Кровавый рубин Вонголы

Помни кто ты, иначе растворишься в огне. Вокруг был слепящий глаза до слез свет. Нет, не свет — пламя. Оно пустилось в дикую и прекрасную пляску. Вспыхивали, сверкали и гасли алые всполохи огня. Воздух был тяжелым и неподвижным. Огненные языки то и дело мелькали, танцуя. С благоговейным трепетом думаю о том, что стоит потерять контроль над огнем — и он набросится на меня, теперь не добрый и успокаивающий, а кровожадный и ужасающий. Но потом все плохие мысли уходят из головы, и я снова думаю о том, насколько же красиво пламя, лижущее пальцы. В груди было сухо и жестко. Пепелище. Меня окружали серые лепестки, изредка перебиваемые снопами искр… с кончиков моих пальцев. Голова с трудом поворачивалась на худой шее, состоящей, словно из трухи. Не стоило смотреть в осколок висящего зеркала, потому что тело само содрогнулось от увиденного. Ребенок, отражающийся напротив, был похож на агрессивного зверька, загнанного в угол и ждущего нападения с любой стороны. День сделался кроваво-красным, отражаясь бурыми пятнами на футболке. Глаза, пресытившиеся созерцанием побоища, превратились в пылающие огнем рубины на темном фоне, особо четко выделяясь в отражении. Помни кто ты, иначе… Красное, неверное пламя танцевало дикий танец стихии. Красное?.. Вспыхивали, сверкали и гасли волны огня. В мгновенных переходах рождались и гибли цвета: красный бледный и красный насыщенный, вишневый, оранжевый, мрачно-рыжий, золотой. Поглотив остальные, проступил один — цвет прозрачного горного утра, благородный алый цвет. Проступил и исчез, как уходящее за облака солнце. Оставляя кровавые разводы и танцующий пепел… Где-то там, на улице, выл ветер, словно сорвавшийся с цепи зверь, ввергая всех живых существ в безумие. К нему примешивался звук, разносившийся дальше, нежели выстрелы и вопли умирающих, сгорающих в моем пламени. Это был смех. Надломленный, сухой, как карканье вороны. И он принадлежал… мне. Помни… — Помню. Горло нещадно драло, издавая неясные хрипы — ощущение, словно наждачкой прошлись. Очнулась от дико завораживающего буйства, граничащего с безумием, внезапно. Все резко стало объемным, ярким. Мгновенный провал в памяти был как удар. В следующую секунду, я уже глубоко дышала, пытаясь унять дрожь и накатывающую отдаленными волнами панику, переплетенную с ужасом от осознания, что только тут были живые люди. И убила их я. Люди? В моей хиленькой квартирке?.. Разве я не провалилась в вечный сон?.. Верно, я заснула в объятиях огня. Оттого, что сон оборвался внезапно, в сознании остались обрывки моих ночных мыслей... смешавшиеся с чужими. Я знала, что не сплю, но они все еще эхом отдавались в голове, представая перед глазами, ведь отражение, взирающее на меня, не было моим. Раньше. Вокруг летал пепел, и мне казалось, что он оседал на кончике моего языка. Я точно знала, что это дело рук этого ребенка. Хотя скорее и я к этому причастна. Иначе объяснить свое нахождение в этом тельце с одной пульсирующей мыслью, стучащей набатом в висках, я не могу. Боль в голове заставила впиться ноготками в ладошки, и неожиданно все воспоминания встали передо мной с удивительной, пугающей яркостью. В них было что-то тревожащее, что-то неопределенно требовательное… Картинки временами яснели, делались почти зримыми, потом стирались, а на их места приходили новые — такие смутные, будто я видела их в сумерках. Состояние ленивого безволия, когда трудно сделать усилие и овладеть сознанием, не давало возможности сопротивляться. Ценности накладывались друг на друга, сглаживая углы моральных принципов. Не сказать, что я отличалась человеколюбием — детдомовцев обижали, устраивали охоту группами, устраивали темные в подворотнях. Это заставляло огрызаться и отращивать клыки, чтобы была возможность дать сдачи и живо удрать. Иной раз, с кем-то сильно подравшись в своем районе, я уходила, не оборачиваясь, совершенно не вдумываясь — выживут нападавшие или нет. В нос ударил запах крови, копоти, а на плечи начала давить могильной плитой удушающая тишина. Произошедшее укладывалось в голове, как змея обыденно скручивалась кольцами. Маленькая Занзас только что пробудила свое пламя… И на ее месте объявилась я. Однако… Фраза «Помни кто ты…», похожая на шелест листвы в голове, обрела детальность в виде растворившегося в пламени дитя. Вместе с выравнивающимся биением сердца, прекращали сиять алые глаза, словно им прикручивали свет, давая зеленым крапинкам проступить на алом мареве. Взгляд безразлично скользнул по помещению. Хочу на улицу, глотнуть воздуха, пропитанного дымом, опасностью и звенящей тревогой, насладиться остатками ясных деньков. Скоро все закончится. Поздняя осень окончательно вступит в свои права, накроет город пологом дождей, на тротуарах растекутся лужи. Тяжелые ботинки будут месить грязь под ногами, и снова придется кутаться изо всех сил, пряча нос за шарфом. Так всегда происходит. Я ненавижу осень, слякоть и ощущение, будто природа умирает, и ты умираешь вместе с ней. Хочу на улицу, лишь бы перестать вдыхать этот пропитанный сгоревшей плотью запах. Ноги вели сами, живя своей жизнью, пока в голове было пусто и звонко. Я лишь краем глаза отметила эту ненавистную мне пору года, хуже которой может быть лишь зима. В голове было лишь единственное желание — добраться туда, где обычно можно переночевать. Это тело не выдерживает такого сильного напряжения. Слишком маленькое, хрупкое, детское. Быстрее бы дойти, чтобы не упасть, где стоишь. Улицы неблагополучного района были пустынны. Словно я у себя, там. Припорошенные тонким слоем пыли, разбитые от частых здесь разборок, они уходили прямо в небо. Туда, где толкались низкие, похожие на чудовищ облака, — искали путь к морю. Старая парадная, первый этаж двухэтажки, незакрытая на ключ дверь. Все обветшалое, заброшенное, пахнущее затхлостью. Сквозь тусклый прямоугольник дряблого стекла просачивается дневной свет в комнатку, глядящую уныло по типу длинного и узкого коридора. Мутно-желтый поеденный молью диван, на котором когда-то спали, трехногая табуретка у стены, что-то похожее на развалившуюся этажерку с хламом — все старое, поломанное, нежилое. На полу в самом углу лежала изъятая диванная составляющая со сложенным вчетверо тонким шерстяным одеялом и курткой, что недвусмысленно указывало, что это чье-то спальное место. В голове сразу возникло понимание того, что это мое, так что я со спокойной душой забилась в этот темный угол, завернувшись в куртку и с головой зарывшись в тонкую ткань, и сразу же провалилась в сон.

***

В голове звенело, словно приложили медным тазиком. Мышцы занемели, отзываясь болью, что явно говорило о моем слишком длинном сне. Медленно распахнув глаза, сразу же наткнулась на дыру от облупившейся штукатурки, растянутую на виднеющейся деревяшке паутину с пауком, перебирающим лапками, и там же ползучую черную хрень, застрявшую в углу. Последнее оказалось весомым аргументом, и я аккуратно привстала на руках, стараясь не издавать лишнего звука, чтобы спокойно оглядеться. Еще более убогая даже по сравнению с моей бывшей квартиркой детдомовца. Значит, не приснилось. Все убранство комнатки включало в себя кособокий деревянный шкаф, покрытый облупившимся лаком, все та же часть плюшевого дивана, и письменный стол с подставленным под ножку кирпичом. Стены кое-где были обклеены дешевыми желтыми обоями, на которых выделялся висящий на крючке кусок ткани, давно выцветший и в многочисленных заплатках с темными, трудно выводимыми пятнами. Ave, Zanea, трущобы приветствуют тебя, чертова м-мать их. Теперь самое главное. Еле-еле на четвереньках подползла к дыре в стене и засунула туда руку, молясь черным дырам вселенной, чтобы там не было крыс. Нащупав кусок ткани, я осторожно вытащила на свет маленький сверток с размером в ладошку. Развернув его, я еще более осторожно взяла с двух сторон острый осколок. По граненым краям были засохшие багровые пятнышки и корочки, что свидетельствовало о многочисленных ранках, которые были на эти махоньких ладошках. И поднеся осколок разбитого зеркала к лицу, снова наткнулась на взгляд алых глаз с зелеными искрами. Теперь очи — уже мои — стали похожи на рикардовские в фан артах — бешеное и просто невозможное сочетание. Я до крови прикусила губу, делая глубокий-глубокий до черноты перед глазами вдох. Захотелось расплакаться. Рубикон, твою дивизию, нежданно-негаданно. У меня только жизнь после стольких лет выживания устаканилась в виде любимой работы, стабильного заработка и вполне воплотимых в жизнь планов о светлом будущем… Теперь ничего не попишешь — я чувствовала странное тянущее чувство на дне, что словно якорем моего существования ставило точку и на корню пресекало любые истерики и пожелания возвращения. Это было пугающее чувство, и я будто наяву видела что-то легкое, ало-оранжевым клубком пришпиленное к стенке. «Что-то», что позиционировалось как я. Сильно зажмурившись, рвано выдохнула, пытаясь выгнать из головы перекати поле и приводя мысли в кристально чистый порядок. Мне нужна трезвая голова для дальнейшего планирования и анализа окружения. Что ж… Vivat новая жизнь в лице сироты Занзас! Даже знать не хочу, почему она девочка. Чувствую, ответ мне явно не понравится. Прислушавшись к стоящей тишине и тянущему желудку, недовольно хмыкнула. В отключке пробыла много времени — об этом свидетельствует сильная судорога руки, на которой я и спала, улегшиеся скудные воспоминания маленькой девочки, и полное принятие смерти в той жизни от странного огня. Ничего, справимся. Опыт выживания у меня имеется, правда не совсем такой, какой предполагается, но я постараюсь — детство было фактически идентичным. Достав из закрома Родины, где спрятаны от сожительницы аптечка и еда, уже засохший хлебушек, я размягчила его в холодной воде, тут же засунув в рот. Эх, малышка Занзас, надо было замотать бутылку в шерстяное, тогда тепло продержалось бы дольше. Посмотрев на остальной хлеб тоскливым взглядом, я заныкала все обратно — нечего светить тайником — и откинула подобие одеяла, чтобы наконец-то встать и смыть с рук засохшую кровь. В пыльном зеленоватом стекле проступили силуэты дома, улицы, и редких прохожих в виде шпаны. Было, вероятно, очень рано, потому что высокое бледное небо казалось, прихвачено тонкой голубоватой корочкой льда. В рассеянном утреннем свете трущобы стыли каким-то особенно страшным, вселенским холодом. Зябко передернув плечами, я отошла от окна, стараясь ступать бесшумно по скрипучим, затоптанным половицам. В помещение, называющееся ванной, на посеревшем от времени потолке одиноко болталась лампочка без люстры, с трудом освещая жидким светом небольшое помещение, потертый линолеум скрипел под ногами. На покосившейся раковине лежала одна зубная щетка и хозяйственное мыло, безжалостно сушащее нежную детскую кожу, а под ней был старый, чугунный, покрытый пожелтевшей краской таз. Неожиданно. Ледяная вода смывала неохотно поддающуюся засохшую кровь с лица, смываясь розовым потоком по норовившей развалиться трубе под напором воды. Чувствую, как начинаю дергать носом от того, что закоченели пальчики, и живо сворачиваю своеобразное умывание и смачивание кончиков волос, чтобы была возможность их расчесать. Холодно… От накативших мыслей нахмурилась, тяжело ступаю по комнате, остро чувствуя себя как никогда одинокой, никому ненужной, лишь с норовившими сорваться с кончика языка матами, которые даже некому послушать. Футболка спокойно летит в угол — ее место после позавчерашнего действия только на помойке даже для ребенка улицы. Самое печальное — ее даже разрезать или разорвать на лоскуты уже не выйдет, чтобы использовать как бинты. На свет вытаскивается потрепанный, дырявый черный гольф, явно с чужого плеча. Крохотная расческа без четырех зубчиков аккуратно расчесывает красивые черные волосы, пока взгляд устремляется в провал окна, где стыло мерзлое иссиня-зеленое небо, и клочьями ваты висели над городом сжавшиеся от холода облака. Новый мир, новая судьба, новая жизнь… Уже моя. Вот только ощущение того, что эта Вселенная меня запихнула сюда не просто так — не желает отпускать. Мистика ни мистика, но я никогда не понимала фанфов, где перенос во времени или такое попадание в другой мир было просто так. Никакого обоснуя, никакой платы — это попахивало бредом, взять ту же систему Три-ни-сетт в манге… Внутри все сжалось от чувства первобытного ужаса. Я чувствовала это. Оно было необъемлемым, простирающимся из ниоткуда в никуда, как просторы небосводов над головой. Оно манило, звало тысячью голосами, шептало… и пугало. Оно было живым. Я вздрогнула, стряхивая наваждение, стараясь не паниковать. Губы сами растянулись в горькой ухмылке. Действительно, кто я такая на фоне того, что древнее жизни? В том, моем мире ведь люди тоже ничего не знали о создании мира и системы в целом. Только догадки, домыслы и выдумки. И вот теперь я здесь, как новая игрушка или пешка — мне еще предстоит узнать это. Если, конечно, я не разочарую раньше времени, и меня просто… удалят с шахматной доски, ведь Оно было везде и всюду, дышало и теперь наблюдало за мной. Ледяным дыханием накатывала идущая к нам зима, стыли где-то люди, улицы, дома. Стыла я сама... Ровно до того момента, как что-то дернулось внутри, а слух уловил смену потока воздуха, после чего раздался скрип половицы, а в проеме появилась женщина. — Ты слишком долго спала, маленькая уродка, — тишину прорезал возмущенный голос, в котором я с настороженностью уловила странные нотки. — Больше двух суток! Из-под платка на голове выбивались волосы, свисающие слипшимися сосульками и касающиеся плеч. Блеклые карие глаза с неприкрытой яростью взирали на меня. Покусанные губы кривились в недовольной гримасе, подчеркивая желтизну лица, под передергивание плеч. На ней было одето явно шерстяное платье — и откуда только взяла? — но очень затертое. Облегающее впритык грудь, что говорит о размере поменьше, и с оторванным подолом, волочащимся за ней и некрасиво спадающим возле ноги. Мать ее — теперь моя — никакая женщина. Мать?.. Время словно замедлило свой бег, и на периферии сознания что-то мелькнуло. Почему я ее так называю, если даже малышка Зан не вкладывала особых чувств в это слово. Почему, при слове «мама» перед глазами всплывает образ черноволосой жгучей итальянки с невероятно зелеными глазами? И почему, черт возьми, он идентичен остаткам воспоминаний из моего детства?! — Из-за тебя я не смогла побыть ни с Чарлусом, ни с Джакомо, негодная девчонка! — ее выкрик заставил меня прийти в себя. Еще лучше, она здесь оргии устраивает?! Однако комок непонятности кое-как расплелся, и мысль созрела и слетела с языка раньше, чем я это поняла: — Кто моя мать? Слово не воробей — вылетит, не поймаешь. Только какой-то резвый воробей случился со мной, отразившись первобытным ужасом на дне карих глаз и посеревшем лице. Все интереснее и хреновее. Манга мангой, а у меня здесь жизнь за кадром. Жизнь, которую я буду проживать с начала и по своему усмотрению. Не забывая исполнять прихоти запихнувших меня сюда, судя по всему. — Что ты несешь, сопливая девчонка? — визг испуганной птицей взметнулся ввысь, разрезая дрожащее от напряжения пространство крыльями. Тишина оглушает, слова падают свинцовыми шарами, словно вбивая гвоздь в крышку хлипкого самодельного из подручных досок гроба: — Ты не она. Тишина давит на мозги, вспарывает стабильность нервов и просто звенит — в ней слышится сбитое дыхание женщины, и я фактически могу услышать истерические удары ее гнилого сердца. А то, что мое нахождение здесь, а не в семье, ее рук дело — уже фактически не подлежит сомнению. — Закрой свою пасть, приблудная псина, — как-то быстро она пришла в себя, делая пару шагов в моем направлении и быстро приближаясь, — Ты за это поплатишься, маленькая паскуда, — но неожиданно застывая изваянием. Пиздец подкрался незаметно. А сколько интересной информации можно извлечь из оскорблений и порывов души. Сразу вырисовывается неприятнейшая картина маслом. И что делать? Пламя при ней Занзас еще не демонстрировала, только ж пробудилось. А у этой так глаза вдохновенно заблестели. Елки-палки, меня определенно пугает этот взгляд. Надо срочно выкручиваться, или тот же канон с Девятым вполне может пойти под откос — если, конечно, это мир Амано Акиры, с которым я работала. Мало ли, что этой чокнутой в голову стукнет, а умирать я в данный момент не планирую. Если она решит накинуться и задушить меня — отбиться не смогу совершенно. Тело слабое и не отошло от первого выброса пламени даже после двух суток сна. Меня знобит, а еще кружится голова. Я даже еще толком не собрала мозги с мыслями в кучу и не наметила план боевых ближайших и будничных действий! Нет, так не пойдет. Она посмотрела на меня, проводя рукой по волосам, чем заставила меня нехило так напрячься — ко всему плачевному состоянию надо добавить то, что я выпадаю из реальности. Вот что в ней меня заставило так напрячься: в ее глазах сверкнул безумный блеск! И словно не было того первобытного страха, затапливающего ее в каждой клеточке потасканного тела. — Ничего, Занзас, ничего, — лихорадочно прошептала она. — Ты обеспечишь нас всем… Женская интуиция и выработанная этим маленьким телом паранойя взвыла до небес. Настороженность качнулась глубоко внутри, но тут же сменилась сжавшимся в тисках сердцем и леденящим душу ужасом, отчего волосы на загривке стали дыбом. Это же не то, о чем я подумала?..