Бремя вражды человеческой

Дахау, январь, 1945 год Возле бараков, мимо которых ее вели, Регина заметила разномастные кучи. Приглядевшись, она с отвращением и ужасом поняла: вон там — обувь, там — одежда, а тут… Игрушки. Невдалеке дымили трубы, Регина поспешно отвернулась, чтобы только не представлять себе, чем именно могут быть заполнены печи. Она знала, конечно, чем. Все знали. Не могли не знать. Но, может быть, если не смотреть… Возле одного из зданий штандартенфюрер остановился, кивнул, и солдат отпустил Регину, отдав ей ее вещи. Она вцепилась в них как в спасательный круг и автоматически сделала пару шагов вперед. Штандартенфюрер коснулся ее плеча, и это касание вызвало к жизни бурю ненужных эмоций, которые Регина не хотела бы испытывать прямо здесь и сейчас. — Проходи, — он резко перешел на «ты», когда они вошли в сырое и темное помещение. — Сейчас я включу свет. Он зажег свечи, вот только теплее не стало. Регина замерла там, где он ее оставил, и огляделась. В комнате не было ничего лишнего. Стол, пара стульев, кровать и шкаф, за которым виднелся умывальник. Он подошел к окну, прикрыл его и поманил Регину. — Садись. Помедлив, она опустилась на ближайший стул. Он сбросил китель, оставшись в рубашке, и Регина увидела, что фигура его немного поплыла: небольшой живот нависал над туго затянутым ремнем. Впрочем, его портило не это. — Как ты оказался здесь? — спросила она вдруг, потому что ей действительно было интересно. Она продолжала оставаться живой, и интерес было никуда не деть, его еще не забили сапогами. Он хмыкнул. — Так же, так и ты. Регина проследила, как он достал из ящика стола початую бутылку и два стакана, наполнил оба, один передал Регине. — Выпей. Тут жутко холодно. Зубы Регины клацнули о край стакана. Виски. Шотландский. Он научил ее различать сорта. Он внимательно следил за тем, как она пьет, дождался, пока отставит стакан, и тут же наполнил его снова. Регина покачала головой. Она ничего не ела со вчерашнего вечера, от такой дозы алкоголя уже начало кружиться перед глазами и в голове, тяжесть разлилась в крови, расслабила мышцы. Он стоял перед ней, выпрямившись: такой знакомый и незнакомый одновременно. Она помнила его совсем другим и никогда не думала, что однажды увидит в форме СС. Надеялась, что не увидит. Может быть, оттого, что знала, каким славным исполнителем приказов Гитлера он может стать, если пожелает. Если посчитает, что это спасет ему жизнь. О, она действительно отлично его изучила! — Т-ты же повредил себе ногу, — проговорила Регина, чувствуя, как начинает заплетаться язык. — Чтобы тебя не призвали, даже если бы эти наплевали на то, что ты еврей. Он нахмурился: вероятно, она сказала это слишком громко. Ах, она и забыла, что никто наверняка тут не знает, что на самом деле их штандартенфюрер нечистых кровей. Регина ухмыльнулась. Виски подбавил ей бодрости и заставил на время забыть, где она находится. Он поднял брови, призывая ее не молчать. — Мы думали, тебя уби-или, — хихикнула она, качая головой и пьяно растягивая слова. — Ты исчез та-ак внезапно, что мы могли еще подумать? Только о том, что кто-то из твоих должников все же добра-ался до тебя. Она хотела погрозить ему пальцем, но не смогла поднять руку. Он улыбнулся: привычно кривовато, не разжимая тонких губ. — Как видишь, я жив-здоров, — он вышел из-за стола, обошел его кругом и остановился напротив часто и устало моргающей Регины. — Как и ты. Регина уставилась на его зализанные волосы, на чисто выбритое лицо, на расстегнутый ворот рубашки. На сердце навалилась тоска, усиленная в стократ алкоголем. — Ты же всегда ненавидел этих, — прошептала Регина, пытливо вглядываясь в до боли знакомые черты. — Как так получилось, что ты… стал одним из них? Она не была уверена, что хочет услышать ответ, а он явно не желал отвечать, но все же поморщился. — Мне нужно было как-то выжить. — Натянул волчью шкуру? — понятливо и немного презрительно улыбнулась Регина. Было слишком холодно. Несмотря на убойную дозу, виски начинал выветриваться. И страх, притихший было, занимал свое место. Он посмотрел на нее равнодушно. — Мне кажется или ты пытаешься осуждать меня? Регина фыркнула, попыталась положить ногу на ногу, но у нее не получилось. Тогда она выпрямилась. — Я просто вспомнила, как резко ты отзывался о нынешнем режиме. И что я вижу теперь? Ты работаешь на этот режим! Кажется, она повысила голос. Он вдруг резко наклонился к ней, и от него повеяло жаром обозленного огня, когда она попыталась отвернуться. — У меня была семья, фройляйн* Миллс, — прошипел он, жестко хватая ее за подбородок двумя пальцами. — Была жена и был сын. Но жена ушла от меня к немцу в красивом мундире, а сын сбежал, когда понял, что я не откажусь от своих сделок и не уеду вместе с ним из страны. Я потратил годы на его поиски! Годы, которые должны были завершиться ничем, когда я оказался в лапах самых могущественных людей в этой стране? Он шипел и шипел, выплескивая слова, будто кипяток, и Регина морщилась, когда они прожигали ее кожу до кости. Она часто моргала, вспоминая, что никогда ничего не знала о его семье. Что он всегда отделывался парой скупых слов, и ни Виктор, ни Джефферсон — с последним Регина вообще общалась мало — не знали никаких особых подробностей. Он отпустил Регину так же резко, как схватил, и отстранился. — Меня взяли внезапно, — отрывисто бросил он, не сводя с нее взгляда. — Кто-то явно навел их, долгое время я думал, что это кто-то из своих. Регина немигающе глядела на него в ответ и старалась не думать о том, что он, кажется, подозревал ее. — Впоследствии я выяснил, что все это было трагичной случайностью, — продолжил он. — Они ошиблись домом, а мне крупно повезло, что за пару дней до этого я уничтожил все документы, оставив лишь немецкие. Пришлось согласиться с тем, чтобы отправиться на фронт. К счастью, меня направили в Африку, а не к этим безумцам на Восточный. Регина слушала его и медленно засыпала, согретая большим количеством алкоголя. Его голос журчал, как вода. — Три года потребовалось мне, чтобы вернуться домой. Три года — и вот теперь я тут, стыну в Дахау и разгребаю пепел. Регина вздрогнула, как от удара, и поспешно открыла глаза. Может быть, он и не хотел, но все же напомнил о жути, которая происходит здесь. Она хотела спросить, как ему удалось за три года дослужиться до такого звания, но подумала, что в этом нет ничего удивительного: немцы давно уже раздают звания в постыдной спешке, боясь, что не успеют выиграть войну, забывая, что играют в нее не только высшие чины. Он все еще пристально смотрел на нее. — Как тебя схватили? Она передернула плечами. — Какая разница? Разницы действительно не было. После его исчезновения, они втроем – она, Виктор и Джефферсон — продолжили работать, только объектами их теперь были те, кто яро выступал в поддержку Гитлера. Конечно, Регина уже не разносила письма по адресам: она пользовалась почтой. Им приходилось делать долгие перерывы, чтобы никто не смог связать воедино смерти многих известных жителей Берлина, а потому кропотливая работа их длилась без малого три года. И вот теперь Регина здесь. А Виктор и Джефферсон — на свободе. — Ты ведь можешь вытащить меня, да? — вяло спросила она, поднимая на него взгляд. — Ты же теперь большой человек у этих. Ты можешь сказать, что произошла ошибка. Регина знала, что он мог. Она верила, что судьба не зря заставила их столкнуться именно здесь. Что теперь у нее все будет хорошо. Он резко отошел от нее, словно отпрыгнул. Приблизился к окну, достал из кармана портсигар, помял в пальцах сигарету, размалывая ее, принюхался. Потом отряхнул ладони. — Нет. Регина даже не сразу поняла, что услышала. — Что? — Нет, — повторил он, поворачиваясь. — Слишком опасно. Они могут начать проверять, тогда под пресс попаду и я. — Трус, — Регина едва шевельнула языком, еще не до конца осознав, что ей отказали. — Какой же ты трус. Она давно знала это, однако не хотела принимать. Рядом с ней он всегда вел себя иначе. Но ведь они и не оказывались с ним в таких ситуациях. Он усмехнулся, обнажив по-прежнему кривоватые зубы. — Может и так, дорогуша. Но я хочу жить так же, как и ты, поэтому, — он снова подошел к ней и присел на корточки, теперь уже глядя снизу вверх, — ты останешься здесь, а я прослежу, чтобы ты выжила. Регина моргнула. — Проследишь? Она вспомнила, что Дахау официально не являлся «лагерем смерти». Что ему далеко до Освенцима или Собибора. Может быть, ей действительно повезет? Он поднял руку, ведя пальцем по ее щеке. — Да, моя милая. По старой памяти. Я не хочу, чтобы на моих руках осталась твоя кровь. Он искренне верил, кажется, что разбрасывается щедростью. Возможно, он думал, что они с Региной и тут проверят все поверхности на прочность. Регина горько усмехнулась. — На твоих руках и без моей крови многовато, Голдберг. Он вспыхнул ярким пламенем, озарившим его глаза настоящей ненавистью, и вскочил на ноги. — Никогда больше не вспоминай это имя, милочка, — процедил он, от него пахнуло чем-то резким и удушливым. — Голд — так ты станешь называть меня теперь. Регина прикусила язык, чтобы промолчать. Она много чего могла бы сказать этому… Голду, но сейчас на нее смотрел в упор совершенно чужой человек. — Да, — согласилась она устало. — Пусть будет Голд. Она перевела взгляд на окно за его спиной. Что же, если он поможет ей продержаться… Говорят, до конца войны осталось совсем немного, что русские громят нацистов по всем фронтам, что Гитлер сходит с ума от бесконечных поражений. Говорят. Дахау, март, 1945 год Боль пронеслась по всему телу, забралась под ногти, надавила на глаза, просочилась в каждый волосок на теле. Регина изо всех сил сдавила зубами засунутый в рот деревянный брусок, до предела выгнула спину и зажмурилась. По вискам стекал пот, пальцы судорожно цеплялись за края каталки, ноги казались чужими и не двигались. — А что? — донеслось до нее сквозь ватный туман. — Она красивая. Нельзя, чтобы она умерла просто так. Послышался звук расстегиваемой молнии, а следом, тут же, приглушенный звук удара. Регина не могла шевелиться, она смотрела в размытый потолок и заставляла себя моргать, это было большее, на что хватало сил. Что происходит? — Отойдите от нее, Менделл, живо! Этот голос Регина узнала. Штандартенфюрер Голд, собственной персоной. Она захотела сказать ему что-нибудь, но только замычала, не в состоянии освободиться от бруска во рту. Никто не поспешил ей на помощь. — В чем дело, Голд? – тот, кого назвали Менделлом, не проявлял почему-то должного почтения к своему начальству. — Сами положили на нее глаз? Не хотите делиться? Голос его с каждым словом становился все четче. Регина прикрыла глаза, а потом с усилием снова их открыла. Эти насиловали узниц. Регина жила в бараке с женщинами, которые приходили после дня работы с кровавыми потеками на ногах. Многие из них потом умирали, другие беременели и тихо исчезали, третьи сцепляли зубы и продолжали терпеть, ведь сделать все равно ничего было нельзя. Первое время Регина с замиранием сердца ждала, когда же и ей придется раздвинуть ноги, но солдаты обходили ее стороной, видимо, действовала защита Голда. Нельзя сказать, чтобы это сильно воодушевляло, однако Регина чувствовала себя немного посвободнее остальных женщин. Да и место ей Голд выделил на кухне, где время от времени можно было незаметно урвать себе дополнительной еды. Регина знала, что если ее поймают за воровством, то накажут, но поделать ничего с собой не могла: есть хотелось постоянно, живот сводило просто мучительно. Иногда Регина подкармливала тех женщин, кто помогал ей на кухне, а потом плакала на нарах, потому что женщины все равно умирали. С другими заключенными Регина почти не поддерживала отношений. Она видела, что они переговариваются о чем-то постоянно, озираясь, чтобы эти не застигли их врасплох, но всякий раз при приближении Регины замолкают. Обиды не было: скорее всего, заключенные каким-то образом прознали про нее и Голда. Неудивительно, что к ней нет доверия. Она бы и сама себе не доверилась. Регина лежала, чувствуя, как уходящая боль дергает ее за корни волос. — Не глупите, Менделл, ради всего святого, — с плохо скрываемым отвращением проговорил Голд. — Вы уже умертвили трех женщин на этой неделе. Мы проводим на них опыты электричеством**, а не вашим членом. Или вы хотите, чтобы я составил донесение фюреру? Судя по воцарившемуся молчанию, Менделл не хотел. Регина попыталась улыбнуться, но не смогла. Электричество. Когда-то давно она радовалась возможности включить вечером лампочку, теперь же вряд ли когда сможет без страха и фантомной боли смотреть на выключатели. Это началось пару недель назад. Тогда Регину и еще двух женщин прямо с утра забрали из барака и привели сюда, в дом, стоящий немного в отдалении от основных корпусов. Здание было новым, никто не знал, для чего оно, и Регина вдруг позволила себе подумать, что их выпустят. Это была ужасная по своей наивности мысль, но надежда, что Голд все же опомнится и сжалится, не хотела исчезать окончательно. Никто, конечно же, не собирался их выпускать, более того: их привязали к железным громыхающим каталкам, присоединили к вискам, грудям и конечностям проводки на присосках, а высокий лысеющий мужчина прошелся рядом с замершими в ожидании женщинами, потирая ладони, и скомандовал: — Ток! В тут же секунду Регина поняла, что вся боль, которую она испытывала до этого, была ничтожной. После опытов их отправляли обратно в барак, а наутро следовало вновь отправляться на работу. Регина едва переставляла ноги, она двигалась по кухне раза в два медленнее обычного, за что солдаты нещадно били ее. Не успевали раны затянуться, как Менделл снова требовал узниц себе, и электричество прошивало насквозь уставшее и занемевшее тело. Голд не мог не знать, что делают с Региной, но не предпринимал ничего, чтобы спасти ее. Она ненавидела его за это, пока не узнала, что электричество — самый легкий из всех опытов. Другим узникам вводили внутрь какие-то химикаты, подвергали воздействию крайне низких температур и испытывали на прочность иными ужасными способами. Выходит, что Голд и тут, как мог, защитил ее. Регина провалилась в некое подобие забытья и очнулась только тогда, когда почувствовала, как кто-то трогает ее ноги. Она протестующе замычала, пытаясь сесть, и, к удивлению, ей это удалось. Вот только голова закружилась моментально, и Регина снова рухнула на каталку, вяло отмечая, что свободна, а во рту остался лишь противный вкус деревянного бруска. — Регина, — голос Голда вынырнул откуда-то сбоку, Регина повернулась на звук. — Прекрати все это, — прошептала она, чувствуя, что вот-вот снова потеряет сознание. — Пожалуйста, прекрати. Его ладони погладили ее по мокрым от слез щекам. — Уже недолго, Регина. Совсем недолго. Потерпи. Она верила ему. А что ей оставалось делать? Верила и терпела. Раньше ей хотелось выдать его. Заставить помучиться. Но она сумела понять, что, потопив его, не выплывет и сама. Их связывало так много, неужели она не доверится ему в этот, последний раз? Вечером Регина отправлялась в барак, и там соседка по нарам, Эльза, обнимала ее и старалась не замечать ни разбитых губ, ни синяков и царапин, покрывающих дрожащее от холода и пыток тело. Регина льнула к ней так, как никогда не льнула бы ни к кому там, на свободе. Она всегда была слишком гордой, чтобы показывать эмоции, тем более, такие. Но здесь, в условиях безудержной жестокости и невозможной слабости нужен был кто-то, за кого можно было уцепиться. Чужое присутствие успокаивало, объятия забирали боль. Регина цеплялась за худые плечи Эльзы и глухо просила ее говорить. Все равно, что, лишь бы только не слышать голоса в своей голове. Эльза появилась здесь на несколько месяцев раньше Регины, и поначалу они не общались. Но со временем потребность в простых человеческих разговорах стала невыносимой, и Регина узнала, что Эльза попала сюда вместе со своей сестрой Анной после того, как их родителей обвинили в шпионаже. Эльзу тоже забирали для опытов, и ее способность выдерживать низкие температуры поражала мучителей. Регина знала, что с Анной Эльза почти не видится, довольствуясь лишь редкими встречами на улице. — Однажды все это кончится, — шептала Эльза, укачивая Регину в своих худых и слабых руках. — Это не будет продолжаться вечно, вот увидишь. Мы выйдем отсюда – ты, Анна и я. И пойдем куда захотим. И будем есть, что захотим. И купим себе все, что нам понравится. Регина закрывала глаза и старалась не плакать. Это была их любимая игра: говорить о том, что бы они съели прямо сейчас. Казалось, что так голод отступает хоть ненадолго. — Мы обязательно выйдем отсюда, — повторяла Эльза, и Регина верила ей. Ей только и оставалось, что верить и ждать. Дахау, 20 апреля, 1945 год Их разбудили на рассвете. Солдаты с автоматами прошлись по бараку, сдергивая со жмущихся друг к другу женщин одеяла и вынуждая их подняться. Сонная Регина не сразу поняла, что забрали не всех. Эльза осталась. И еще несколько десятков узниц. Солдаты выстроили женщин на улице, прикладами выравнивая строй, а потом погнали вперед. Ступая босыми ногами по холодной земле, Регина вдруг очень четко поняла, что происходит. Сердце застыло в неверии, но разум был удивительно спокоен. Она увидела Голда еще издалека. Привстала на цыпочки, словно надеясь таким образом привлечь его внимание, но нужды в этом не было: он и так смотрел на нее. Неотрывно. И молча. Рядом с ним стояли Менделл и пара еще каких-то офицеров, которых Регина раньше никогда не видела. Офицеры курили, Менделл улыбался, а Голд мял в пальцах сигарету, и табак сыпался на носы его начищенных ботинок. Она смотрела на него все то время, что шла мимо. Не отрывала взгляда, видя, как нервно подергивается его щека, как переступает он с ноги на ногу, как часто моргает и сжимает губы. Как не делает ничего, чтобы остановить все это. Где-то в глубине души Регина знала, что так и будет. Что он не поможет ей, когда дело дойдет до настоящей помощи. Что он вновь и вновь станет выбирать себя. Когда-то она любила его — этого нервного и злого еврея с чуткими пальцами и глобальными планами. Она была его ученицей, а он — ее учителем, и она думала, что эта связь будет что-то значить для него впоследствии. Конечно, она значила, но силы ее не хватило до конца, а он даже не пытался раздуть затухающий костер. Перед тем, как свернуть за угол, Регина бросила на Голда еще один, последний, взгляд. Ей показалось, что у него блестят глаза. Должно быть, действительно лишь показалось. Приближался настоящий разгром. Нервничающие эти даже не пытались больше говорить о санэпидемобработке заключенных перед переводом их в другое место. Регину и остальных просто заставили раздеться и втолкнули в душное темное помещение, после чего дверь закрыли на засов. Регина стояла в центре обезумевшей, рыдающей, воющей толпы и каким-то чудом держалась на ногах, возможно, что только за счет того, что с боков ее подпирали тощие и костлявые тела тех, с кем она прожила в Дахау несколько месяцев. Сзади кто-то истошно плакал, впереди десятки кулаков молотили по стенам и двери, словно в надежде выбраться наружу. В ушах пульсировало чужое прерывистое дыхание. Регина молчала, глядя ровно перед собой, на чью-то спину, испещренную крошечными родинками. В голове не было ни единой мысли, в сердце не осталось ни боли, ни страха. Она знала, что будет сейчас. Можно было только отсчитывать последние секунды. На Голда злости больше не было, слишком ценным казалось оставшееся время, чтобы тратить его на злость. Регина не была уверена, что не поступила бы так же, окажись она на его месте. Ведь это он научил ее всему. Кто-то взял ее за руку. — Я Эмма, — тихо сказала молодая светловолосая женщина, стоящая слева. Ее пальцы были теплыми и мягкими, а пожатие — уверенным. Регина не сомневалась, что никогда не видела ее раньше. Что же, в лагерь продолжали привозить заключенных — до нее и после. — Регина, — ответила Регина, слегка кивнув. Наверное, это было дико: обмениваться именами, будто на светском рауте, стоя голыми в газовой камере в ожидании смерти. Но одновременно это было всем, что они могли дать друг другу. Немного жизни, немного тепла. В Дахау, как и в других концлагерях, люди сходились быстро, их сближала общая трагедия. Эмма смотрела на нее и ободряюще улыбалась, по ее примеру улыбнулась и Регина, начиная, впрочем, ощущать легкое смятение. Крики, наконец, пробились к ее сердцу, захотелось оглядеться и окунуться сполна в то безумие, что уже давно владело остальными узниками. Сердце забилось быстрее. — Не надо, — сказала Эмма. — Смотри на меня. И Регина оставила ей свой взгляд, наполняясь горячей благодарностью к женщине, что, сама стоя на пороге смерти, пыталась спасти кого-то другого, пыталась отдать ему хоть чуточку своей жизни. А потом эти сбросили что-то сверху и тут же торопливо закрыли единственное отверстие, в которое попытался проникнуть солнечный свет. Сразу стало совсем темно, крики слились в один истошный вопль, Регина дрогнула и инстинктивно задержала дыхание. Она не хотела смотреть, как лицо Эммы исказится в агонии. Ей надо было запомнить его красивым. Поэтому Регина закрыла глаза, зажмурилась до боли, до заплясавших под веками разноцветных пятен, поэтому не подумала, что в такой темноте уже мало что сможет разглядеть. Она слышала, как падают люди. Валятся, словно подкошенные, продолжая издавать хрипы и стоны, скребут ногтями по каменной кладке стен, выламывают пальцы. Все это доносилось до нее сквозь какую-то вату, обложившую голову, и только пульсация крови в висках слышалась очень отчетливо. Бум. Бум. Бум. Страшно. Страшно, что ей предстоит пройти через то же самое. Страшно, что жизни осталось всего на несколько секунд. От нехватки воздуха грудь начало распирать, тяжесть навалилась на горло и плечи, спину свело судорогой. Но Регина старательно держалась, зная, что Эмма по-прежнему стоит рядом с ней. Она думала, что успеет увидеть лицо Голда. Или матери. Или Даниэля. Хоть кого-нибудь. Но вокруг была только чернота, пронизываемая шагами приближающейся смерти. Она прощала их всех. По одному и разом. Ей больше ничего не оставалось. Регина почувствовала, как пальцы, сжимающие ее руку, нехотя разжались. Ей все еще было страшно, когда она улыбнулась и сделала глубокий вдох. Дахау, 28 апреля, 1945 год Действовавшая в Дахау подпольная организация заключённых во главе с интернациональным комитетом за день до прихода американских войск подняла восстание, сорвав существовавший план уничтожения оставшихся в живых заключённых. Среди выживших оказались Эльза и Анна Фроузен. Дахау, 29 апреля, 1945 год Лагерь был освобожден американскими войсками. Штандартенфюрер Рупрехт Голд, по матери Голдберг, был расстрелян при попытке бегства.