, что пора бы уже начать высыпаться, несмотря на срок расследования, который стремительно идет ко дну. Лева снова откинул голову, прикрыв уставшие веки и попытавшись собраться с мыслями. Он изредка посматривал на свое бледное и сейчас такое измученное отражение в большом зеркале, примечая, как он действительно изменился с возрастом, но в душе все это время не ощущал его. Усмешка красовалась на его трясущихся, обветренных губах. Все это время он свято верил в молодость, скорее даже, слепо считал, будто вечно будет следовать своим целям, строить новую траекторию. Нет, грань тоже когда-нибудь уничтожит его, хотя, как правило, ее не существует для людей. В ноющей от боли голове, как назло, звучал тот самый громкий ужасающий смех, заставляющий дрожать расслабленные пальцы. Солисту даже показалось, будто вода окрасилась в ярко-алый цвет и тоненькие струйки крови вытекают из его разорванных в клочья вен, а взгляд становится стеклянным. Придуманные образы, словно самые настоящие кошмары, возникали вокруг поэта, становились его реальностью. Он видел Вику, теперь некрасивую, изуродованную покойницу, сидящую на бортике его ванны и смотрящую на него хитрыми, но вроде бы и бесчувственными глазами. И от этого мертвого, неопределенного взора мужчина ощущал, как сам медленно кончается. Как он сходит с ума и как страшная мысль резала нервы: так к убийцам приходит осознание совершенного. — Ты прочел весь дневник? — ее голос эхом отразился о стены в белой комнате. — Я прочел все главы, кроме последней, — Леве с трудом давались эти слова, — я боюсь ее читать. — А как же вырванные страницы? Левочка, неужели ты про них забыл? — Да, Вик. Моя память стирается с каждой минутой, и мне очень страшно. Страшно от того, что в конце останется только ответ на наш с тобой вопрос. — Какой? — Вика была всего лишь совестью солиста и на самом деле ее здесь не было. — Кто на самом деле убийца, — дрожь в голосе. На лице Шуры не было и капли эмоций. Он бессмысленно крутил в руках фотографию, всматриваясь в веселые лица, изображенные на ней. В его душе отчего-то все еще вскипала ревность и она бурлила настолько яростно, что хотелось выброситься в окно. Мужчине начинало казаться, будто Леве до сих пор дорога Вика и поэтому он так заводится по поводу ее смерти. Безусловно, ее уже нельзя было вернуть, но и расследовать стопроцентное самоубийство тоже не имело и доли толка. Гитарист чувствовал привкус горечи на губах, от которого он с удовольствием бы избавился, но мысли не давали покоя. В глазах поселилась тоска по тем временам, когда все было хорошо и стабильно, когда Левчик был совершенно другим человеком и их дружба была настолько крепкой, что все завистливо шептались за спинами музыкантов. А потом появилась проблема, россказни и слухи. Что самое главное, эта проблема привела ко всему, что происходит сейчас, а значит, не была решена. Кареглазый тяжело вздохнул, все еще неотрывно глядя на старое изображение Виктории и Левы, которые, стоя в обнимку на берегу Средиземного моря, рисовали на песке сердце. Никогда бы гитарист не подумал, что найдет в том самом пособии такую хорошую и удачную фотографию. Интерес не мог отпустить его, и вопрос, откуда же взялась эта картинка в такой незамысловатой книге, никак не мог решиться, пока мужчина не перевернул фотографию и не увидел странную надпись на ее обороте: «Джульетта должна умереть». Он мгновенно вспомнил одну из относительно старых песен их группы, но не сразу понял, к чему она была здесь написана. В глазах мелькнул нехороший огонек. А что, если той самой Джульеттой по роману Шекспира должна была быть Вика? Соответственно, ее Ромео являлся не кто иной, как Лева. Следовательно, он должен был умереть следом за ней… Но ведь в итоге в книге узнается, что девушка жива и погибает она только из-за поступка партнера, то есть по его вине. Эти невообразимые мысли кружили голову гитаристу, хотя были наивны и смешны, а где-то несли в себе чистейший бред. Но вера в то, что убийца его лучший друг, только укреплялась. Бросив фотографию на кровать, мужчина схватился дрожащими руками за телефон. Он все еще пытался сохранять привычное спокойствие, но это давалось ему с большим трудом. Абонент не отвечал как в первый раз, так и в последующие. Два часа ни ответа, ни привета. Лева порой был глуховат, но не настолько.Мозг перегрет. Лопнула корка. Арбуз.