1
Тепло растекалось по телу, и стук сердца тоже присутствовал везде: с головы до ног раздавались неравномерные толчки, и я все больше и больше стал понимать, что влюбился. Влюбился еще далеко до этого, просто чувство это хранилось где-то в голове, и только сейчас я его принял и понял. Синева за окном. Нежная пелена тумана. И сквозь нее практически ничего не видно. Нету звезд, и небо уже не кажется бездонным, бесконечным. Теперь это плоская синяя панель, которую разрезают черные деревья, внедряясь своими черными ветвями и строя свой собственный черный мир в союзе с небом… Алекс отстранился и смущенно улыбнулся; его щеки залились краской. Он поднял одну руку и дрожащими движениями, как-то неуверенно потер губы. Другой рукой он опустился ниже моей талии и нашел мою кисть, крепко в нее вцепившись. Сейчас он выглядел, как потерявшийся котенок, нуждающийся в заботе и защитнике. Сейчас он был уязвим. Но не настолько, чтобы отчаянно теряться в поиске своего «Лорда Протектора», не настолько, чтобы терять голову. Просто немного напуган, что я могу отвернуться от него. Он так думает, это видно в дрожащих глазах. В этих прекрасных глазах. Ресницы чуть содрогаются в напряжении, но веки продолжают как ни в чем не бывало закрываться и снова открываться очень равномерно. Такому ритму, в идеале, должно придаваться сердце, когда человек не плачет, не делает физических нагрузок и не сморит на Алекса. Когда он спокоен. Но как, черт раздери, можно быть спокойным, когда на тебя сморят эти глаза и когда тебя только что целовали эти губы? Как можно держать себя в руках, когда чувствуешь, что должен сделать что-то взамен, чем-нибудь ответить. Все внутри пылает. И, пока я смотрю на это лицо, вспоминаю эти губы, как они неожиданно соприкоснулись с моими и вошли в меня. Как обволакивали и затягивали, лишая чувств. Как они были вкусны и тепловаты. Ей-богу, я никогда не чувствовал чего-то подобного, потому что это было нечто, это было что-то живое и желаемое, большое и ощутимое. Потому что Алекс вложил в этот поцелуй, думаю, все, что чувствовал и ни капли не жалел о свершенном. Он был счастлив, но слегка сконфужен. Но он был готов пойти в бой с новой силой. Он был полон энергии, чтобы сделать это еще раз, миллионы раз. Ему, как и мне, не хватало этих обжигающих прикосновений, этих теплых рук, горячих уст. Ему не хватало того, что оставило нас равнодушными ко всей обстановке, к синей пелене за окном. Мы оба двигались друг к другу, держась за руки, и оба думали обо одном и том же. Как можно ближе, как можно ближе, как можно ближе. Мы снова слились: я в нем, он во мне. Снова сначала холодок, а потом уж и тепло пробегают по телу. Снова руки обвивают мою талию, когда мои делают то же самое с его изящной длинной шеей. Снова его глаза закрыты: он наслаждается. Я тоже закрываю глаза. Есть мы, и зрение здесь совершенно бесполезно. Мы вслепую пробираемся друг к другу; мы чувствуем друг друга и дополняем. Но вот, самый простой поцелуй перешел во что-то большее; я чувствую, как Алекс хочет проникнуть дальше в меня. Как он просится. Без каких-либо раздумий я впускаю его; горячий язык проникает в рот и встречается с моим. В таком танце, Алекс еще успевает, наваливаясь, толкать меня назад, стальным хватом взявшись за мои бедра. Рассчитав шаги с математической точностью, он остановился и в одну секунду усадил меня на столешницу. Момент невесомости, в которой я был поднят, так сказать на руки, дал о себе знать и когда у меня уже была опора на твердую поверхность, я чуть не потерял равновесие. Но — всегда и везде успевающий — Алекс вовремя схватил меня под правый локоть и поднял. — Черт, извини. Ты — нормально? — чуть хрипящим голосом произнес он. Его зрачки расширились, и глаза задрожали. Они стали бледнее, но этот блеск, который ранее заполнял их не пропал. Все потому что он волновался. Ему правда было не наплевать на то, что со мной происходит, ведь я чуть не упал, а он меня спас. Ему было страшно за меня, как матери за своих детей. И как друзьям за своих. А мне было жутко приятно, что он беспокоится. Сейчас он гладил меня по руке одним пальцем и смотрел прямо в душу своими темными глазами. Сейчас он почти не моргал, нежели несколько мгновений назад. Но он все равно такой красивый. О эти глаза! Нет-нет, я никогда не перестану восхищаться ими. Я люблю эти глаза; они дарят свет; вокруг все оживает, когда он смотрит. И еще больше светлеет, когда он улыбается. Когда смеется. Когда прикасается к вещам. Такие нежные, но в то же время сильные руки. Хочется, чтобы они всегда проводили своими мягкими пальцами по всему телу, по лицу. Хочется, чтобы ласкали, успокаивали, когда плохо. Хочется, чтобы зарывались в волосах. Хочется, чтобы любили. …Небо теперь уж чернеет, потому что наступает та часть вечера, которая плавно переходит в ночь. Туман не исчез; все та же сырость на улице. Она проникает внутрь и смачивает мысли. Они становятся такими же полу-жидкими, как желе. То есть не развиваются: вот был их поток и вдруг застыл. Все. Больше он не течет дальше… Он все сморит на меня, обжигая взглядом, а я отвожу глаза. Я просто не могу, он до жути привлекательный. Такой, что можно в нем потеряться, если долго смотреть. Но я не собираюсь терять разум, так что сделал то, что было лучше всего. Отвел взгляд. — Эй, посмотри на меня, — мягко попросил Алекс. Я поднял глаза, и он улыбнулся, что-то промычав себе под нос. Он снова положил руку мне на шею и, наклонившись, поцеловал в лоб. — Я люблю тебя, Вик. — Содрогающимся голосом быстро пролепетал он, продолжая улыбаться и перебирая локоны моих волос. — Это то, что я хотел давно тебе сказать. И из-за этого я психанул там, в гостиной. Мне просто было плохо оттого, что я не мог ничего сделать. Я думал, все падет прахом. И не знал, как объяснить тебе мою меланхолию. Господи! Знаешь, ну, конечно, ты знаешь, за сколько всего я должен просить у тебя прощения. Извини, Вик! Извини! Я… я просто дурак, которому было холодно. Но сейчас, сейчас, ты согрел меня. Я тебя люблю, Фуентес. И жить без тебя не… Я притянул его к себе, схватив за толстовку, и страстно поцеловал. Черт, он так много говорил, и все это понемногу давило на душу, потому что было правдой, а ведь правда всегда давит. Поэтому, лучше выхода я не нашел. Опять его губы. Они такие приятные, такие нежные. И они целуют меня в ответ. Немного больно от его щетины, но страсть скрывает все. Прячет все остальные чувства под собою, не давая им сообщить о себе. Только маленькими мгновениями они проявляются, но все равно хочется их убрать, избавится от них, чтобы осталась только страсть. Так и было. Я не чувствовал больше ничего, кроме его прикосновений и губ. Облокотившись на столешницу спиной, я потянул за собой Гаскарта, намекая. Потому что был уже не в состоянии терпеть. Мне хотелось того, что я никогда еще не чувствовал. Особенно с ним, чтобы видеть его глаза. Ту его часть, которая нравилась мне больше всего на свете. Боже, да мне бы просто лежать на полу рядом с ним и изучать его лицо, но что же поделаешь? Надо ловить момент, пока он доступен. «Потом» может и не быть вовсе. Так что, вот мы— в объятиях друг друга. На секунду я оторвался от него и провел рукой по его лицу, подушечками пальцев, аккуратно задев нижнюю губу. Тут его рот открылся и прикусил мой палец. Ухмыльнувшись, я резко выдернул его. Алекс закусил губу и потом тихо позвал с горящими глазами: — Вик? — М-мм? — Ты такой красивый… — повиснув надо мной и опустившись так, что я мог чувствовать на себе его дыхание, прошептал он мне на ухо. От чего мурашки прошлись по телу. Алекс заставил меня дышать глубже и намного реже. Мне хотелось его прямо здесь и сейчас. Я хотел, чтобы Алекс продолжал, он это и делал. Хотел, чтобы снимал с меня одежду и сопровождал каждый сантиметр поцелуями. Мне для этого ничего не надо было предпринимать. Он делал это сам. Целовал шею, ключицы, грудь и проводил по телу своими руками, делая на мне ожоги. Я просто таял от этих прикосновений. И он это знал. Он выводил узоры на моем теле пальцами, то и дело возвращаясь губами к лицу и туловищу, оставляя чуть заметные красноватые пятна от поцелуев. В тот вечер он дал мне почувствовать настоящее возбуждение, потом боль и затем наслаждение. Он был осторожен и нежен, ведь он не хотел причинять мне зла. Я видел, как несколько раз его глаза наполнялись бусинками слез. Это был настоящий Алекс, и, думаю, таковой он открылся лишь мне. Он был чувственный и сожалеющий о всем, что касалось вреда человеку. Даже когда он до крови укусил мою нижнюю губу в потоке страсти, он сразу же отпрянул и, извинившись, потом утер ярко-красную жидкость с губ и подбородка. После этого мы не продолжали. Да, в общем-то, продолжать было незачем, потому что мы уже закончили. Все, что мы чувствовали вырвалось наружу. Честно, я не ожидал такого быстрого конца; думал, до него еще далеко. Но так или иначе это было лучшее, что я когда либо пробовал. То, как Алекс вошел в меня вызвало боль и страх, но последующие его действия были уже не столь ужасны: напротив, приятны. И все это время было как будто в забвении; словно под действием какого-то сильного наркотического средства. Или, когда принимаешь снотворное и через несколько минут ощущаешь слабость во всем теле, потребность в отдыхе и затем проваливаешься в непробудный сон. Так было и со мной: казалось, что это все — тонкий сон, и в любой момент я могу очнуться, и все эти чувства окажутся ложью. Но это была самая реальность. …Совсем темно; настала ночь. Время, когда ничто больше не имеет значения, кроме тьмы. Когда все обретает покой; все поникло в сон, как в ноябре, перед зимней спячкой. Деревья не шатаются; они застыли. Они вроде бы живые, а вроде и мертвые. Это умиротворяет: вся эта млеющая тьма; туман, размывающий видимость; полные покоя, грезящие деревья. Вся эта тихая обстановка. Нигде ни единого шороха, ни единого запаха, кроме ночной свежести, и это просто блаженно.2
Алекс распрямился и отошел в поисках своей одежды. Сейчас он, нагой, был в такой позе, которая выставляла все его тело на показ с самой лучшей его стороны; он был, как человек из камня в стенах «Лувра». Но тут скульптура развалилась: он нагнулся и подобрал серые футболку и брюки, вместе с бельем, которые ранее были отброшены в разные стороны. Затем он подошел ко мне и, поцеловав в щеку, справился, что пойдет сейчас в душ, и потом мы вместе выйдем на улицу подышать. Я одарил его самой благодушной улыбкой, и он, сияя, исчез за белыми дверьми просторной кухни. Наступила тишина. С ней я теперь не мог совладать, как раньше. Она была невыносима. Эти улыбки, шепот, стоны, они застыли в голове, и тишина теперь была каким-то странным явлением. Она была будто неродная мне, даже противная. За спиной что-то дуло, и тоже давило на меня. Алекс ушел: мне стало жутко одиноко, как будто я не могу провести без него ни секунды. Но это как-то нелепо. Так не должно быть! Но ведь всем людям скучно без друзей. Без таких людей или человека, с которыми можно не замечать время. Вот и мне стало ужасно скучно. Но не только потому, что Алекс очень общителен и открыт, и что у нас всегда есть темы для разговора, но и потому, что я скучал по его глазам, по губам, по его телу. Я скучал по каждой минуте, проведенной с ним, как последний псих. Как отчаянно влюбленная девчонка! Это все до того сложно… И когда мы уже, любуясь красотой ночи, в объятиях стояли на улице, я все ему рассказал. С самой первой до самой последней мысли. Он понимающе кивнул и поцеловал меня. И в полутьме я мог разглядеть его усталую, но искреннюю улыбку. Он был так мил и так красив, как природа, как осень, как ноябрь…3
Морозец поздней осени пробирает насквозь; неудивительно, ведь после жаркого лета, тело еще не привыкло к холоду. По-настоящему осеннему холоду, который сейчас во всю эволюционирует в зиму. Сейчас ноябрь. Темная, но привлекательная пора. И даже звучит она как-то неярко, серо. Холодно. Но ветра нет. Алекс втянул голову в куртку и вздохнул; белый пар разрезал структуру воздуха. Его руки, лицо такие красные! Неужели это из-за этой температуры? Опять вздох. Он протянул свою околевшую руку и потряс меня за плечо. — Давай побудем здесь подольше, а?