Осколки вьюги

Ludovico Einaudi – Experience

С самого утра лил дождь. Порой казалось, что нахмурившееся тучами небо вот-вот прояснится, но солнечный луч робко выглядывал из-под низко висящего грязного полотна, скользил по водной поверхности, рождая радугу, и вновь исчезал. Он помнил его таким же. Изменчивым. Непостоянным. Для всех Хьюго был холодным и несколько высокомерным, слишком прекрасным для того, чтобы к нему можно было подступиться, но Авель знал его совсем иным. В нефритовых глазах, ледяных и спокойных, могла самоцветами переливаться радость. Тогда радужки светлели, и по ним пробегали золотистые искорки. Он забавно склонял голову набок, и волосы падали ему на лицо, делая свирепого мужчину похожим на восторженного, шаловливого и немного капризного ребенка. Хьюго всегда прятал руки, когда Авель легко проводил ладонями по его плечам, и падре знал, отчего — де Ватто берег пальцы. Неосознанно, инстинктивно, ведь память тела далеко не всегда подчиняется разуму. А потом неизменно смеялся, когда Авель вновь и вновь указывал ему на это. Чуть смущенно улыбался, виновато касался рукой седых волос и перебирал тяжелые серебряные пряди. Он не боялся его. Не считал чудовищем, не желал использовать его проклятую силу ради своих целей. Потому что искренне верил в то, что настоящего монстра он видел каждый день в зеркале. И Авель никак не мог его в том разубедить. Отец Найтроуд, сидя на огромном валуне, отвалившемся от скалы, выдающейся далеко в море, вздохнул и поднял голову, подставляя лицо теплому дождю. Он давно уже промок до нитки, но едва ли это замечал. Под левой рукой спокойно лежал длинный предмет — клинок в потертых и исцарапанных ножнах, сделанных под трость. Свежий морской бриз пах горькой полынью. Пальцы Авеля до побелевших костяшек сомкнулись на мече, и мужчина, не скрываясь и не опасаясь, что его кто-то может услышать, глухо застонал. Шум прибоя скрыл боль, зазвучавшую тоскливой песней. Не уберег, не защитил. Усомнился на мгновение, стоя над поверженным врагом. Забыл, что крыса, загнанная в угол, опасна вдвойне. Тогда его дни должны были быть сочтены, но в тот миг оборвалась другая жизнь. Хьюго. Проклятый де Ватто, прикрывший его в самый последний момент. Чувствуя, как вместе с алой жидкостью утекает жизнь из совершенного тела, каждый дюйм которого Авель знал, как самого себя, что то не Хьюго — он умирал на залитой кровью мостовой Лондиниума. Карамельная осень запахла гарью, швырнула под ноги горсть истерзанных листьев. Золотых, с бурыми прожилками, как подсыхающая кровь на длинных волосах, которые он, несмотря на уговоры, никогда не собирал даже в хвост. С тех пор дождь не прекращался ни на мгновение, словно напевал негромкую шелестящую колыбельную, оплакивал ушедшую душу. Да только что ему с тех слез? Авель верил. Нет, Авель хотел верить в иную жизнь, что наступает по завершении земной, но сердце, разодранное в кровавые лохмотья, затихало в груди. И тщетно было хватать пересохшими губами воздух; не было смысла молить равнодушное небо о возмездии. Все равно то время, когда он был рядом и заставил блеклую, полную боли жизнь вспыхнуть подобно вечерней звезде, уже прошло. Зажгло надежду и столь же безжалостно ее погасило. В единый миг. Миг, растянувшийся на целую вечность. Авель ожесточенно поднялся, чудом удерживаясь на мокром и скользком камне, и с шелестом вытянул меч из ножен. Мерцающая сталь сверкнула золотом в свете выглянувшего солнца, и лучи соскользнули со сломанного прямо посередине клинка, рассыпаясь искрами. Авель вздрогнул всем телом, зажмурился, размахнулся и зашвырнул подбадривающее и прощально засеребрившееся оружие далеко в море. Полоска стали почти без всплеска ушла под воду, и в тот же самый миг на Авеля хлынул солнечный свет, будто тучи, тяжелые и низкие, только того и ждали. Падре верил, что теперь за его спиной, мягко укрывая золотыми крыльями, весело щурится зеленоглазый ангел с бесовской улыбкой. Больше ему ничего не оставалось.