---
— Я не хочу встречаться с ними, — уже в который раз твердит Акихито, и Кацураги подавляет тяжёлый вздох невероятным усилием воли. Наследник дома Кудзэ определённо собрался свести его с ума. То есть действительно собрался — но немного в ином смысле. — Они отлично могут обойтись и без моего визита. — Нет, не можете, — качает головой Кацураги и ловко поправляет чужие манжеты, лёгким движением смахивает только одному ему видную пылинку. — Прошу вас, я тоже устал и не имею ни малейшего желания выслушивать сейчас ваши капризы. Иногда у меня складывается ощущение, что вовсе не я следил за вашим воспитанием. По крайней мере, большинство моих наставлений пропали впустую. Акихито хмурится и отдёргивает рукав, на котором Кацураги ещё не успел выправить каждую складку. Томоюки добивался именно этого — лёгкой злости, досады, которая заставит господина взбодриться лучше самой большой кружки кофе. Вот только ему куда больше нравилось, когда Акихито тянулся к нему, а не отстранялся, но всё это не имеет никакого значения. Не для него, не сейчас, и вообще — никогда. — Вам это нужно, — говорит он с самым лёгким нажимом, крошечной долей неудовольствия, от него не требуется сердиться, потому что Акихито почувствует даже малейший намёк, даже глубоко спрятанный упрёк. — Вам давно пора начать обзаводиться нужными контактами. Господин Такахаси откроет вам десятки новых дверей, если будет к вам расположен. Но он не любит, когда гости опаздывают на назначенную встречу, поэтому нам лучше поторопиться. — Ты тоже едешь? — Разумеется. — Хорошо. — Минутная сердитость Акихито проходит, и он снова делает шаг к Кацураги. — Спасибо. Мне нелегко будет справиться одному. — Вам незачем благодарить меня за выполнение прямых обязанностей. — Но я всё равно хочу. — Кацураги поворачивает голову, и поцелуй Акихито приходится в висок. — Не подумай, что я не благодарен тебе за заботу… но иногда мне кажется, что ты путаешь мои нужды и нужды дома Кудзэ. — Это одно и то же, — бесстрастно говорит Томоюки. Он надеется, что этот ответ вновь заставит господина отвернуться. Но Акихито только крепче сжимает зубы на мочке его уха.---
— Я не стану этого делать. — На этот раз Акихито по-настоящему зол. Кацураги не припомнит в глазах господина такой ярости, но он должен гнуть свою линию, не страшась его мести, которой всё равно не последует. — Сейчас ты точно не сможешь убедить меня в том, что мне — это — нужно!.. — Я надеялся, что мне не придётся тратить своё красноречие. Акихито задыхается, а Кацураги, напротив, дышит медленно и ровно, потому что его спокойствие — главное оружие в войне, которой быть не должно. Потому что Акихито должен слушаться его беспрекословно, а вместо этого он… Кажется, прижимает его к стене. Кацураги не боится. Разве что самую малость. — Думаешь, я не понимаю? Это же сватовство, — последнее слово Акихито произносит голосом, дрожащим от отвращения, бессилия, удивления. Столько эмоций всего лишь на одно безобидное слово. Безобидное для многих, но не для них. По крайней мере, не для Акихито. — Ты понимаешь, что предлагаешь мне? — У Акихито вид человека, пережившего страшное предательство, и это смешно, учитывая, сколько они с Кацураги уже знакомы. И Томоюки говорит то, что станет самым очевидным ответом из его уст: — Брак с госпожой Ямадой может стать спасением дома Кудзэ. В этот раз он почти верит, что Акихито сможет его задушить. Но его руки быстро отпускают горло, и им на смену приходит язык, когда Акихито проводит им от кадыка до чувствительной ямки между ключицами, и Томоюки вздрагивает, неловко втягивая голову в плечи. — Я пойду с вами, — говорит он, и Акихито отвечает очень внушительно, словно наконец вспоминая, кто их них главный — хотя бы формально: — Ни за что. Чуть позже Кацураги узнаёт, что званый вечер окончился отказом Акихито и обидой госпожи Ямады, и подобное непослушание подопечного должно его разозлить, но по неясной причине он не испытывает злости. Только большую усталость.---
— Вам нужно… — Кацураги сразу понимает, что допустил какой-то промах, потому что Акихито не подчинится на это раз. — Вам… нужно… — вся проблема, весь корень зла в этих простых словах, но Кацураги не придумал новых, всегда обходясь одной и той же заготовкой. — Хотя бы на один вечер прекрати так печься о моём благополучии, — что-то странное сквозит в тоне Акихито, что-то, похожее на издёвку, на угрозу; а может быть, это Томоюки находил их там, где не стоило, своим извращённым жизненным опытом. — Позволь, сегодня я покажу то, что нужно тебе. Кацураги это предложение не сулит ничего хорошего. Он убеждается в этом окончательно, когда теряет опору и падает на кровать, смятый чужой силой, много превосходящей его собственную. Господин Акихито давно был сильнее, ещё до того, как перерос своего наставника. Кацураги же всегда оставался уверен в том, что обладал иной силой, которая ограждала его от таких наглых посягательств; но сейчас от неё не нащупывается ни следа — словно никогда и не было. Его лицо трётся о простынь, щеками и лбом он чувствует каждую складку ткани. Унизительно, происходящее с ним унизительно. Акихито не груб; он расстёгивает его жилетку и брюки осторожно, так же осторожно ложится сверху. Акихито нежен, но его нежность не имеет никакой цены. Томоюки Кацураги – тот, кто воспитал его, тот, кто наблюдал за его взрослением, тот, кто принёс дому Кудзэ неоспоримо больше пользы… тот, кто распластан под тяжестью чужого тела, стиснут в нежеланных объятиях. Так не должно быть. Он не учил Акихито ничему подобному. Наследник дома Кудзэ вырос слишком быстро. Акихито позволяет ему перевернуться на спину, словно разрешает вдохнуть воздуха перед казнью. Его рот накрывает сжатые губы Кацураги, горячий и неприятно влажный. Томоюки почти уверен, что это месть. Он изводил господина указаниями и придирками, отравлял его жизнь под предлогом погони за несуществующим благом, и сейчас тот жестоко иронизирует, говоря… — Расслабься, Томоюки. Пожалуйста. Ты захочешь… только потерпи. Томоюки не хочет. Каждое прикосновение заставляет его вздрагивать, а пальцы Акихито тем временем щекочут кожу его спины, раздвигают ягодицы, и Кацураги чувствует, что внутри него слишком много Акихито, и это причиняет боль, но меньше, чем в первые разы. Да, были и первые разы. Но тогда Акихито не говорил: «Я знаю, что тебе это нужно». Кажется, он всегда только стонал. В глазах у Кацураги сухо почти до рези, а ниже пояса, наоборот, мокро от пота и спермы. Акихито целует его поясницу, бедра, лодыжки, и Кацураги кажется, что он ощущает на своей коже разводы слюны. — Я люблю тебя, Томоюки. — Кацураги ищет в этих словах издёвку. — Люблю. Больше всех. Тебя одного. Кацураги ищет в этих словах издёвку и не находит. — Прости, если я опять поспешил. Я не могу сдерживаться. — Кацураги чудится, что Акихито хлюпает носом — уж не от раскаяния ли? — Я был уверен, что тебе это нужно. Точно так же, как Кацураги был уверен в истинных нуждах своего господина. Только в отличие от него, Акихито чувствовал верно. Сжатый в осторожных объятиях, как будто он нуждается в ласке, как будто заслуживает её, Кацураги закрывает глаза, и его лицо теперь тоже мокрое, и чужое горячее дыхание кажется почти приятным; сопение Акихито убаюкивает, и Кацураги окончательно отказывается принимать решения, потому что в эти минуты господин лучше знает, как поступить. Кацураги прощает его. Можно ли считать насилием то, что случилось, если Томоюки сам всё испортил, если в конце концов остался благодарен за близость? Можно ли считать состоявшимся убийство, если жертва ожила через минуту после выстрела в голову? Он высвобождает затёкшую руку и думает о том, можно ли считать, что он получил по заслугам, и сам себе отвечает: нет, нельзя, потому что он не заслуживает этой привязанности, и этой страсти, и слов любви. — Кацураги… — тихо зовёт Акихито и проводит ладонью по его голове, заставляя замереть под прикосновением. Томоюки помнит, как замирал сам Акихито, когда он трепал его за волосы. Акихито тогда был ещё мальчишкой. Неужели с тех самых пор… — Я люблю тебя, — уже в который раз. Кацураги пока не может произнести таких слов, это немыслимо, почти физически невозможно, и, кажется, Акихито понимает и не ждёт. — И ничего не могу с этим поделать. — Я ничего не могу поделать, — эхом отзывается Кацураги, но о другом. — Я не могу предложить то, что тебе нужно на самом деле. Я не могу предать обещание… сделать всё… что нужно для процветания… дома Кудзэ. Так уж вышло, что благо единственного наследника — совсем не то же самое что благо целого дома. В этом нет вины Акихито, и вина Кацураги не так уж велика, если вдуматься. Но он всё равно должен сделать хоть что-нибудь, пока ещё есть время, пока странные минуты близости не истекли, пока их реальность ещё не вернулась на привычное место, больше всего походящее на большую рваную рану. — Но, кажется, я не могу предложить ничего из того, что нужно тебе. Решая за Акихито, Томоюки лгал не только ему, но и себе, утверждая необходимость глупых поручений. Он прекрасно знал, что Акихито не нужно это, никогда не нужно было, никогда не будет нужно. — Всё хорошо, — говорит Акихито и утыкается носом Кацураги в шею, крепче вцепляется в него, словно боясь, что он вот-вот поспешит уйти по своему обыкновению. Но Кацураги не сможет — у него подогнутся ноги. — Ты можешь. Есть кое-что, что нужно нам обоим. Акихито держит его в кольце своих рук, прижимается грудью к спине; они никогда ещё не касались друг друга так тесно и так подолгу, но настоящая точка опоры у них до сих пор всего одна. Но и это уже куда больше, чем прежде.