Осколки вьюги

Катерина сидит за письменным столом и отсутствующим взглядом смотрит на пламя свечи. Она бы с удовольствием попросила Кейт зажечь верхний свет, но ее глаза с некоторых пор плохо реагируют на яркое освещение, поэтому ей приходится находиться в полумраке. По углам веселыми бесами скачут тени, собираются уродливыми кляксами, словно лужицы чернил, перетекают одна в другую и принимают самые невероятные формы. Катерине всегда было не по себе от этого, но сегодня она почему-то заинтересована игрой ее постоянных маленьких друзей. Это сказывается переутомленность — она очень быстро устает в последнее время. Диагноз, который поставили врачи, больше не удается скрывать, и Сфорца помнит, как перепугался Аллесандро. До такой степени, что, переборов свое смущение и робость, ворвался к ней в комнату поздно ночью. И они до самого утра просидели вместе: Алессандро заснул, положив ей голову на колени, пока она негромко напевала ему колыбельные. До самого последнего момента он оставался ребенком. Нет, не в поступках — дитя никогда не сделало бы так, как он. Ее брат погиб во имя света. А может, во имя любви. Теперь уже не разберешь, не спросишь его. И тогда Катерина поняла, что до этого момента хорошо держалась, потому что болезнь накинулась на нее с новой силой и в считанные дни заставила слечь. Сфорца вспоминает те дни, когда была полна сил и могла сделать столько всего, и казалось, будто времени еще очень много, что она все успеет. А сейчас жизнь расставила все по местам — как ни пытайся, а выше головы не прыгнешь. Срок ее отпущен и подходит к концу, кричи, не кричи, плачь, проклинай небеса, а все равно они останутся глухи к мольбам. Порой ей в голову приходят такие крамольные мысли, что она мечтает ничего не знать и отправиться за грань раньше брата. Раньше всех, кого ей удалось пережить. Она чувствует себя уже мертвой. Сердце бьется, отсчитывает мгновения, но ее разум гаснет, и даже свеча на столе, наполовину отгоревшая, кажется ярким мотыльком по сравнению с серой мутью, что сковывает прежде ясные мысли. Катерина хочет хотя бы в последние дни быть полезной для Ватикана, завершить хотя бы что-то из задуманного, но как будто все восстало против нее. Ей не дают даже шага ступить, и порой приходится слышать тихие шепотки, что ползут из-за углов. Ведьма. Кардинал Сфорца, возвысившаяся более других, рухнула, ломая крылья. Пока она служила своему народу, она была для них ангелом. Как только пала — ее готовы предать огню. Но она ни о чем не жалеет. Ей не жаль саму себя, потому что Катерина знает — это справедливая кара за все те жизни, которые угасли с ее попустительства. И если бы ей дали возможность судить саму себя, то она бы назначила для себя куда более лютую казнь, нежели медленная смерть от неизлечимой болезни, пустившей корни глубоко в ее тело. Потому что Сфорца знает многое из того, что сокрыто от глаз посторонних, помнит каждую тайну, которая хранится за крепко запертыми створками сейфа ее разума. И эти тайны рвут ее на части гораздо явственнее, чем недуг. Именно они и есть истинная причина ее состояния. За дверью она слышит негромкий щелчок и чуть улыбается. Это Трес. В последнее время он отчего-то всегда остается снаружи — она не отдавала такого приказа, это его собственное решение, хотя раньше ее телохранитель старался находиться с ней в одном помещении, чтобы в случае непосредственной опасности немедленно принять меры. Ей чудится в таких его поступках нечто зловещее, пророческое, словно даже киборг, преданный ей беззаветно и столь непоколебимо, как могут лишь совершенные, созданные гением существа, неожиданно ощутил к ней нечто сродни презрению. Катерина знает, что такое невозможно, но просто не может избавиться от крамольных мыслей, пятнающих и ее, и Треса. Руки ее бездумно скользят по бумаге, и ручка, зажатая в изящных пальцах, оставляет маслянисто поблескивающий след, почти сразу же высыхающий. Но на те краткие мгновения Сфорце кажется, что каждая линия, каждое слово — начертаны кровью. Она опускает взгляд и несколько удивленно смотрит на портрет, что вышел из-под ее руки. Она всегда неплохо рисовала, но никогда не придавала значения своим умениям, потому что они не приносили ей пользы. И сейчас, находясь на грани, она внезапно думает, что было бы неплохо попробовать… запечатлеть что-нибудь. Не для кого-то — только для себя. Он входит неслышно, как всегда это делал, и замирает тенью возле ее стола. Катерина рада его видеть, и сердце щемит от тоски и боли. Вацлав садится рядом с ней и смотрит на нее серьезно, почти требовательно. Пламя свечи продолжает ровно гореть, и блики пляшут по его лицу, рождают в темных прядях рыжеватые искорки. В его глазах Катерина видит только спокойствие и уверенность, которые тут же передаются ей, и она чуть улыбается. Вацлав всегда умел ее успокоить, настроить на нужный лад, утихомирить ее глупое, бьющееся, как птица в кровавой клетке, сердце. Смотрит на свой портрет на бумаге и чуть усмехается. От этой улыбки душа переворачивается, и Катерина едва сдерживает слезы облегчения. — А неплохо получилось, — тихо произносит он, и голос его разносится шепотом по всей комнате. Тени оживленно снуют по углам, вытягиваются и, словно большие черные коты, что-то басовито мурлыкают. — Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы ты получился плохо, — чуть помедлив, отвечает Катерина. Ей хочется прикоснуться к нему, обнять и прижаться, ощутить тепло губ на своих губах, но она даже не двигается, зная, что Вацлав такого не одобрит. Ее чувства рвут на лоскуты, но она терпеливо подбирает цветные обрывки души и молчит. Всегда молчит. — Катерина, — он чуть наклоняется вперед, — возьми себя в руки. Ты же еще очень многое можешь сделать. — Мое время истекает, Вацлав, — слезы предательски блестят на глазах, и она поспешно отводит взгляд от любимого мужчины, с которым ей все равно не быть. Так чего ж себя мучить? — Мне осталось совсем недолго. Разве я могу что-нибудь предпринять? — Можешь, — он верит в нее так, как не верит она сама. — Только тот, кто не бережет своей жизни, может свернуть горы, тебе ли об этом не знать. Катерина, нахмурившись, смотрит на него, не совсем понимая, о чем идет речь. А потом ее внезапно озаряет: он говорит про нее. Именно Сфорца давно уже приняла свою смерть, как данность, но… Он прав. Время еще есть. Она улыбается, светло и открыто, и хочет его поблагодарить, однако тихий шелест открывшейся двери заставляет ее вздрогнуть. — Госпожа, — фигура Треса замирает на пороге. Его глаза быстро пробегаются по комнате, и лицо остается таким же невозмутимым. — Да, Трес, — она удивлена. — Ты что-то хотел? — Слуховые сенсоры уловили голос. — Ах, вот оно что, — облегченно вздыхает она. — Не переживай, это мы… И осекается, глядя на пустое кресло возле себя. Вацлав давно мертв. Тени восторженно пляшут по стенам, мечутся стаей летучих мышей под потолком. — Я просто думала вслух, — трудно улыбается она. Киборг мгновение медлит, потом разворачивается, собираясь уходить. — Трес! Останься. Сгустки тьмы нехотя расползаются по углам под легкими шагами ее телохранителя и недовольно ворчат, испуганные и недовольные, когда отец Икус замирает возле Катерины. Ее разум рождает не только чудовищ. Спасибо, Вацлав, ты дал мне новую цель.