Однострочники

- Ты вернёшься? – тихо спрашивает она. Тяжёлые сапоги на босу ногу, шерстяной платок поверх ночного платья, вьющиеся локоны, выбившиеся из её вечно идеальной причёски. Детали. Детали – это всё, что он запоминает в этот вечер. Мелочи, мгновения, составляющие его жизнь, именно они – пара чёрных прядей за ухом, неаккуратные сапоги под аккуратным, выглаженным платьем, шерстяной платок вместо шёлковой вуали выдают её растерянность, нежелание смириться с тем, что она имеет на данный момент. Своей неопрятностью они, детали, наконец, выдают в ней живого человека, развеивают туманы нереальности над её святым идолом, и он, чувствует непреодолимую слабость от того, что она – такая беззащитная, остаётся здесь. А он вскоре будет – там, за гранью облаков, за туманами, за горизонтами. На войне. — Напиши мне, как приедешь, - снова говорит она. Туманы её нереальности вновь сгущаются, пользуясь тем, что минутная заминка – непозволительная слабость прошла. Роберт чувствует разочарование. - Хорошо, - соглашается он, пожимает плечами. Желает обнять её, но не может. Она вновь окружена защитным кольцом непробиваемых щитов. - Передай Альберту, моему брату, письма, что я написала, если дело дойдёт до мирного соглашения, не отдавай южные угодья, там замок моих родителей, мой отец тебе этого никогда не простит, не думаю, что стоит доверять Леофрику, пиши мне, как только сможешь. Обо всём, - перечисляет она ровным тоном, будто бы говорит о меню на завтра, а не о вопросах жизни. Смерти. И любви. - Хорошо, - вновь говорит он, пытаясь быть таким же равнодушным, как и она. – Ты об этот уже говорила. Ларетт бросает секундный гневный взгляд, и Роберт уже чуть было не радуется тому, что смог выбить из неё искру, но взгляд проходит мимо, косо, будто бы обращённый и не к нему вовсе, и до Роберта начинают докрадываться смутные подозрения, что, может, мысли её обращены вовсе не к мужу, и тревожат её не его слова, а мелко накрапывающий дождь, или погода в целом, или тёмные облака, которые не позволяют пробиться дневному свету к земле. Это её извечная шутка… Поначалу кажется, что она только для тебя: смотрит, улыбается краешками губ, говорит, но потом, оказывается, что ты просто обознался. Это заставляет чувствовать себя глупо, но Ларетт всегда искренне недоумевает – почему ты так строг со мной? Почему так грозен? Я делаю что-то не так, мой господин? Но стоит убедиться в её покорности, как всё начинается заново. Это – часть её жизни. Часть её. Она не умеет по-другому, и Роберт с сожалением это признаёт. — Если вернёшься — я буду ждать тебя, — наконец, добавляет она чересчур радушным тоном. Но это говорит не она сама, а слова её матери, вложенные в её уста. Ведь так должна говорить каждая жена, что провожает мужа на войну. Роберт еле-еле удерживает от неуместной шутки: «А если не вернусь – то кого?» Он заранее знает ответ: чуть удивлённый взгляд, снова поверх его головы, едва мазнувший по плечам, обращённый к чёрно-синему небу, недоуменное трепетание ресниц и, конечно же, монотонное перечисление: «Брата Альберта, брата Питера, кузена Улия, отца Ивена». И неловкость непонятой шутки, повисшая в воздухе между ними. — Жди, — всё так же устало соглашается Роберт. А потом, прежде чем сесть на лошадь, притягивает её к себе аккуратно и почти незаметно целует в висок. Ларетт не тянется поцеловать в ответ, но и не вырывается, давая это ему с ней проделать, что уже хороший знак. Когда всадники трогаются с места, удаляясь по направлению к северным воротам, оставляя за собой одиночество и пепел догорающих костров, Роберт едет с верой в будущее. С уверенностью. Ведь даже если он погибнет завтра или в ближайшую декаду, с ней, с Ларетт, всё будет хорошо. Такие женщины не сдаются. Такая сила не погибает от арбалетного болта или от косо спущенной стрелы, такая сила остановит занесённый меч и обратит назад тысячу копий. Ларетт выживет. А значит, всё хорошо.