Наизнанку

      И со всей силы бью Алесю в нос.       Она тоненько взвизгивает, хватается за лицо, и между пальцами течет кровь. Изумленная тишина вгрызается в барабанные перепонки, переворачивает внутренности. Я не жалею. И мне не противно. Наверное, это автоматически ставит меня в один ряд с маньяками и садистами, но к черту того, кто когда-то так решил. К черту всех! Я скалюсь и сжимаю кулаки. И, кажется, первая кидаюсь на них.       Кто-то орет, меня хватают за волосы и пытаются швырнуть на пол, я размахиваю руками и ногами, кусаюсь и царапаюсь и кое-как удерживаюсь на ногах. Почти ничего не вижу — перед глазами плывет — лишь бью и стискиваю зубы, стискиваю зубы и бью. Конечно, их больше, конечно, они сильнее, но я не сдаюсь. Я не могу сдаться! И впервые в жизни я это четко понимаю. В ушах гул, костяшки и губа кровят, рукав почти оторван — я дышу полной грудью. Плевать, что больно, плевать, что реву. Я есть!       И никто никогда не сможет доказать обратное.       Все сразу становится проще. Пихаю локтем в живот Юру и скалюсь. Я — человек, я все выдержу. Даже непринятие, даже то, что называют «ущербностью». С силой наступаю на ногу Марине. Я могу. Буду падать, плакать, но обязательно встану. Пинаю в голень Макса. Пусть не сразу, пусть с помощью других — встану. И сделаю шаг. Как двигаюсь вперед сейчас, с силой толкая Алесю.       Вот никогда бы не подумала… Я упиваюсь злостью, пальцы болят, под ногтями кровь, глаз не открывается — не останавливаюсь. Не слышу, не вижу, словно сошла с ума. Впрочем, наверное, так и есть. Даже появление учителей пропускаю, воспринимаю их как еще одну помеху, только вытянутее, сильнее. Почти кидаюсь — меня приводит в чувство вода, которую кто-то выплескивает в лицо.       Реальность снова меняет цвет. Утихает злость, исчезает энергия. Я замираю, пытаюсь протолкнуть тяжелый воздух в легкие, заставить биться сердце. Вся дрожу, и пальцы совсем не слушаются. Не знаю, смогу ли дотащить сумку до… Не знаю докуда — наверное, в травмпункт надо. Или куда там отправляют преступников? На меня смотрят с осуждением: Марина всхлипывает и жалобно лопочет, бубнит Макс, Алеся вытирает кровь с лица и выразительно смотрит на преподавателей. Мне смешно. Мне до жути больно, обидно и смешно. Я уже ничему не удивлюсь: даже тому, что меня обвинят во всех смертных грехах. Обвожу всех взглядом исподлобья: не раскаюсь. И не надейтесь.       — Она с ума сошла, — корчит жалобную рожицу Алеся, пока ее утешает незнакомая мне преподавательница. — Мы пытались с ней поговорить, а она…       Кто-то громко хмыкает. Я поворачиваю голову и встречаюсь с вопросительным взглядом Степаныча. Пожимаю плечами, и он вздыхает.       — Ясно. Я отведу их в медпункт. Заодно номера родителей особо отличившихся прозвоню. Собирайтесь!       — И обязательно сегодня. Единственный день, в который я могла раньше уйти с работы, — вздыхают рядом.       — За двадцать, а ведут себя как детсадовцы, — поддерживают другие. — Куда пошли?! На место — теперь только за ручку со взрослыми!       Начинается движение. Учителя безжалостно закрывают собой дверной проход, и мои некогда смелые одногруппники тут же теряют львиную долю самоуверенности, съеживаются за партами и смотрят в пол. Пострадавших, оказывается, мало: многие только кричали, подбадривая, но в рукопашную не лезли — оно и к лучшему. Неизвестно еще, чем бы закончилось… Точнее, известно, но я совсем не хочу об этом думать. Достаточно и того, что я еле закидываю сумку на плечо, проклиная все и вся, и кое-как, возглавляя процессию каторжников, ковыляю за Степанычем. Сзади хлюпают, шмыгают, стонут и подвывают — но пострадали они явно куда меньше, и я с трудом сдерживаюсь чтобы не обернуться и плюнуть в них. Больно — каждая клеточка ноет, рот то и дело кровью наполняется, пальцы распухли. Даже колени разогнуть кажется подвигом: так и шаркаю, словно старуха.       Наша драка явно произвела фурор: лаборантки спешно прячут любопытные носы за дверями, преподаватели срывают голоса, пытаясь загнать подопечных в классы, уборщицы громко вспоминают свои времена и неких Вась и Паш. Да, не видел институт ничего подобного раньше. Мы, можно сказать, звездами стали — обсуждений теперь на несколько лет. Я нервно хекаю и вздыхаю. Это не та слава, которой я бы хотела добиться, но не доказывать же свою невиновность всем и каждому? Хватит. Я и так слишком долго слушала других и делала так, как они хотят. Пусть придумывают в меру своей испорченности.       — Подгадила так подгадила, — шипят сзади. — Еще и из-за такой выслушивать.       — А мои будут за меня. Нечего!       — А мои — идиоты. Все равно с последнего курса не выгонят.       — Сто пудов! Ну поставят ниже — как страшно!       Они вновь хорохорятся, скрывают дрожь в голосах. Даже пытаются шутить на тему диплома и экзаменов, но стоит Степанычу повернуться, как вновь превращаются в стадо блеющих овечек — уж не знаю, притворяются или нет. Все же это не обычный спор пойманного за списыванием студента и строгого учителя. С другой стороны, не думаю, что действительно будут серьезные последствия. Поорут, почитают лекции, на экзаменах хвосты понадкручивают — не убьют же. Хотя учителям, наверное, не сладко придется: вечно они же во всем виноваты. Мы-то сдадим, уйдем и все позабудем, а их еще долго будут учить решать конфликтные ситуации, возникшие по вине неадекватных существ.       Гардеробщица при виде нас крестится, и даже на улице косятся: медпункт в другом корпусе, просто так до него не доберешься. Все для людей. Еще и общежитие рядом — замирают с раскрытыми ртами целыми группами: не все же сообразили, что нужно одеться нормально, а не идти нараспашку, утирая кровавые сопли. Степаныч готов убивать, смотрит так, что некоторые икать начинают. Нет, мы точно войдем в историю. Для полного экшена не хватает только сбежавших со своих рабочих мест медсестер, а они любят это делать. Ничего, до дома дотерпим: на легком морозце боль утихает, потому и сугробы кажутся выпуклыми лужицами. Однако внешняя железная дверь оказывается открытой.       — Светочка! — стучит Степаныч во вторую, тоненькую деревянную. — Принимай бойцов. Раны зашивай без анестезии, чтобы прочувствовали масштаб подвига.       Мы всей гурьбой вваливаемся в узкий коридор, топчемся, оставляя комки снега, стаскиваем куртки и пуховики, неуверенно прижимая их к себе, и Светочка, молоденькая медсестра с мелкими кудряшками, охает от неожиданности.       — Ой, как они так, Павел Степанович? — расстроенно шепчет она и хлопает глазами.       — Интересы Родины отстаивали, — зло бросает он. — Ты их тут в порядок приведи, а я снаружи подожду. И чтобы ни один орел не выпрыгнул.       Степаныч выходит. Мы рассасываемся вдоль стен, подпираем фикусы, присаживаемся на корточки в углах. Светочка приглашает по одному в небольшой светлый кабинет, охает и добросовестно накладывает компрессы и смазывает йодом. Время тянется медленно, лекарства упорно не кончаются — а обычно не допросишься! — мы сверлим взглядами пол и молчим. Мне открывать рот не резон, они, похоже, опасаются бдящего Степаныча. Только Алеся, заходя в кабинет, случайно наступает мне на ногу. Правда случайно — опоминается перед лицом побуревшей ватки, мотает головой и пытается показать средний палец.       Наконец, наступает мой черед. В кабинете пахнет спиртом, хлоркой и лилиями. Я ерзаю на жестком поцарапанном стуле, терплю впивающиеся в ссадины иглы и мечтаю поскорее оказаться дома. Устала. Слишком длинный день. Слишком глупый и суетной. Светочка возится со мной дольше всех и не выпускает в коридор, велит помолчать в уголке. Я с тоской смотрю на улицу, болтаю ногой и морщусь от запаха. Чешу спину о стену и спинку стула, смотрю, как буреет лейкопластырь, и пытаюсь взглядом пригвоздить секундную стрелку. Время словно сходит с ума: то мчится вперед, то едва тикает. Мы все заперты в маленьком помещении и, не будь рядом Светочки, продолжили недавний разговор. С неохотой — просто потому, что нечего делать. Потому что страшно, противно и пусто. Кошусь на решетку на окне, лениво слежу за ходящим туда-сюда Степанычем. Они со Светочкой лишь добавляют неотвратимость безрадостного будущего, и — неужели это я так думаю?! — я бы сама выбрала драку, а не эту тишину.       — Идут! — всплескивает руками Светочка и выкидывает использованную вату.       Я вытягиваю шею и даже приподнимаюсь с места. Правда, идут: шеренгой, быстро, дергано. Не все — и я удивляюсь, когда вижу маму. Она же еще работает! Неужели, отпустили на разборки? В коридорчике начинают судорожно перешептываться, скрипит дверь. Кто-то радуется, что разговор откладывается на вечер — а в перспективе и на следующее утро и далее по списку — кто-то хорохорится и нарочито громко говорит о том, что не боится. Впрочем, кто-то действительно не боится: вальяжно рассуждает о правах и обязанностях Юра, смеется Алеся. А я… я не знаю, как себя чувствовать. Наверное, надо стыдиться своего поведения — но не я виновата, и мама это поймет. Героиней я себя тоже не ощущаю. Ковыряю носом сапога пол под укоризненным взглядом Светочки, сутулюсь, но по сути мне никак. Привычное ощущение.       Дверь со зловещим скрипом открывается, помещение едва не трещит от количества людей, и я отстраненно удивляюсь, как сюда вообще смогли втиснуться родители. Злые родители. Мы со Светочкой моментально оказываемся у дверного проема и с любопытством высовываемся в коридорчик. Воздух тут же взрывается многоголосой руганью с нотками причитания.       — Ты сдурел! — визжит чья-то мамашка, словно ледокол прокладывая путь сквозь человеческие препятствия. — У меня совещание! Контракт! И тут из института звонят! Тебя в садик вернуть?!       — Я разве тебя так воспитывал?! — с ревом нависает над Мариной отец. — Гимназистка!       — Стирать будешь сам!       — А своей головой думать умеешь?!       — Не дочь, а ужас какой-то!       В людском море я едва не теряю маму — она долго не может пробраться ко мне, ее толкают и пихают, но, наконец, она протискивается в кабинет Светочки, устало выдыхает и залпом выпивает протянутый стакан воды. Трет переносицу, заправляет волосы в шапку и прижимает меня к себе.       — Пойдем.       Я закутываюсь в куртку, мы благодарим Светочку, киваем Степанычу и, потеряв несколько пуговиц, вываливаемся на улицу. Мороз кусает щеки — после душного помещения холоднее вдвойне — темно и скользко. Мы вцепляемся друг в друга и медленно ковыляем подальше ото всех. Мама молчит, тяжело вздыхает и смотрит в сторону. Я то и дело кошусь на нее, но терплю. Так мы проходим мимо одной остановки, второй, провожаем взглядами уходящий с третьей автобус и прячемся от ветра за киоском. Горят фонари, сверкает снег, а из киоска пахнет кофе — кажется, продавщица греется. Людей мало, они натягивают капюшоны, ежатся и сжимаются. Я чихаю и слизываю кровь с лопнувшей кожи на губе.       — Больно? — тихо спрашивает мама.       — Нормально, — пожимаю я плечами. — Не сильнее, чем когда я с лестницы свалилась. А на улице вообще ничего не чувствую.       — Дурочка, — вздыхает мама и прижимает меня к себе. — И я такая же.       — Сильно на вас ругались?       — На нас не ругались, — хмыкает она. — А вот вы, оказывается, самая худшая группа, портящая рейтинг всего института. Недружные и недружелюбные, хвостатые и безответственные. И повлиять на вас невозможно, и людей нормальных сделать.       — В общем, нашли, на кого все свалить, — фыркаю я, но под строгим взглядом мамы прикусываю язык.       — Я только порог перешагнула, и телефон зазвонил. Не знала, что и в институт, оказывается, вызывают. Обычно самый бурный период на школу приходится. Но вы, видимо, у нас с запоздалым развитием! А если бы они тебя покалечили?!       Я пожимаю плечами и виновато смотрю на ботинки. Падая на них, снежинки образуют странные узоры, накапливаются горками и сползают обвалами. Как и все, что произошло со мной: накопилось — и сползло. И что теперь? Ровная поверхность, открытая для нового, — что будет со всеми нами после случившегося? Это тогда мне казалось — сделаю выбор, и все закончится. А оно продолжается. И… как? Что дальше?       — Хорошо, что Дарина почувствовала неладное и постучалась в ректорат. Не представляю, как она сдвинула эти туши с места. У них под носом все происходило — и как всегда никто ничего. Поблагодари ее потом.       — Ага.       — Хотя, похоже, никто так и не понял сути вопроса: много говорили, родители злились, а ни одного предложения, ни одной попытки найти причину. Только крики, обвинения и оправдания делами. Видела, как они на детей кинулись? Думаешь, за тебя так переживают — за себя! Что оторвали, что не лучшие. И я такая же: хорошо, что на автобус не попала и успела проветриться. Прости. Больно?       — Да нет, — бормочу я и обнимаю ее, прижимаюсь, как котенок, утыкаюсь носом в мех на капюшоне. — Обидно и тупо просто. И как-то не знаю теперь.       Подъезжает автобус, мы садимся на последние сидения, прижимаемся друг к дружке и смотрим, как за запотевшим окном проносятся тени. В салоне пахнет гарью и пивом, автобус трясется и натужно хрипит, подолгу стоит на каждой остановке, но мы никуда не торопимся. В голове блаженная пустота — я растворяюсь в тепле, потрескивающих голосах радио и полудреме. Силы уходят, пощипывающе возвращается боль, но мне все равно слишком хорошо здесь и сейчас. А что высадить на равнине — подумаю позже.       — Не спи, — хмыкает мама.       — Не сплю, — бормочу я и зеваю. И тут же — специально! — объявляют нашу остановку.       На этот раз морозу не удается взбодрить меня достаточно, чтобы я не зевала поминутно и не спотыкалась о каждый сугробчик. Я плетусь за мамой и мечтаю о теплой кровати. Но стоит зайти в квартиру, как мама резко выливает на меня ментальный ушат холодной воды:       — Хочешь послезавтра переехать?       — Как? В смысле, хочу, а учеба? И… тебя отпустили? Уже?       Я оказываюсь не готова к таким резким переменам. Планировать на отдаленное будущее оказывается приятнее — мы же не собрались! А сколько еще нужно необходимого купить! Вещи перевезти, документы собрать, билеты купить. Еще столько дел, не успеем же! Мама невозмутимо проходит на кухню, наливает чаю и садится за стол. За полуразвинченный стол, заваленный нитками, тетрадками и специями. Я влетаю следом и нависаю над ней.       — Просто. Послезавтра. Мы почти собрались. Всякие шкафы-комоды оставим здесь — разберемся, что с ними сделать, когда квартиру будем продавать. Возьмем парочку поновее из твоей комнаты — коллега поможет все доставить.       — А где мы жить будем?       — Дом новый, только недавно построили. Четвертый этаж, двухкомнатная квартира. Я выбила себе субсидию, возьмем кредит на первое время — справимся. Не в центре, конечно, зато тихо. Молодых, опять же, будет много — найдешь, с кем общаться. По поводу учебы я с ректором, — мама морщится, — поговорила. Лекции у друзей возьмешь — Интернет тебе на что — практические задания на кафедрах получишь. Экзамены сдашь отдельно. Как раз в квартире поживешь одна, оценишь, что еще нужно будет взять. Практику у меня пройдешь. Согласна?       — Да, — лихорадочно киваю я и незаметно потираю затылок: немного мутит, и я искренне надеюсь, что нет сотрясения. — Просто неожиданно, — добавляю жалобно.       — А чего тянуть? Здесь надо решиться — и все! — мама стукает ладонью по столу. Он с протяжным вздохом складывается на полу. — Или мы никогда ничего не сможем изменить. Так и останемся мечтать среди вечного переезда.       Я киваю — мама тоже сделала выбор, и не думаю, что он был легче моего. Мы ложимся спать, а на утро с удвоенными силами подчищаем хвосты. Я благодарю Дарину и получаю в ответ обещание быть на связи, а также помощь с лекциями, покупаю электронные билеты и переписываюсь с Олегом, мама прозванивает шефов и коллег, проверяет документы и вещи. Суетимся, ругаемся и миримся, теряем и находим — день пролетает незаметно. Всю ночь я ворочаюсь, вскакиваю и смотрю на часы. Выбираюсь на кухню даже раньше растрепанной и не выспавшейся мамы. Ночнушку хоть феном суши — настолько потная. И в крови, конечно: корочки на ранках лопнули, а пластырь затерялся в глубинах чемоданов. Мы кое-как впихиваем в себя остатки еды, собираемся и, присев на дорожку, закрываем на три оборота дверь квартиры.       — С Богом, — выдыхает мама, разворачивается и, больше не оглядываясь, открывает другу дверь. Я иду за ней.       На перроне холодно, я притоптываю и прячу руки подмышки, одновременно пытаясь удержать чемодан с непреодолимой тягой к побегам. Сколько он мне проблем в автобусе доставил, пока мы до вокзала добрались! Рядом переговариваются Олег и Адель: они первыми узнали о том, что мы наконец-то уезжаем и вызвались проводить без возможности отказа с нашей стороны. Чуть поодаль стоят родители Алеси — растерянные, облизывающие губы. Я стараюсь лишний раз в их сторону не смотреть. Они не виноваты, но я просто не знаю, что можно сказать.       — Все.       Грохоча, подъезжает поезд. Опаляет жаром, со скрипом открывает двери. Пустынный перрон тут же наполняется радостными людьми — надеюсь, они тоже сделали нужный выбор. Проводница устало сообщает, что стоянка всего три минуты, и просит нас поскорее заходить. Олег с Аделью обнимают меня так, что едва не ломают ребра. Олег помогает занести чемоданы в вагон, Адель утирает слезы и неловко берет его за руку. Я искренне рада за них: почему-то думаю, что у них все получится, пусть они впервые видят друг друга вживую. Подходят родители Алеси.       — Прости, — неуверенно бормочет ее мама и протягивает небольшой пирог. Она хочет еще что-то сказать, но я улыбаюсь, благодарю их и, схватив подарок, вбегаю в вагон.       Поезд трогается. Становятся тоньше фигурки Олега и Адель, пропадают здания — вокруг лишь белая слепящая пустыня. В вагоне жарко, я раздеваюсь и смущенно отворачиваюсь от соседей, как только они разевают рты на мои бинты и пластыри. Мама укладывает чемоданы и ложится спать. Я смотрю на нее, в окно и думаю. Думаю ни о чем.       Я не улавливаю мысли — они проносятся светлыми и не очень образами, то заставляют вспотеть, то расслабиться. Я вспоминаю произошедшие события и строю планы на грядущие. Я не знаю, что будет дальше: появятся ли друзья, настоящие, которым смогу доверять, не обернется ли все еще большей катастрофой? Смогут ли когда-нибудь люди принять таких, как я, или стоит молчать в тряпочку? Что произойдет, когда я вернусь сдавать экзамены? Устроюсь ли на новом месте? Вибрирует телефон — заваливают эсэмэсками с пожеланиями удачной дороги одногруппники, Дарина. Даже Олег и Адель! Я улыбаюсь.       Я не знаю, что будет. В мире много зла, но я уверена, что всегда найдутся те, кто поддержат. Потому что мы — люди. И я справлюсь, я посажу на своей равнине красивые цветы.       Я впервые за все время засыпаю со спокойной душой.