— А как вы живете без любви?! «Вам и не снилось»
В детстве, когда Глебушке снились кошмары — его никто не любит, он скоро умрёт, — мать брала его в свою постель и шептала: «Я буду любить тебя всегда, моя любовь тебя защитит». Если он продолжал плакать, она приносила измеритель, прокалывала ему мизинчик и выдавливала каплю крови на тест-полоску. «Видишь? Твой уровень любви — сто процентов». Глеб переставал икать, засовывал в рот пострадавший палец и засыпал на мамином плече успокоенный. Он знал, что есть дети, чей УЛ падал до пятидесяти, а то и до критических тридцати процентов. Несчастных тридцатипроцентников забирали от родителей и отправляли в учреждения, где работали люди, способные дарить любовь. Их звали «любители». Детям поднимали УЛ, а потом устраивали в приёмные семьи, где ребёнка любили если не полноценно, то хотя бы достаточно, чтобы он не засыпал на ходу. Глебу повезло: его мать справлялась со своими материнско-любовными обязанностями так хорошо, что даже отсутствие отца не понижало УЛ. Раз в месяц всем школьникам делали экспресс-анализ, и Глеб гордился своими ста процентами. Другие дети ему завидовали. Сто процентов — желанный максимум даже для тех, у кого была полная семья: мама, папа, бабушки, дедушки, братья и сёстры. Что уж говорить о ребёнке матери-одиночки? Какой УЛ у мамы, он никогда не интересовался. Считалось, что детская любовь поддерживает УЛ родителей на приемлемом уровне. Когда Глеб после института уехал работать в другой город по приглашению банановой корпорации, у мамы развился СНУЛ — смертельно низкий уровень любви. Она впала в кому. Такое случалось с родителями, чьи дети повзрослели и перестали в них нуждаться. Только у беременных УЛ не падал ниже эталонной сотни, а взрослые детки могли преподнести сюрприз. Медицина рекомендовала заводить побольше детей, укреплять родственные связи и не жить без пары — «Берегись, одиночество вызывает СНУЛ!», — но мама пренебрегла рекомендациями. Может, она верила, что сыновней любви ей хватит на всю жизнь, а может, так сильно любила Глебушку, что махнула на себя рукой. Ему исполнилось двадцать три года, других родственников не было, и он запаниковал: кто полюбит его вместо мамы? Ведь надо жить дальше. Будь он гетеросексуалом, он бы женился на любвеобильной девушке и они рожали бы детей (по одному раз в семь лет, как советовали врачи), а потом переключились на внуков и правнуков. Так бы и прожили свои физиологические сто лет: любовь малышей гарантирует высокий УЛ. Но Глеб не был гетеросексуалом. Нет, он попытался с девушкой, он пытался до тех пор, пока руки не опустились. Он мог вступить и в однополый брак, никто не запрещал, но проблему с детьми это не решало. Теоретически можно было взять приёмного, но докажи сперва, что ты любитель детей. Глеб не чувствовал тяги к чужим отпрыскам. Он вообще не чувствовал, что способен на любовь. После внезапной трагедии с мамой он заработал комплекс неполноценности, но корпоративный психолог сказала, что люди не могут контролировать свои чувства, поэтому ему нечего стыдиться. Каждый любит, как дано ему природой. Кто-то — сильно, кто-то — слабенько. «И что делать?» — спросил Глеб. «А ничего тут не поделаешь», — ответила психолог. Зато он был молод, привлекателен и быстро продвигался по службе. Он нравился многим, и его УЛ не падал ниже пятидесяти. А в выходные мог и зашкалить: по пятницам Глеб ходил в клуб и подыскивал партнёра для секса. Секс не заменял любви, но, если попадался опытный любитель, можно было рассчитывать на кратковременный всплеск УЛ. Эффекта хватало на два-три дня. А однажды с каким-то пожилым азиатом, которого он подцепил в корейской закусочной, Глеб испытал двойной эйфорический удар — малоизученное явление, связанное со взаимностью. Это случилось лишь раз, но тело запомнило и при каждом воспоминании содрогалось от фантомного оргазма. А вспоминалось часто. Глеб считал себя бездарным любителем, но после того случая поверил, что небезнадёжен. Он искал потом того мужика, высматривал в толпе его плешь и очки с толстыми стёклами, но больше не встречал. УЛ держался выше обычного целый месяц. Глеб научился определять свой показатель без анализа крови. Все взрослые это умели. Ты полон сил и оптимизма — твой УЛ в порядке, можешь не проверять. Тебе грустно, всё раздражает и неохота вставать по утрам — срочно доставай измеритель. Ты слаб, как младенец, и засыпаешь стоя — беда, парень, скоро ты отправишься в снулятник, где проведёшь в коме остаток жизни, если только какая-нибудь медсестричка не влюбится в тебя, как в спящего принца, и не вырвет из лап летаргии. Он слышал такие истории. В ток-шоу по телевизору рассказывали, что у снулика-везунчика вдруг подпрыгивает УЛ — до восьми или десяти, — и он просыпается. Снулик в шоке — он обманул смерть! Он дезориентирован, у него эмоциональная амнезия, но он жив! Всё, что ему нужно, — это любовь. Глеб представлял, как повёл бы себя в такой ситуации. Да он бы рыдал от благодарности к своему спасителю! Он сделал бы всё для этого человека! Всё что угодно. Глеб боялся умереть молодым.***
Ему было двадцать восемь, когда УЛ начал снижаться. Он стригся у дорогого мастера, шлифовал в спортзале тело, покупал модную одежду, но обаяние юности испарилось. Он превратился в холёного мужчину, замкнутого и вялого из-за низкого УЛ. Круг общения давно устоялся, должность инспектора по качеству бананов не предлагала интересных знакомств, и ему редко удавалось встретиться с кем-то подходящим. Клубную публику он к тому времени познал лучше, чем ему бы хотелось. Секс превратился в механический акт, ни у кого не вызывающий особых эмоций. Он предпочитал мастурбировать: быстрее и чище, хотя на фоне низкого УЛ ему и мастурбировать было лень. Он зевал во весь рот с утра до вечера. Начальник заметил его состояние и отправил в санчасть, где доктор первым делом взял кровь на анализ: — Тридцать два. И давно у вас такой уровень? Глеб испугался, услышав цифру: — Не знаю. Около года, наверное. — Почему не женитесь? — Мне нравятся мужчины. Доктор отложил ручку и поднял на Глеба строгие глаза: — И что? Женитесь на мужчине. Одинокие люди в группе риска, только в паре человек имеет шанс прожить сто лет. Чего вы ждёте? С каждым годом ваши брачные перспективы всё туманнее. Или вы не планируете жить до старости? — Не всё зависит от меня, — возразил Глеб. — Я стараюсь понравиться, встретить кого-нибудь, но мне нечего предложить взамен — я ни в кого не влюбляюсь. Вы знаете, у моей мамы СНУЛ. Кто захочет в мужья человека, который родную мать до комы довёл? — Учёные доказали, что эмоциональная отзывчивость ничего не гарантирует, — сказал доктор поучительным тоном. — Бесчувственных тоже любят, и порой сильнее других. Люди разные, некоторые не нуждаются в любви партнёра, им хватает детей... — Да кто мне доверит детей?! — На глазах Глеба выступили слёзы от жалости к самому себе. — А лекарства от СНУЛ ещё не изобрели? По телевизору говорят, что скоро что-нибудь придумают... — Я бы на вашем месте не верил телевизору. Лекарства от СНУЛ не существует, да его и не ищут — это бессмысленно. Природа жестока, но мудра. Она выбраковывает из эволюционного процесса особей, которые никому не нужны, — нелюбей. Только любимые имеют право на жизнь — в этом красота и логика нашего мира, вы не согласны? — Нет, не согласен! Мы не первобытные люди, у нас достаточно ресурсов, чтобы прокормить всех, а не только самых нужных и любимых. Нельзя сидеть и смотреть, как умирают молодые люди! Нелюби тоже хотят жить. — В современном мире самый ценный ресурс — любовь, — сказал доктор, склонясь над его карточкой. — Проблема в том, что она совершенно не поддаётся контролю и на всех её не хватает. — Что же мне делать? — Ешьте бананы, они повышают уровень любви в крови. И вступите в отношения. С женщиной, мужчиной, бабушкой-соседкой — без разницы, лишь бы вас любили. Пусть по-дружески или по-соседски, но это лучше, чем ничего. Вы не в том положении, чтобы выбирать.***
Бананы и правда повышали УЛ. Десять штук — на один процент. Глеб не мог затолкать в себя больше, но даже процент влиял благотворно. Или ему так казалось: когда каждый процент на учёте, легко поверить в чудеса. Ещё лучше влияла девичья влюблённость. Глеб повадился знакомиться с девушками и водить их в кафе-мороженое или кино. Когда в темноте зала он брал чужую трепетную ручку, то чувствовал прилив сил. Кровь быстрее бежала по венам, он согревался и переставал зевать. Его переполняла благодарность к отзывчивым глупым девочкам, которые дарили свою влюблённость первому встречному. Лучшее, что он мог подарить взамен, — никогда больше с ними не встречаться. Подпитался один раз — и спасибо, и хватит. Он стыдился своих методов поднятия УЛ. Если ты нелюбь и никому в этом мире не нужен, ты не имеешь права красть чувства людей. Умри достойно. Таковы правила. Настало утро, когда он не смог подняться с кровати. Лежал под несвежим одеялом и сонно смотрел в потолок, не ощущая ни рук, ни ног, пока не позвонил Виталик с бананового склада. С трудом Глеб поднёс телефон к уху. — Глебан, ты где? Я принял груз, надо качество проверить. Клиенты ждут, а ты опаздываешь! — Виталик? Я не знаю, смогу ли. У меня УЛ низкий — наверное, двадцать процентов... — Стой! Ты чего это? Всё же нормально было. У тебя есть кто-нибудь? — Нет. — Чёрт! Вот чёрт! Ты мне никто, не друг и не брат, я не могу полюбить тебя на ровном месте, но... — В трубке послышался щелчок зажигалки, Виталик закурил. — Чёрт, я обещал жене не изменять! Но ради спасения жизни... Ты умеешь делать минет? Ты же гей, ты должен уметь. — Умею, наверное... — Сконцентрируйся! Я люблю, когда мне делают минет. Заодно я начинаю любить того, кто это делает. Недолго, правда, зато крепко — до шестидесяти. Сечёшь? — Сейчас приеду. Он уже чувствовал себя лучше. Где-то там, на другом конце города, на тёплом банановом складе Виталик начинал его любить. Глеб принял душ, держась за кран, чтобы не упасть. Потом оделся и вышел на улицу. Ноябрьская мгла обняла его холодными руками. Он нашёл Виталика среди россыпи вскрытых коробок. Тот подхватил его под локоть и увёл в полумрак склада, где деревянные паллеты громоздились до потолка и образовывали тёмные ущелья, благоухающие солнцем и Африкой. — Ну, давай, — сказал Виталик, расстёгивая и приспуская форменный комбинезон. Глеб встал на колени, облизал пересохшие губы и взял в рот член Виталика. Виталик охнул и запустил руки в его волосы, пропуская пряди между пальцами, лаская шею и затылок. Глеба повело от резкого подъёма УЛ, он вцепился в бёдра Виталика и чуть не захлебнулся его любовью. Сглотнул и с неохотой выпустил член изо рта: — Сколько у меня сейчас? — Он сел на пол и привалился к ящику. Виталик застегнулся и достал из пачки сигарету, закусил зубами: — Пятьдесят, шестьдесят, не знаю. Я с одной подругой замерял ради прикола, но каждый ведь по-разному реагирует. Но до пятидесяти, я думаю, у тебя прыгнуло — мне понравилось, как ты сосёшь. Правильно говорят, что парни в этих делах разбираются. — Охренеть, меня штырит. Я как пьяный. Нет, я как живой. — Я рад, что ты оклемался, но учти, это первый и последний раз. Так-то я жену люблю. — Вот ей повезло, — Глеб улыбался, наслаждаясь теплом, тропическими ароматами и уютным гудением погрузчиков. — Я бы на её месте каждый день тебе отсасывал. Дважды в день. Столько, сколько захочешь. — Она беременна, — сообщил Виталик. — У неё и без меня сотня, поэтому я небалованный хожу. Собирайся, чего сидишь? Иди качество проверять. И это, найди себе любителя, нельзя же так. Окочуришься, и не спасут.***
Любви Виталика хватило на неделю. Глеб подчистил хвосты на работе, сдал экзамен на высшую инспекторскую категорию, вылизал квартиру и насладился прогулками по осеннему городу. Ноябрь дышал морозцем и дарил предчувствие чего-то хорошего — возможно, Нового года. Дожить бы. Глеб беспричинно улыбался коллегам и соседям, те улыбались в ответ, и от этого становилось грустно. Спад не заставил себя ждать. Если бы Глеб не пережил чудесный всплеск УЛ, контраст не был бы таким резким. Он проснулся, ощущая свинцовую тяжесть в теле и беспросветную тоску в душе. Не вставая с кровати, достал измеритель и непослушными пальцами сделал прокол. Получилось слишком глубоко. Пачкая кровью одеяло, он прижал палец к тест-полоске, дождался результата и беззвучно заплакал: четырнадцать. Он — человеческий брак, а природа мудра и справедлива. Ему захотелось услышать хоть чей-нибудь голос — хорошо бы мамин, но она пять лет в коме. Лежит в холодном снулятнике, затерянная среди тысяч нелюбей. Он сосредоточился, подтащил к себе телефон и нажал на кнопку быстрого вызова. Виталик ответил не сразу: — Глебан? Привет! У нас тут аншлаг, разгружаем реф из Эквадора — прикинь, бананы размером с палец и фиолетовые, как баклажаны. Ты видел такие? — Конечно, — прошептал Глеб, — я же инспектор... — А, ну да! Они правда полезнее жёлтых? Тут народ спорит, не знает, брать или нет, они намного дороже. — Берите, они правда полезнее... — А ты чего звонишь? Из вашей конторы уже три человека приехало на проверку качества. — Просто так... Виталик замолчал. Глеб решил, что связь прервалась, но Виталик глухо произнёс: — Опять, да? Вот гадство! Я помочь не могу, сам понимаешь, но есть один человек... Он странный и опасный, но любить умеет. И не любить тоже. Слышал, он ищет парня. Чёрт, мне даже говорить неудобно, я эти извращения не перевариваю. Дать ему твой адрес? Но если что, я не при делах. — Дай. Спасибо... — Сейчас позвоню ему. Глебан, держись там. Что тут скажешь? Такая наша жизнь. Глеб старался держаться. Ему хватило сил дойти до входной двери и отпереть на всякий случай замок, но потом силы закончились, и он с трудом дополз до кровати. Уткнулся лицом в подушку. В затухающем сознании мелькнуло, что он может больше не проснуться, но эта мысль, прежде доводившая до панического приступа, сейчас не пугала. СНУЛ дарил прощальный подарок — безмятежность. Уплывая в свой последний сон, он вспоминал маму, как он засыпал на её плече, а она шептала: «Я буду любить тебя всегда», и целовала в макушку. Проснулся он в той же позе — ничком, сжимая в кулаках простыню. В комнате кто-то был. Глеб приподнял голову и увидел строгого импозантного мужчину лет сорока, в облике которого не было ничего странного, кроме разве что прозрачных водянистых глаз. — Вижу, вы очнулись. Не двигайтесь, пожалуйста. Меня зовут Альберт Николаевич, я приехал по просьбе вашего коллеги. Я согласился на вас посмотреть. У него был лёгкий иностранный акцент. Глеб закрыл глаза. Он знал, что нравится этому мужчине, — в противном случае он бы не проснулся. — Оголите ягодицы, пожалуйста. Только молчите, не говорите ничего, — тихим голосом попросил Альберт Николаевич. Глеб завёл руки назад и приспустил пижамные штаны. — Хорошо. А теперь раздвиньте ягодицы. Молча. Глеб охотно сделал, о чём его просили. Свинцовая тяжесть его отпустила, слабость в руках прошла. Он готов был на всё, лишь бы Альберт Николаевич его полюбил, лишь бы не чувствовать себя раздавленной анабиозной лягушкой. — Хорошо. Я вижу, вы без лишних слов готовы подчиняться. Меня это устраивает. Я могу предложить вам базовые тридцать-сорок процентов и значительные всплески в те дни, когда буду вас навещать. Я собираюсь причинять вам боль, и чем больше терпения вы проявите, тем мощнее будет всплеск. Вы сами сможете контролировать свой УЛ — я садист, но не насильник, меня можно остановить в любой момент. Взамен я жду покорности, безусловной физической верности и молчания. Если вы согласны на эти условия, кивните. Глеб потёрся лбом о простыню, изображая кивок. — Хорошо. Дайте мне ключ от квартиры, я приду, когда мне захочется. Глеб вскочил, подтянул штаны и вышел в прихожую. Нашёл запасной ключ и протянул Альберту Николаевичу. Тот взял, стараясь не прикасаться к его ладони, сказал: «До свидания» — и ушёл. Глеб вернулся в спальню и рухнул на кровать, раскинув руки и ноги. У него появился любитель! Лю-би-тель. Он схватил валяющийся измеритель и снова сделал экспресс-анализ: сорок два! Глеб рассмеялся во весь голос, потом набрал офис и сообщил, что готов приступить к работе, пусть его внесут в расписание. Он давно мечтал проинспектировать маленькие фиолетовые бананы.***
Когда Глеб работал в офисе, он обедал в столовой, а когда мотался по инспекциям, то частенько заезжал в кафе или ресторанчики. Денег не экономил: и зарплата была большой, и премии ежеквартальные давали. Квартиру он купил на материнское наследство, кредит за машину давно погасил, поэтому не отказывался от доступного комфорта. В декабре центр города парализовали автомобильные пробки, и Глеб, как обычно, застрял в пяти кварталах от офиса. Он любовался электрическими гирляндами, растянутыми над дорогой, и прикидывал, не лучше ли развернуться и поехать домой. Зимние сумерки окутывали переулки и проёмы под арками, прохожие сновали между машинами, шлёпая по лужам из талого снега, а по радио известный сатирик рассказывал анекдоты. Глеб улыбался бородатым шуткам. Сейчас, когда его УЛ не опускался ниже нормы, он получал удовольствие от самых простых вещей: от еды, сна, физических нагрузок, от общения с людьми и даже от пошлых острот. Он увидел пышечную под неоновой вывеской «Сластёна». В салоне запахло жареным тестом, и Глеб вспомнил об оладьях, которые мама пекла на завтрак. Она поливала их вишнёвым вареньем и сгущённым молоком, потому что он любил «вишнёвую сгущёнку». Желудок заурчал. Глеб вывернул руль и припарковался в узкую щель между машинами — дверь нормально не открыть. Раньше он бы разозлился на водителей-дебилов, не умеющих парковаться, но в этот раз лишь посмеивался над собой, выбираясь наружу как неуклюжий краб. В кафе заходила стайка детей разного возраста. Мальчишки задержались на крыльце и смотрели, как он вытекает из машины — ноги, туловище, голова. Внутри заведения, где запах сгустился в сладкий маслянистый туман, у Глеба пробудился волчий аппетит, и он встал в очередь за галдящими детьми. Буфетчица работала споро: клала на бумажные тарелки румяные пышки, трясла над ними ситечком с сахарной пудрой и наливала кофе с молоком. Других напитков не было, другой выпечки — тоже. Через несколько минут Глеб стоял с подносом в центре зала и озирался в поисках свободного места. Ему кто-то махнул, и он подошёл к дальнему столику у окна, узнал пацана, который разглядывал его на улице. — Присаживайтесь, тут свободно, — сказал мальчик. — Спасибо, — поблагодарил Глеб. Он снял шерстяное пальто, аккуратно сложил на спинку стула и уселся. С наслаждением укусил золотистый бок пышки, обжёг пальцы, язык и уронил пышку на тарелку. Мальчик ойкнул: — Горячие, осторожно! Потерпите, они быстро остывают. Сам он уже доел, вокруг губ и на щеках засохли следы от пудры. Глеб сначала заметил его губы, пунцовые от горячего и сладкого, потом обратил внимание на серые глаза, лопоухие уши и детскую стрижку в скобочку. Мальчик продолжал болтать: — А я видел, как вы из машины... ну, выходили. — А я видел, что ты видел, — ответил Глеб и принялся за еду. Пышки не подкачали. Жаренные до хрустящей корочки снаружи и божественно нежные внутри. С вареньем они были бы неотличимы от маминых оладий. Он так увлёкся едой, что забыл о мальчике напротив. Тот напомнил о себе: — А я тут часто бываю, тут вкусно и недорого. Я очень люблю пышки, могу штук пятнадцать съесть. Глеб подвинул тарелку на центр стола: — Хочешь? Бери, не стесняйся. Кажется, я переоценил свой голод. — Ну что вы! Я же не из-за этого. Я чтобы разговор завязать, познакомиться... Глеб улыбнулся, работая челюстями и прихлёбывая кофе: — Познакомиться? Со мной? Ну давай, меня Глеб зовут. — А меня Евгений, можно Женя, — мальчик протянул руку. Глеб вежливо привстал и пожал мальчишескую ладонь. Женя тоже привстал и, не отпуская его руки, шёпотом спросил: — А вам случайно парни не нравятся? Глеб перестал жевать и выдернул руку: — Эй, ребёнок, тебя мама не научила, как разговаривать со старшими? — Я не ребёнок, — возразил Женя. — Мне восемнадцать, я мореходку заканчиваю. Глеб не поверил, но спорить не стал: — Всё равно неприлично задавать такие вопросы. — Я знаю, но меня сроки поджимают. Времени совсем не осталось. Хочется первый раз по любви, понимаете? — прошептал Женя, а Глеб смотрел на его испачканные губы и едва сдерживал смех, таким забавным Женя ему казался. — Ладно, пусть не по любви, у меня с этим проблемы, но хотя бы по симпатии. А вы — симпатичный, и лицо у вас доброе... — Хватит, — прервал Глеб, — меня это не интересует. Дай спокойно доесть, всё остыло из-за тебя. — Но я прав, да? Вам же парни нравятся? Я угадал? — Женя лёг грудью на стол и заглянул в глаза. Уши как два красных флажка. Что-то в нём было. Глеб сжалился: — Угадал, но это ничего не меняет. Во-первых, я женат, во-вторых, на подростков меня не тянет, а в-третьих, что за дикая спешка? Всё у тебя будет: и любовь, и первый раз, и даже свадьба, если захочешь. Только подрасти сначала. — Я уже не подрасту, — ответил Женя. — И ничего у меня не будет: ни любви, ни свадьбы, ни работы в банановой корпорации. Только сейчас Глеб заметил, что не снял с форменного кителя бейджик. Он хотел что-то ответить, но полная женщина, стоящая у выхода, громко произнесла: — Ну что, дети, все поели? Готовы идти домой? Тогда строимся по парам, как я вас учила. Гремя стульями и пихаясь, малыши построились в кривую змейку. — Женечка, ты допил кофе? Нам пора, — крикнула женщина через зал. — Глянь там, чтобы никто не потерялся. — Женечка! — дурашливо заорал какой-то пацан. — Оставь в покое дядечку! Глеб растерянно спросил: — Кто это? Ты с ними? — Это мелкие снулики. То есть теперь уже не снулики — любители в детдоме высший класс, нулёвого откачают. Я с ними... до определённого момента. — Я думал, всех усыновляют, — Глеб и правда не знал, что в детдоме можно жить до восемнадцати. — Ага, всех, кроме самых наглых. — Женя наматывал на шею полосатый шарф. — Можно я ещё одну неприличную вещь скажу? Глеб почувствовал щекотку в солнечном сплетении, как будто слишком высоко подпрыгнул на батуте: — Говори. — Вы не женаты, у вас кольца нет. Могли бы честно сказать, что я вам не понравился. Женя отвернулся и пошёл на выход вслед за детской змейкой. По сравнению с малышами он казался большим и взрослым.***
В тот же вечер Глеба впервые посетил Альберт Николаевич. Глеб раздевался в прихожей, когда щёлкнул замок, и дверь открылась. Он застыл, вспоминая, что должен делать. Молчать и быть покорным. Альберт Николаевич снял с него пальто, ботинки, потом китель, брюки, рубашку, носки и трусы. — Пойдёмте в душ, — сказал он бархатным голосом с приятным акцентом. Он закатал рукава белоснежной накрахмаленной рубашки и помыл Глеба — не спеша и обстоятельно. Налил геля на мочалку и растёр кожу до красноты. Глеб поворачивался, как послушная кукла, и по команде подставлял то спину, то живот. Он не стеснялся наготы. За прошедшие недели он привык к мысли, что принадлежит странному человеку, который умеет любить дозированно. Эта тщательно выверенная любовь — строго от тридцати до сорока процентов — восхищала Глеба, а то, что любитель предложил ему отношения, он расценивал как подарок судьбы. Просыпаться по утрам бодрым и в хорошем настроении — давно забытое удовольствие, а просыпаться, когда тебя любят, — вообще чистое счастье. Он немного боялся боли, о которой предупреждал Альберт Николаевич, но знал, что сделка того стоила. Даже если Альберт Николаевич пожелает резать его перочинным ножиком, он потерпит. Глеб предвкушал всплеск УЛ. Гадал, скакнёт ли до пятидесяти, как после минета Виталику. — Наклонитесь, пожалуйста, положите руки на бортик и расслабьтесь, — попросил Альберт Николаевич. Глеб выполнил просьбу. Он был немного возбуждён: он давно не занимался сексом, и ему нравились прикосновения Альберта Николаевича. Один мыльный палец он перенёс спокойно, если не считать жжения, второй показался лишним, а третий, или сколько там Альберт Николаевич всунул, заставили зашипеть от боли. С ним никогда не поступали так грубо и бесцеремонно. Желание пропало. Глеб затаил дыхание, чувствуя, что глаза наполнились слезами, но ничего не сказал и с места не сдвинулся. — Очень хорошо, — похвалил Альберт Николаевич. — Вы меня радуете. Затем Глеб вытерпел болезненные щипки и шлепки, чем порадовал Альберта Николаевича ещё сильнее. Зад горел, словно его лизали языки пламени, слёзы текли по щекам, капали с подбородка и разбивались о дно ванны, но парадоксальным образом Глеб чувствовал себя неплохо. Физическую боль смывал и уносил прибывающий УЛ. Альберт Николаевич завершил экзекуцию, тщательно вымыл руки и сказал: — Мне всё понравилось, благодарю вас. В ближайшие дни ваш УЛ будет чуть выше обычного, я обещаю. Глеб выпрямился, пошатываясь от слабости, и кивнул. Услышав, как захлопнулась дверь, он прислонился истерзанным задом к прохладному кафелю и запрокинул голову. По телу прошла дрожь, дыхание участилось, он провёл кончиками пальцев по шее, груди и напряжённому животу. Взялся за член. Наслаждаясь собственными прикосновениями, словно это были ласки десяти прекрасных мужчин, он мастурбировал долго и со вкусом, пока не кончил так бурно, что в глазах потемнело. На подгибающихся ногах он добрёл до кровати и упал на покрывало, ощущая гладкую текстуру ткани и едва уловимое колебание воздуха. Его качало на волнах блаженства. От волос, упавших на лицо, пахло пышками и сахарной пудрой. Перед тем как заснуть, он сделал контрольный замер: семьдесят три процента. «Чуть выше обычного». Совсем чуть-чуть. Глеб засмеялся и выкрикнул в потолок: — Спасибо, Альберт! Ты лучший в мире любитель! В ту ночь он спал как младенец — единственный, долгожданный и горячо любимый, а мудрая природа стояла у его кровати как почётный страж.