Бремя вражды человеческой

Дахау*, январь, 1945 год Их вновь привезли целый эшелон: ободранных, испуганных, заплаканных. Никто не кричал. Словно они уже накричались в пути, и связки их теперь не могли больше выдерживать нагрузку. Поезд неспешно подкатывал к платформе, сбрасывая ход. На подножках стояли солдаты-охранники с оружием наперевес. В редких и очень узких окнах вагонов время от времени мелькали бледные лица, тут же исчезающие прочь. Узники, уже давно находящиеся в Дахау, были заняты работой, почти никто не смотрел в сторону приближающегося состава: тут такие составы редкостью не были, чего на них смотреть? Да и зуботычину за невольный отдых можно было схлопотать весьма ощутимую. Дахау приветствовал новых жителей хорошей, хоть и слегка морозной, погодой, и кто-то наверняка счел это неплохим предзнаменованием. Принимающая сторона заранее выстроила несколько десятков солдат, чтобы сразу рассортировать прибывших. Лагерь ощущал острую нехватку рабочих рук, эшелон прибыл как нельзя кстати. Когда поезд наконец остановился, отдуваясь, из вагонов почти сразу принялись сыпаться люди. — Живее, живее! — грубо толкали их солдаты, и пленники, щурясь от неожиданного солнца, неловко прыгали из вагонов. Кто-то падал, сверху пытались ждать, пока он встанет, но солдаты были нетерпеливы, в итоге у вагонов ненадолго образовалась куча шевелящихся тел. Солдаты растаскивали людей, матерясь и применяя силу, расставляли их в шеренги: мужчин к мужчинам, женщин к женщинам, детей к детям. Молчания, конечно, уже никакого не было, кто-то истошно заголосил, не желая расставаться со своим ребенком, в голос заплакал чей-то младенец. Один из офицеров, брезгливо посмотрев в сторону молодой матери, бросил что-то солдату, и тот немедленно отобрал у женщины ее ребенка. Она почти не сопротивлялась, видно, не осталось сил или веры в лучшее, только смотрела тоскливо вслед да сжимала руки. — Что они делают с нами? — испуганно прошептала одна из старух, всю дорогу бормотавшая себе под нос молитвы. Стоящая рядом с ней молодая женщина с короткими темными волосами и такими же темными глазами повернулась к ней. — Вы до сих пор не поняли? — зло проговорила она. — Они нас убивают! Она отвернулась, не желая смотреть на потекшее от страха лицо старухи, словно никто до этого не знал, зачем их, как скот, загрузили в эти большие гробы, по недоразумению названные вагонами, и привезли сюда, а теперь сортируют по собственному усмотрению. Гробы… Солдаты как раз начали выносить тех, кто не доехал, и складывать их в стороне. Она думала, что однажды привыкнет к смерти, ведь если видеть ее каждый день, каждый час, думать о ней постоянно... Но она так и не привыкла. Было холодно. Хотелось уже побыстрее отправиться хоть в какое-нибудь помещение, хотя были все основания предполагать, что и там будет ненамного теплее. Один из офицеров неспешно прошелся мимо колонны женщин, хватающихся за свои вещи, потом вернулся, остановившись ровно напротив старухи и молодой женщины. Обе напряглись, не зная, чего ожидать. — Что она тут делает? — поинтересовался офицер, внимательно изучая смуглое лицо, едва заметно кривящееся в гримасе отвращения. — Она не еврейка**. Солдат протянул ему бумаги. Офицер быстро ознакомился с ними и, приподняв брови, кивнул. — Тогда вон туда ее, — он махнул рукой в сторону еще одной, четвертой, колонны, которая была заметно меньше трех предыдущих. В ней вперемешку стояли как мужчины, так и женщины. — Живее, — поторопил узницу солдат, схватил ее за руку повыше локтя и потащил за собой. Она едва успевала переставлять ноги, испытывая большое желание двинуть своему мучителю туда, куда придется, и побольнее. Останавливало ее только понимание, что этим она ничего не добьется. Или как раз добьется. Но не того, чего ей хотелось бы. Очутившись на месте, солдат подпихнул узницу к остальным пленным, угрюмо молчащим, и отошел на пару шагов, поправляя автомат. Женщина встряхнулась, расправила плечи и огляделась, поставив у ног узелок с нехитрым скарбом. Не было суеты, разве что только среди вновь прибывших. Солдаты лагеря четко знали, что должны делать. Да и вряд ли это можно было посчитать чем-то удивительным. Мимо колонн то и дело проходили узники, перетаскивающие вещи новичков. Кое-кто бросал в сторону женщины быстрые и очень осторожные взгляды, но большинство шли, опустив голову и глядя только себе под ноги, чтобы не споткнуться. Женщина проводила одного понимающей улыбкой и почти сразу поймала на себе пораженный взгляд мужчины, рядом с которым стояла. — Как вы можете улыбаться? — тихо спросил он, руки его были засунуты в обтрепавшиеся карманы пиджака, которые наверняка ничуть не грели. — Вы же знаете… — Знаю, — перебила его женщина немного надменно. — И что вы предлагаете? Биться в рыданиях? Привлекать к себе лишнее внимание? Умереть побыстрее? Не знаю, как вы, — она подступила к нему вплотную, глядя снизу вверх, — а я еще планирую немного пожить. — Разошлись! — прикрикнул подошедший солдат, схватил женщину за плечо и оттащил ее в сторону, велев не двигаться, пока не скажут. Женщина смерила его презрительным взглядом и отвернулась. Ей было холодно, ей было противно, ей хотелось плакать и биться в истерике, но она всеми силами удерживала лицо, не желая показывать… этим, что ей может быть плохо. Не желая давать им повод насмехаться над собой или, того хуже, жалеть себя. Это было бы, пожалуй, самым худшим: почувствовать жалость от… этих. Эти — она называла их только так, потому что все остальные эпитеты в ее голове были сплошь нецензурными. Ее друзья плевались в их сторону словами «звери» и «нелюди», но женщина понимала, что ставить на одну планку зверей и… этих несправедливо по отношению к зверям. Хищник остается хищником потому, что он им рожден. Потому что в его голове нет желания причинить вред осознанно, он лишь выполняет предначертанную природой функцию. Какую функцию выполняют эти? Женщина содрогнулась, вспомнив фотографии, которые она и остальные получили пару месяцев назад. На фотографиях были их знакомые. То, что осталось от их знакомых. То немногое, что осталось. К горлу подступила тошнота. Женщина помотала головой, отгоняя от себя прочь воспоминания. Нельзя думать обо всем этом. Это не поможет справиться, не даст выжить. Это либо пригонит черную злобу, либо окунет в остывшую апатию. Ничего из этого не явится подспорьем. Все вокруг было серым. Или черным. Или снова серым. Цвет пепелища, в которое однажды непременно превратится это место. А пока что, словно напоминание о будущем, люди вокруг тоже бродили серыми тенями: одни тени плотные, откормленные, другие максимально прозрачны и гонимы любым, самым слабым, ветерком. Женщина подумала, что и сама тоже наверняка уже посерела, слилась с обстановкой, стала никем. Еще пару дней назад у нее была жизнь, полная опасностей и тревог, но принадлежащая ей. Кто теперь станет ею распоряжаться? Мимо прошли несколько солдат, один из них окинул женщину сальным взглядом и негромко сказал что-то по-немецки своему товарищу. Второй поддержал его, и оба засмеялись, оглядываясь. Женщина не слишком хорошо расслышала, лишь обрывки слов, но и этого ей хватило, чтобы содрогнуться. Они хотели развлечься с ней. По одному или оба разом. Развлечься до того, как… Тошнота усилилась. Сейчас бы помогло растереть щеки колючим снегом, но в Дахау снега не было. Только холод, все сильнее кусающий за голые лодыжки. Она попалась совершенно нелепо. Просто шла по улице, а убегающий от полицаев мужчина наткнулся на нее, и вместе они повалились на землю. Подбежавшие полицаи не стали разбираться, кто прав, а кто виноват. Так она оказалась в участке, куда на нее пришла ориентировка. Она была готова к допросам. Она мужественно крепилась, предполагая, что ее станут бить, загонять иголки под ногти и вырывать сведения иными, не менее болезненными, способами. Но вместо этого одним, таким же холодным, как сегодня, днем ее погрузили в забитый до отказа людьми поезд, который прибыл сюда, в Дахау. Из вещей при ней осталось только то, что она несла в день, когда ее схватили. И никакой возможности послать весточку друзьям. Да она бы даже и пытаться не стала, отлично зная, что любое письмо может оказаться перехваченным. Кто-то тронул ее за плечо. Это оказался тот мужчина, что грел руки в карманах. — Вы знаете, — сказал он немного смущенно, — может быть, у вас найдется кусочек хлеба? Она покачала головой, без особого сожаления видя, как горит голодный огонек в его запавших глазах. Она тоже была голодна. И знала, что не скоро ощутит сытость. Кто-то сказал что-то неподалеку — очень тихо и по-немецки. Будто нечто толкнуло под руку, заставило обернуться, хотя женщина и знала заранее, что не стоит это делать. Знакомое худощавое чуть асимметричное лицо, каштановые прилизанные волосы, уже тронутые сединой — ведь прошло столько лет, вот только теперь они стали гораздо короче. И форма — форма, которую он когда-то так не желал надевать. Женщина знала, что окончательно посерела в один миг, испытав немыслимое желание куда-нибудь сесть, потому что ноги не держали. Он — и среди этих, от которых всегда открещивался, о которых говорил с ненавистью, в сторону которых плевал, всегда заботясь, правда, чтобы никто тех плевков не увидел. Словно почувствовав взгляд, он чуть повернулся: невысокий и все еще грациозный, несмотря на то, что ему, должно быть, уже исполнилось пятьдесят. Живое умное лицо его выразило обеспокоенность, один из офицеров, склонившись, прошептал что-то ему на ухо, указывая рукой в сторону, где стояла женщина. Захотелось спрятаться, унять выпрыгивающее из груди сердце, закрыть глаза, а открыв их вновь, понять, что все было сном: дурным и длинным, как скучный фильм с нелюбимыми актерами. Она попятилась, надеясь спрятаться среди остальных пленников, но не успела. Заметил. Блеснул глазами встревоженно и ничем более не выдал окружению своего беспокойства. Что-то спросил у офицера и, получив ответ, кивнул. Хромая, подошел ближе, не сводя упорного взгляда с замершей женщины. — Будьте любезны, пройдемте со мной, — четко и вежливо проговорил он, и в речи его можно было различить легкий акцент. Сколько же он работал над тем, чтобы от этого акцента осталась лишь жалкая тень? Женщина сглотнула. Она понимала, что нет смысла стоять и чего-то ждать, но не могла сдвинуться с места. Его присутствие леденило кровь, тогда как раньше кровь вскипала от одной только мысли о нем. Она могла бы выдать его. Прямо сейчас. Назвать настоящим именем, вспомнить все те дела, что были ей известны. Почему же она молчит? Увидев ее смятение, он чуть улыбнулся, но даже при этой улыбке глаза его остались колючими и напряженными. Неприятными. Сделал знак рукой. Один из солдат поднял с земли нехитрые вещи женщины, а саму ее взял под локоть — бережнее, чем до этого, — и спросил, ожидая приказа: — Штандартенфюрер***? Она сама не поняла, как с губ ее сорвался смешок. Штандартенфюрер. Он. За несколько лет? Какая прелестная нелепость. Женщина едва не рассмеялась. Солдат сжал ее локоть чуть крепче, словно тоже считал неуместным любые проявления эмоций в этом Богом забытом месте. Она обернулась, скользя пустым взглядом по тем, кого оставляла стоять в колонне. Позади них уже закончилась сортировка, в центре маленькой площадки, перед которой остановился поезд, неумолимо росла гора вещей: людей заставляли скидывать туда все, что они взяли с собой. Несколько офицеров медленно проходили вдоль шеренг, в руках у них были какие-то журналы. Она знала: эти записывают туда профессии. Прикидывают, какие им пригодятся. Отвлеченно решают, кто останется жить, а кто… — Пройдемте же, — настойчиво прозвучал голос штандартенфюрера, и она вздрогнула, опустив голову.