Здесь можно играть про себя на трубе, Но как ни играй, все играешь отбой.
Бледный квадрат света вырисовывался на полу, выливаясь из сквозящего окна. Оно было покрыто многочисленными слоями вековой пыли и серыми разводами. Темнота начала неумолимо сгущаться вокруг, как только время решило близиться к интервалу от четырех до шести часов вечера. Холод все больше и больше терзал ни в чем не повинное, скукожившееся тело, которое ничком валялось на сырой кровати, изредка поскрипывающей от его поворотов. Лева пытался греть свои дрожащие пальцы горячим дыханием, но, казалось, что даже оно стало таким же ледяным, как и температура в этой треклятой камере. В голове до сих пор не укладывалась фраза: «За отдельную плату», означавшая, что условия за свой счет должны быть намного благоприятнее, а они были, скорее всего, такими же скверными, как и в других помещениях для арестантов. Его и так чересчур бледное лицо приобрело оттенок старости, будто иссохло, и сильно осунулось. В глазах померк тот яркий свет энтузиазма, необычайного стремления к жизни, творческому полету и успеху, а волосы, застилавшие застывший взор, запутались после нескольких эмоциональных всплесков. Торчать в этой камере целой день оказалось сущим адом, поскольку никогда не приходилось мучиться от столь неприятных мыслей в голове и смертельного, рокового ожидания, которое должно было решить судьбу. И даже холод и замкнутость в этих четырех стенах не были настолько одуряющими, как собственное непутевое сознание. К сожалению, оно достигло того возраста, когда на свете видел почти все, но захотелось чего-то большого, но только не тюрьмы. Иной раз Леву очень забавляло глупое воображение, рисовавшее картины его будущего заключения в сырой и грязной камере голодным, угрюмым убийцей, что даже та тонна денег, к которой полжизни стремился солист, кривляясь на сцене, не спасла его от неминуемого конца. И где-то за металлической решеткой сидит растерявшийся Шурик, задумчиво глядя на пыльную гитару и не решаясь брать ее в руки, потому что просто не в состоянии играть без друга. И при этом голубоглазый был точно уверен, что спустя пару лет, а то и меньше, Шура присуще своему характеру примет холодное спокойствие и с легкостью выйдет на сцену один, несмотря на то, что его товарищ и любовник по совместительству к тому времени сгниет за колючей проволокой. В последнее время солиста слишком уж стали волновать их отношения с любовной точки зрения. Безусловно, он был убежден в их крепкой дружбе, но вот в чувствах — не совсем. Страсть определенно не покидала их, утаскивая в постель, да вот только разум метался от одной мысли к другой. Стало скучно. Бывало, придет в голову, что на протяжении стольких лет эти взаимоотношения были напрасны и держались только на любопытстве и слабом оправдании длиною в три знакомых слова. Лева начинал задумываться о том, что их странное общение сложилось только из-за скупого одиночества. Поэтому, как только Шура завел семью, он тоже почувствовал противоречия, но боялся произнести их вслух, тем самым порушив уже устоявшиеся жизненные ценности. Казалось, все держалось лишь на одном: как бы не прийти в пустую коробку — квартиру, и не сдохнуть без чьих-то объятий и поддержки. А значит, отношения являлись всего лишь иллюзией. Но тогда на пути вставал следующий железобетонный тупик. Представьте, что вы чем-то дорожите около десяти с лишним лет, но затем в одно мгновение осознаете, что все это было личным обманом собственного разума, красивой картинкой, нарисованной на страницах биографии. Что эти чувства вы сами навязали себе, потому что просто-напросто боялись остаться наедине со своим горем в кровати, с горящей лампочкой на тумбочке и тикающими часами на кухне. А разовые женщины не умели удовлетворять это желание родственной души, только потому что были дурехами, не умевшими ценить и понять ваше нутро. Таким образом, жизнь становилась титаником, медленно идущим на дно, а внутри селился липкий страх и горькое разочарование — губительная тоска. Именно это чувство примерил на себя Лева и слишком долго погибал в омуте своего черного творения. Поэтому порой выход с попаданием в тюрьму ему казался куда уж приятней, чем встретиться с проблемой лицом к лицу, объяснившись во всем другом. Так бы они просто отдалились друг от друга, не мучаясь от ядовитых слов и громких конфликтов. С обеих сторон его окружал конец. Оставалось только прикрыть уставшие веки и забыться во сне, чтобы больше не возвращаться к этим страшным мыслям. Да вот только послышался отчетливый скрежет замка. — Бортник, на выход, — строго отчеканил высокий голос какого-то полицейского, показавшегося на пороге камеры, и презрительно усмехнулся: — за тебя заплатили, везунчик. Шевельнув отекшими конечностями, Лева едва смог повернуть шею в сторону язвительного голоса, но затем все-таки сумел перебороть свое идиотское состояние куклы и тихонько приподнялся на ноющих локтях, недовольно шипя что-то нечленораздельное. Не сказать, что его потрясло это чудом случившиеся событие, скорее, он его предвидел, твердо видя намерение «заплатить» за его душу в глазах упертого друга. Это даже несколько огорчало солиста, поскольку он действительно решился навсегда пропасть из мира. В нем говорила небывалая усталость от жизни, с которой жить было совершенно не в радость. А наложить на себя руки не казалось по-настоящему страшным, просто было лень такое творить. К тому же, зачем же ему забавные совпадения и повторы, списанные с бывшей женушки. Солист горько усмехнулся, невесело отмечая собственные не потешные мысли, в то время, как его тело почти что приняло сидячее положение и готовилось к самому тяжелому: встать с этой чертовой промерзшей кровати. От долгого ожидания полицейский уже поглядывал на часы, воображая, как он сядет за свое рабочее место и выпьет долгожданный кофе с булочкой, да вот только его пациент, кажись, даже не собирался выходить на свободу. Молодому человеку хотелось уже подтолкнуть Леву, но тот упорно встал на свои две и медленно, опираясь рукой о стенку, зашагал к двери. Ему это давалось нелегко, поскольку истощенная не только морально тушка после многочасовой болезненной дремы отказывалась слушаться хозяина. Как только солист вышел на свет, он резко зажмурился, с непривычки ослепленный ярким светом ламп, и только спустя несколько секунд мужчина смог прийти в себя от непродолжительного ослепления. Полицейский повел его по каким-то узким коридорам, где довольно неприятно пахло, будто какими-то грязными отходами, и отовсюду слышались громкие рявкающие голоса, несущие в себе угрожающий подтекст. Он кутался в ворот своего свитера и натягивал на ладони длинные рукава, жмясь от гулявшего здесь сквозняка, пока идущий сзади веселый полицай напевал себе под нос какую-то советскую песенку и гремел железными ключами. Но спустя буквально пару минут через темные лестничные ходы голубоглазый вышел на уже знакомый первый этаж с обезьянником и отделом охраны. Тут Лева слегка опешил от увиденного, застыв от сей картины в каком-то полуметре. Мало того, что рядом со стойкой регистрации стоял Шура, выглядевший чересчур устало и потрепанно, так он еще и общался с каким-то высоким, худощавым мужчиной, в чьих взрослых чертах лица таилось что-то слишком знакомое. Неужели гитарист все это долгое время провел в отделении, терпеливо ожидая результатов происходящего и надеясь на лучшее, или его просто попросили приехать? Скорее всего, он действительно мучительно сидел здесь, ибо был столь же бледен, как и сегодня с утра, а его мутные красные глаза, слегка сгорбленная осанка и темные синяки и так обо всем прекрасно говорили. К тому же мужчина был в той же одежде. Он утвердительно кивал неслышным во всеобщем шуме словам собеседника. А при виде подошедшего к ним работника вместе с растерявшимся Левчиком, тут же легонько улыбнулся, поскольку на более яркие эмоции сейчас просто не был способен. — Распишитесь, пожалуйста, здесь. Здесь вы соглашаетесь с тем, что полностью берете на себя ответственность за подозреваемого до выяснения нужных вам обстоятельств, — полицейский поднес бумажку к рукам незнакомца. — Прошу, — чиркнув ручкой по документу, произнес довольно низкий и слегка жеманный голос. На вид этому мужчине было не более тридцати лет. Он действительно обладал большим статным ростом и примерно обгонял Леву на десять сантиметров. Его желто-зеленые глаза излучали самовлюбленность и гордость за собственный род, а искры насмешки то и дело стреляли в пораженных собеседников. Черные волосы были аккуратно расчесаны и сильно прилизаны так, что блестели на свету, вызывая омерзение. На тонких губах застыла едкая усмешка, а за счет того, что руки его опирались на огромную трость с золотым набалдашником в виде орла, плечи были слегка сгорблены. Но самое первое, что ярко бросалось в глаза, так это богатый костюм на незнакомце, отливавший темно-синим цветом. Он был сшит явно по заказу, судя по фамильному гербу, изображенному на кармашке. Маленькая бабочка на шее дополняла весь этот роскошный образ, ну и, конечно же, огромные перстни с дорогущими разноцветными камнями на тонких пальцах. В этом человеке виднелся холодный бесчувственный изгой с душой страстного предпринимателя. — Будем знакомы, — кашлянул мужчина, мгновенно переключаясь на Леву, неприветливо застывшего в сторонке, когда молодой полицейский наконец убрался в свой кабинет. — Меня зовут Август Александрович Ильин. Думаю, моя фамилия вам о чем-то говорит. Он протянул свои костлявые пальцы с блестящими рубинами, решив поприветствовать обвиняемого крепким рукопожатием, но так и не получил желаемого, поскольку собеседник очень внезапно ушел в себя, вернее, в его голове сразу мелькнули образы Виктории, которые он до сих пор помнил, и сразу подметил ее сходство с лицом этого загадочного человека. Только вот, в голове никак не укладывалось то, что настолько богатая и явно почитаемая в своем кругу персона являлась двоюродным братом той самой скромной девушки, не любившей разговоры о семье. Впрочем, Лева особо не терзался ее переходом на личности и откровения, имея точно такую же скрытую натуру. В глазах его мелькало замешательство, но заторможенность все же спала, а дрожащая рука взаимно пожала другую. Шура же за все это время не проронил ни слова. Честно говоря, он с опаской приглядывался к Августу Александровичу, и подозрительно реагировал на его милость, а именно на то, что он заплатил немалую сумму за якобы убийцу его сестры. Удивительно: зачем человеку, просящему рассмотреть дело из-за наличия улик, спасать обвиняемого от тюрьмы. Разве не должно было быть наоборот? Вот поэтому в длинноволосом играло слишком много вопросов, а сознание его сейчас плохо слушалось. Мужчина настолько вымотался, что был не в силах вмешаться в диалог и просто жался возле собеседников. — Игорь Михайлович, но лучше просто Лева, — хрипло промямлил голубоглазый, резко одергивая руку. Его нервозность немного смущала Августа, но нисколько не осуждалась, а со временем даже добродушно понималась. Ведь он прекрасно понимал, каково пришлось солисту в этот тяжелый день. Да и, к тому же, по нему это было видно, как в книге написано. Сейчас мужчина выглядел хуже прежнего, что самолично он, конечно же, не замечал, но вот окружающие порой шарахались от некоего «зомби». Опухшие глаза, местами набитые сливовые синяки, спутанные немытые волосы и сильно заметная дрожь по всему телу, кутавшемуся в черный растянутый свитер. Неудивительно, ведь за окном стемнело. Это было привычно для осени: время действительно близилось к семи часам вечера, а Лева провел свой «прекрасный» выходной в холодной и сырой камере с самого утра, скукожившись на полосатом матраце с различными грязевыми пятнами. — Что ж, я вижу: вы сейчас не в состоянии говорить, — подытожил Ильин, странно улыбаясь. — По дороге в мое поместье я вам все объясню. Не волнуйтесь: полиция вам пока что не грозит. И да (мужчина перевел взгляд на гитариста). Вас я тоже прошу поехать с нами, если вы не против, конечно. — Безусловно, — кивнул Шура, не выражая и доли эмоции, хотя в душе играла определенная неприязнь к данной персоне. Без лишних слов ребята последовали за своим новым своеобразным знакомым, чья хромая походка была настолько медлительна, что приходилось ползти, как улитке, хотя уставшим друзьям это было только на руку. Лева, впрочем, даже не желал думать, полностью отключив непутевое сознание. Куда и зачем его ведут, совершенно не волновало мужчину, хотя на пути к выходу из сквозящего отделения он пару раз порывался задать вопрос Шурику, чтобы выяснить, что происходит, да вот только жутко болело горло и глотать было больно. И что-то более серое и тяжелое, чем обыденное молчание, пролегло между друзьями. Гитарист же сам был осведомлен лишь на пятьдесят процентов, и самое главное, что ему нужно было знать, так это то, что сейчас Лева в прямом смысле находился под властью Августа, лишь формально являясь освобожденным, поэтому перечить этому подозрительному человеку явно не стоило. В одном свитере находиться на улице оказалось довольно-таки мерзко. Приходилось постоянно укрываться от порывов вечернего ветра, который так и норовил дать нехилую пощечину. Ветки деревьев с шумом качались, на пустынном дворике перед отделом лаяла какая-то бездомная вшивая псина, а вдалеке шумела знакомая столичная трасса — обитель выхлопных газов и городской грязи. Ватные ноги совсем подкашивались и еле-еле вели ребят сквозь потемки к парковке, где располагалось множество машин работников, но, безусловно, у такого богатого типа, как Ильин, автомобиль выделялся масштабностью: его транспорт являлся шикарным белым лимузином, возле которого стоял важный водитель в очках. Лева и прежде катался на таких, да только дурная роскошь его не особо привлекала, несмотря на прекрасные заработки с концертов. У него абсолютно не было желания как-то выделиться, понтоваться перед собственными поклонниками и друзьями, валяясь на заднем сиденье с девушками и сигарой. Ему такая жизнь казалась смешной и нелепой. Усатый водитель раскрыл двери лимузина. Из него доносились нотки классической музыки. Мужчина сделал пригласительный жест рукой, на который ответил разве что сам владелец своего автомобиля, привычно улыбнувшись седому сотруднику с каплей лицемерной благодарности. Он утвердительно кивнул друзьям, мол, можете не переживать и присаживаться на задние сиденья вместе со мной, и мгновенно расположился на чистых бежевых сидушках, сшитых из натуральной кожи. Лева последовал его примеру, и лишь Шурик замешкался, все еще не совсем доверяя незнакомцу и всему происходящему с ними, но и друга оставить наедине с этим типом просто так он не мог. Да и в голове было много вопросов, которые длинноволосый желал задать солисту как можно скорее. Внутри лимузина было довольно уютно: окна его были затонированы; стенки обиты дорогой тканью; в центре красовался мини-бар; в конце сияла акустическая система, освещая помещение разноцветными огоньками, которые отражались в удивленных глазах, а качественная резина вокруг колес плавно, без единого шума несла своих «клиентов» по дальней дороге. Ильин тут же закурил, опуская стекла автомобиля со своей стороны и открывая верхний люк, чтобы дым из его резной трубки не заполнил все пространство. Он сидел с каким-то подозрительным прищуром, всматриваясь в бледные лица гостей, немного ошалевших от такого богатого приема и растерянных от сложившейся ситуации. А ему только нравилось трепать людям нервишки, задерживая долгожданный разговор о дальнейшей судьбе подозреваемого, упоительно долго насыщаясь этим ожиданием, как смрадным табаком. Изредка у мужчины проявлялась довольно странная привычка неожиданно хвататься за трость, будто его хромая нога сейчас подкосилась, хоть он и находился в сидячем положении. Шура, крайне озадаченный происходящим, не особо придавался любопытству и разглядыванию дорогого салона подобно Леве, пытающемуся таким образом абстрагироваться от собственного волнения. Ни на минуту длинноволосый не сводил свой тяжелый взгляд с незнакомца, порядком раздражавшего его с самого первого разговора своим честолюбием и гордыней. Впрочем, помимо мерзких качеств деятеля, его волновала недосказанность. Что он хотел сотворить с его другом и зачем вез его в свое областное поместье? Дело было серьезное, но неясное. Гитарист нервно покусывал тонкие губы и постоянно поправлял спутавшиеся пряди волос. За дикой усталостью в его лице скрывалось сильное негодование, а привычный спокойный характер начинал выходить из-под контроля. Так что просто расслабиться на сидении не получалось, поэтому оба музыканта находились в сгорбленном состоянии. — Начнем-с разговор, господа, — Август потушил сигарету в металлической пепельнице. По телам друзей прошла едва заметная дрожь. — Конечно, я не с проста заплатил за Льва, чтобы его освободили до выяснения всех обстоятельств. Виктория, моя двоюродная сестра, перед самой смертью разослала всем конверты с записками. Я не буду вдаваться в личные подробности, которые она мне писала, ибо другая строчка вас должна заинтересовать. В своем письме Вика попросила меня объявить о том, что ее убили, но только спустя два года, что, собственно, я и сделал, подав заявление в полицию пару дней назад. Да, вы будете удивлены, но именно я написал на вас и я же освободил. — мужчина усмехнулся. — Вам смешно, да? Я абсолютно непричастен к этому преступлению, — начал Лева чуть хрипловатым голосом, постукивая по сиденью трясущимися пальцами, — не говоря уже о том, что я провел целый день в камере. — Я знаю, — кашлянул Ильин, снова хватаясь за трость. — Теперь позвольте мне продолжить и не сбиваться в дальнейшем. Солист недовольно хмыкнул, но не решился на дерзость. Тем временем длинноволосый пытался что-то внимательно разглядеть за приоткрытым окном, но видел лишь черноту ночи и чувствовал холод, исходящий от нее. Впрочем, он только делал вид, что сосредоточен на чем-то другом, а на самом деле внимательно слушал все тонкости и эмоции, проявляющиеся в голосе рассказчика. Да только он был до омерзения бесчувственен и мнение его уловить не удавалось. — Так же Вика попросила завещать свой дневник вам, который, кстати, прошел экспертизу. Ничего не обнаружилось, как я и думал, — продолжал зеленоглазый. — Она сказала, что только вы сможете отгадать ее участь, когда ознакомитесь с данной рукописью. Поэтому, присуще своей чести, я не смел трогать ее дневник. Но чтобы перестраховаться, я решил, что если вы все-таки не узнаете кто убийца моей сестры, то закончите жизнь в тюрьме. — То есть… вы хотите сказать, что я должен заниматься расследованием? — в словах Левы проскользнул смешок и из горла действительно чуть не вырвался самый настоящий нервный хохот. — Я погоны не надевал! Да и отношения никакого не имею к Вике, разве что… — Вы с ней расписались, — гадко улыбнулся Ильин, перебивая собеседника. — А значит, являетесь первым подозреваемым. Дорогой Лев, Вы, конечно, можете сразу сказать мне «нет», и тогда мы поставим жирную точку на вашей жизни в суде, но ведь у вас есть шанс не попасть за решетку. — А с какой стати он должен попасть туда, если не нарушал закон? — вмешался Шура, кидая презрительный взгляд на Августа. — Закон — понятие растяжимое… если вы понимаете о чем я. Деньги порой могут решить все. — Вы считаете: у нас их нет? — гитарист намеренно лез не в свое дело. — Ну уж не столько, сколько у меня, — довольно отчеканил деятель. Повисло неловкое молчание. В голубых глазах играло замешательство, в карих блестела ярость и невероятная злость. Шура порывался высказать все накипевшее Леве, образумить его и отговорить от этого глупого поступка, но что-то в горле явно мешало ему высказаться, да и этот пристальный едкий взгляд очень мешал настроиться на нормальный разговор. Пожалуй, солисту нужно было решить все самому, поэтому длинноволосый просто тяжело выдохнул и резко отвернулся от задумчивого, сосредоточенного лица товарища, искажавшего крайнее противоречие. Именно оно вызывало улыбку на тонких устах Ильина. Серая тоска пролегла в душе солиста и сжимала его сердце с невероятной силой, заставляя вытекать кровь из артерий прямо наружу. Эти проколы на коже были настолько явными, что хотелось выть от безысходности. Но ведь другого выбора у него действительно могло уже и не быть. А поскольку Август Александрович был абсолютно серьезно настроен засадить невиновного, другого ответа, как согласия, больше не имелось. Конечно, Лева мог согласиться пойти в суд и ничего бы не сказал, если бы все-таки проиграл там, но при этом бросать и такую скверную жизнь, не хотелось, ведь дороже нее у него ничего не было. А осознание, упрямо рисовавшее новую жизнь гитариста без своего друга, вызывало отвращение и ярую ревность. Все-таки чувства человека появляются невзначай. Что-то хрупкое ломалось внутри поэта, что-то похожее на то самое теплое существо, но до жути настрадавшееся в серой массе реальности. Лева поднял свой тяжелый уставший взгляд, пропитанный невероятной болью от решения и от упертости. Тишина давила ему на уши, но при этом убивало чертово ожидание, разрывая его на кусочки. Жизнь должна была обрушиться всего лишь от от одного-единственного слова или э, может, двух, что было не особо важно, но ведь оба ответа были для него почти одинаковы. Но самым главным являлось то, что Лева не был бы собой, не попробовав опасную игру и не напившись ею, как горьким алкоголем темным вечером. — По рукам, — кивнул он. — Что от меня требуется? — Ты что, сбрендил?! Лева, включи мозги! Тебя разводят, — Шура не смог сдержаться и все-таки накинулся на друга, несмотря на присутствие постороннего человека. — Ты этот дневник в глаза-то видел? Да даже если он есть, может, он сам его написал и тебя сейчас ведет на подставу. Ты не виновен! Это твое главное оправдание и… и… у тебя есть алиби! — Да пошло это алиби в жопу, — прошипел солист, не отводя взгляда от усмехающегося Ильина. — Позвольте заметить, что экспертиза подтвердила причастность почерка в дневнике к реальному почерку Виктории. Я не имею к этому никакого отношения. Да и неужели вы думаете, что я вас не ознакомлю со всеми бумагами, если вы все-таки наконец решитесь, — натянув миловидное личико, говорил зеленоглазый. — Я человек честный. Ну так что? — Я согласен. Шура оскалился подобно вшивому псу, но не выдал и слова, лишь грубо проматерившись себе под нос, обхватив трясущееся тело руками, и уперся напряженным взором в затонированное окно лимузина, который все еще несся по неизведанному пути. Его трясло от ненависти и обиды, от того, что его не слушался этот непутевый оболтус, постоянно попадающий во всяческое дерьмо, да еще его и вывели из привычного состояния покоя. Пока Ильин довольно улыбался, обхватив обеими рученьками золотого орла на конце трости, в его душе происходил целый фейерверк удовольствия, а внутреннее «я» ликовало от выигрыша идеи. Лева же ничего не сказал, оставшись в том же состоянии нестояния, когда на лбу появлялась испарина, но в глазах при этом не было ничего живого. Все его нутро умирало настолько тоскливо, что серость осени с ее смирившейся атмосферой. — Все очень просто, — встрепенулся Август. — Вы живете у меня в поместье, соответственно, в прекрасных условиях и изучаете дневник, даете мне отчеты, следуете некоторым моим просьбам в течение трех с половиной недель. Ибо затем я ретируюсь заграницу. — Что потом? — голос солиста был страшно холоден. — Посмотрим на результаты вашей работы. — Бред, — тихо фыркнул гитарист. Больше они не обмолвились и словом. Да и не было нужды в глупых, пустых разговорах. Шура старался себя сдерживать, не выказывать накипевших эмоций, что буквально через пару минут утихомирились и залегли на дно, но это не означало, что вопросы останутся без ответов. У него было дикое желание отчитать безрассудство друга, завязать такой спор, чтобы его непослушные уши отвяли. Он все еще надеялся облагоразумить Леву и отправиться вместе с ним обратно в город, чтобы выбраться из проблем самостоятельно, а не с помощью беззаконья. Но если бы он только знал, каково было сейчас поэту. По лбу его стекали капельки пота, пальцы дрожали от волнения, а в голове образовалась черная дыра, убивающая своей пустой тоской. Ему действительно было плохо, и жуткие противоречия не могли отпустить мечущуюся душу. Лимузин ехал сквозь темные леса, в которых отчетливо кричали одинокие птицы и где-то ухала старая сова. Вечер укутывал в свою страшную сказку и нес жертву далеко от столицы. Давно уже перестали мелькали вокруг какие-либо скучные дома с дурными людишками, а от пейзажей одинокой природы начинало порядком тошнить, хоть ее едва было видно в приоткрытое окно салона. Ильин тем времен засыпал себе в трубку еще немного табака и затянулся, вызывая желание у его гостей, но они, чисто из эстетических соображений, этого не делали. Да и к тому же ребята морально отощали, потеряли собственный дух и в глазах их померкли все чувства и мысли. Они просто плавно неслись по гладкой дороге, освещаемой светом загадочных фонарей длинного транспорта. Вскоре лимузин остановился возле какого-то шлагбаума, расположившегося за поворотом, и, быстро преодолев его после короткого осмотра и подтверждения строгой охраны, въехал в то самое далекое поместье Ильиных, распростершееся посреди бурелома на сотни гектаров. Оно удивляло своими масштабами, тихими полями, которые казались очень загадочными при свете луны и лишь изредка шевелились от порывов ветра, сообщая окружающим о чем-то легким шепотом. Сама усадьба, или дом, который явно так нельзя было назвать, был невероятно величественен и построен по готическому стилю. Она напоминала средневековый замок и заворожила своими темными, страшными скульптурами и остроконечными колоннами. Глаза друзей тут же наполнились любопытством, а как только они вышли перед самым входом в огромнейшее сооружение, по телу пробежался холодок восторга и чувства мизерности перед этим великолепием. Пожалуй, своим вкладом в искусство и культуру оно могло повергнуть в самый настоящий шок, ведь редко такое встретишь в Подмосковье. Ильин оказался довольно гостеприимным человеком, хоть по началу и вел себя просто омерзительно. Он рассказал пару примечательных историй про его усадьбу, дал экскурсию по гостиной и другим шикарным комнатам. Только до сих пор складывающаяся ситуация не вызывала у ребят доверия; его слуги, а в основном вездесущий худощавый дворецкий, седой и чуть сгорбленный, вели себя чересчур лицемерно. На первый взгляд они общались с тобой довольно мило, но за глаза готовы были перемолотить все кости, на что, в принципе, был настроен и сам Август, изредка шепча какие-то подозрительные указания на ухо своему верному противному старикашке. Ознакомиться со всеми прелестями ребятам предложили за ужином, который должен был проходить в восемь часов вечера, а до этого времени хозяин, то бишь Ильин, попросил проводить музыкантов в их раздельные покои, чтобы они избавились от своего неопрятного внешний вид за этот час и спустились к трапезе в более-менее приличном виде. По пути на второй этаж дворецкий использовал, как ни странно, зажженные свечи на подставке, чтобы без особых травм провести гостей сквозь непроглядный мрак, царивший в этом доме. Порой такой прием пугал и даже заставлял колотиться сердце, но при этом он же и завораживал. Внутри абсолютно вся архитектура, а соответственно, и мебель, и различные скульптуры так же были выполнены в готическом стиле, как и наружная часть усадьбы, так что порой такая атмосфера устрашала душу своими образами в кромешной темноте. Друзья, кстати, так и не поговорили, но в груди у каждого начинал загораться самый настоящий пожар предчувствия его скорого свершения, поскольку через несколько поворотов слуга указал мужчинам на двери их комнат, расположенных друг напротив друга, и загадочно скрылся в длинных коридорах, оставляя витать за собой стремное эхо шагов. А как только дворецкий перестал их пасти, они раскрыли дверь в ту комнату, где должен был ночевать Лева, и отправились в нее, тая надежду, что, может быть, там будет немного теплее. Ведь внутри этого здания было почти так же холодно, как и на улице. Конечно, не стоило ожидать, что комната будет хуже, чем все остальное. Невероятно теплые тона, огромная кровать с навесом и узорчатыми шторами. За одной из дверей выглядывала большая ванная комната, выбеленная до удивительной чистоты. Какие-то прикроватные столики на резных ножках, огромный дубовый письменный стол — все чересчур напоминало эпоху королей или ее подобие, и казалось, что друзья просто перенеслись туда на машине времени, преодолев свое настоящее чуждое время и пространство. Но если честно, сейчас им было далеко не до этих размышлений. Лева мгновенно прошел в центр комнаты и оглядел ее красоты уставшими и заплывшими глазами. Ему очень хотелось спать, но при этом отужинать после голодного дня и пребывания в той ужасной камере желалось больше. У него ныла каждая кость, кожа требовала горячей воды, а голова умоляла о тишине. Его мучили абсолютно обыденные мысли, в отличие от Шуры, который все еще жался у входа и подбирал нужные слова, чтобы, начав разговор, втянуть поэта, ведь при таком раскладе его самочувствия шансы нормально обсудить с ним важную тему равнялись нулю. Хотя гитарист и сам был не прочь отдохнуть и, в каком-то плане, он переутомился точно так же, как и его друг. На обоих осунувшихся бледных лицах уже не было и капли чего-то живого, а грязную одежду хотелось скорее сменить. — Лев, я знаю: ты вымотался, но нам нужно поговорить, — на одном дыхании выпалил кареглазый, вбирая в свои легкие как можно больше воздуха. — На протяжении тридцати лет я слышал эту фразу, наверное, тысячу раз, — усмехнувшись, подметил солист, кидая через плечо бесчувственный взор на гитариста. — Просто ты всегда вынуждаешь меня на серьезный диалог. — А тебе не надоело быть моей нянькой? — Лева окончательно повернулся к другу и сделал два шага в его сторону. Его взгляд был холоден, впрочем, как и мысли, которые двигались по спутанной траектории в голове. Казалось, что все случившееся окончательно сломает их отношения и дерзость, которая выплевывалась из уст голубоглазого, уже нисколько не влияла на и так полуразрушенный мир. Раньше этот мир делился на двоих, пока не было осознано, что он бессмысленен и просто внушен. В душе гитариста что-то обидно екнуло, но безусловно это никак не отразилось на его спокойном лице: он еще каким-то образом держался на привычной ноте, умело проходясь по тропинкам родного человека, которого успел изучить еще с первых встреч. Проницательность его никогда не подводила. — Послушай, давай все-таки решим проблему самостоятельно. Я не доверяю ему, — тяжело вздохнул гитарист, на прямую смотря в молчаливые глаза. — Это может оказаться подставой и ты действительно окажешься виноватым. — Позволь мне решать самому, — резко отрезал поэт. — Отлично! Ну и прогибайся под него! — зло кинул Шура, не желая больше уговаривать друга. — Нравится лизать жопу — вперед! Я смотрю, у тебя всегда это прекрасно выходит. — А под тебя я не ложился? — усмехнулся Лева, подмечая двойственность этой фразы. — Я постоянно делаю так, как хочешь ты. — Я просто тебе помогаю. — А я просто хочу решить все сам. Нервы гитариста сдавали; более он сдерживать себя не собирался и готов был толкнуть это бесчувственное существо, тупо смотрящее в пустоту, но лишь презрительно фыркнул и повернулся к двери. У него окончательно пропало желание помогать Леве, да и к тому же он верно сказал: сколько можно было быть нянькой, вытаскивать это тело из всяческого дерьма? Почему именно кареглазый должен был отвозить пьяную тушу домой, заставлять ее трезветь? Почему он должен был подписывать за него все бумаги, да даже в магазин за едой ходить, чтобы солист окончательно не отощал и не сдох в своих убогих серых четырех стенах? Бесполезно придавать форму воде, если она течет в другом направлении и не имеет такого свойства. — Завтра я уезжаю отсюда, — зажмурив глаза, произнес Шура, уже потянувшись к дверной ручке. — Мне все равно, что ты собираешься делать. В кои-то веки я побуду с семьей. — Наконец мы отдохнем друг от друга. Слышал ли эту фразу гитарист, Лева точно не знал и посчитал этот важный факт абсолютно незначимым. В нем закипала какая-то горькая обида, смешанная с повседневной скукой. Он никак не мог смириться с тем, что в его жизни постоянно присутствует Шура в образе некоей мамаши, и в единственный раз, когда он наконец меняет собственную судьбу, уходит от привычного круговорота дней, гитарист снова становится противником этого. Ему не нужна была жена, которая трактует свои правила, полностью переворачивая твое мнение и подавляя его тяжелым сапогом. Дышать таким образом было просто невозможно. Однотипность, чрезмерная усталость и приторность — это поэт считал основными проблемами их загибающихся отношений, где солист чувствовал себя высохшей рыбой на солнце и при этом больше не мог жить в среде извечной черной тоски, внушаемой обычным чувством любви. Ему казалось, что он абсолютно прав, захлебываясь в личной гордыне и наивно полагая, что поступком вроде расследования преступления он сможет доказать свою ответственность. Только стоило ли совать нос в такие личные дела? Они могли нарушить все совершенство. Жаль, глупое сознание его этого не понимало. Ему слишком приелся нынешний образ жизни и он посчитал, что стоит произвести революцию. Кстати, вы помните, чем они оканчивались в истории? Не терзаемый чувством вины и собственной померкшей совести, мужчина наконец отправился в ванную, разбросав грязную одежду по всей комнате. Горячая вода его немного успокоила и дала мыслям рассеяться. В голове наконец растаяла та жуткая режущая боль, дав ощущениям поплыть по океану блаженства. Каждая мышца ранее ныла от усталости, но под действием такого отдыха постепенно разглаживалась, находясь в такой просторной ванной, наполненной пеной с запахом вишни. Чистую одежду, подходящую под его размер, Лева нашел в огромном шкафу, нацепив на себя какой-то дорогой черный костюм. Непривычно для себя, он попытался вытянуть вьющиеся волосы найденным утюжком, посчитав, что нужно было произвести впечатление за ужином как на Ильина, так и на Шуру. И, в принципе, был готов к ужину. Спустившись сквозь потемки на первый этаж огромной усадьбы, Лева не сразу отыскал столовую, поскольку комнат здесь имелось чересчур много, да и был он в гостях Августа впервые. В итоге, голубоглазому помогла какая-то кухарка, бежавшая тем временем на раздачу блюд, и солист оказался в огромной просторной зале, посреди которой стоял длинный стол, накрытый расписной скатертью. На ней уже стояли различные блюда, прикрытые серебряными крышками, дорогой сервиз уже был поставлен для трех персон, а значит Ильин, к удивлению Левки, был одиноким человеком; огромные тарелки, столовые приборы, горящие свечи и тихая классическая музыка навевали атмосферу роскоши и вовсю заманивали мужчину присесть за стол. Он, конечно, походил некоторое время вокруг, осматривая подлинные картины, но все-таки сел за стол и стал ожидать хозяина. — А я думал, что не дождусь, пока вы наконец усядетесь, — усмехнулся позади поэта знакомый мелодичный голос. Едва он успел удивиться, как из темноты вышла высокая фигура Августа, прихрамывающего к центру стола со своей длинной тростью. Он привычно покуривал трубку и был одет в новый наряд, более похожий на домашний, чем тот прежний костюм; глаза мужчины блестели подозрительным огнем, а губы кривились в странной улыбке. Он медленно присел на свое место и, щелкнув пальцами, подозвал слуг, чтобы те принесли все оставшиеся блюда и старинное вино. За приказами он успевал даже наблюдать за растерянностью и некой замкнутостью гостя, которые проявлялись в подавленности и легкой дрожи по всему телу. Лева всячески отводил взгляд, в особенности, в стороны огромной лестницы со второго этажа, думая, что друг все еще придет на вечер. — Поверьте, ваш друг сюда не явится, — проницательно подметил Август, не переставая удивлять солиста своими психологическими способностями, хотя стоит заметить, что он был намного младше него. — По-моему, он прекрасно высказал свою неприязнь ко мне, еще по дороге в поместье. — Думаю, дело не в этом… — замялся Лева, вспоминая недавний спор. — А в чем? — Он просто устал, — соврал поэт. Тут подоспел какой-то молодой слуга, стремительно подавший огромную бутылку красного вина и щедро разливший алкоголь по бокалам, не переставая улыбаться смущенному гостю. Вкус этого старинного вина оказался слишком привлекателен, отчего записался в друзья к Леве на ближайший час, за который он успел весело разболтать Ильину многие тайные вещи. Лицо его порозовело, приобрело естественный вид, а глаза засверкали от счастья. Усталость растворилась, совсем перестав мучить хмельного мужчину. Хозяин улыбался, подливал алкоголя больше и упивался свежими сплетнями и такой наивностью гостя, которая не могла не смешить. Он даже начинал понимать, почему Вика выбрала себе такого избранника, ведь он был совершенно идентичен ее характеру: непутевый, самовлюбленный, упертый и, самое главное, до дикости странный. Впрочем, все творческие люди имели не таких тараканов в голове, как у простого люда. — Вы мне нравитесь, Лева, — снова натянув лицемерную улыбочку произнес Ильин и поднял бокал. — За вас и за нашу будущую дружбу. — Всенепременно, — развязно подтвердил солист, выпивая до дна смертельный для его печени яд. — Так отчего бы нам не перейти на «ты»? Что скажешь, Лев? — Действительно. Я абсолютно с тобой согласен. Прошло не так уж и много времени как веселый, одновременно слишком значимый разговор их прервался на нотке, которую Август давно ждал. Заметив, что Лева уже совершенно не желает здраво мыслить, хотя вполне осознавал происходящее, он решил прекратить ужин и дать гостю отдых, но перед этим подозвал к себе слугу и что-то шепнул ему на ухо. Солист ничего такого не замечал, лишь упоительно доедал какой-то восхитительный на вкус салат и изредка заглядывал в бокал, в котором каждый раз не обнаруживал нужный напиток. Слуга вернулся со слегка потрепанной книжкой и, передав ее в надежные руки хозяина, удалился из столовой. — Лев, я должен отдать тебе эту вещь, как и обещал, — Август протянул в руки пьяного гостя пыльный блокнот. — С завтрашнего дня ты начинаешь дело. — Дневник? Ильин затаил дыхание, когда музыкальные пальцы поэта медленно раскрыли рукопись на первой потертой страничке. Лева внезапно побледнел, и его хмельное настроение мгновенно спало с лица. Будто не было столько выпитого алкоголя, как и шуток за столом. Август ехидно улыбнулся: он ожидал такую реакцию. Его терзало любопытство, а поэта — ощущение липкого страха. «Здравствуй, дорогой Лева. Я ждала нашей встречи».И если есть те, кто приходят к тебе, Найдутся и те, кто придет за тобой.