— Что у тебя с глазами? Они совсем красные. Ты плакал? — Нет, — отвечал он, смеясь, — Я слишком пристально вглядывался в собственные сказки, а там очень яркое солнце. Кнут Гамсун.
***
— ...но сейчас холодно, поэтому Эйфелева башня чуть меньше, чем обычно*, — Эр смеётся, зябко потирает замёрзшие руки, а Анжольрас чуть морщится, неожиданно выдернутый из собственных мыслей слишком оживленным разговором Грантера и Курфейрака. — Грантер, прекрати, ради Бога! Это культурное достояние Парижа, а ты... — Неужели слух нашего Антиноя способен слышать хоть что-то, кроме жарких речей и зова Патрии*? — Грантер усмехается, смотрит на Анжольраса, а тот лишь гневно сверкает на него глазами. — Твои шутки пошлы, Грантер. — В таком случае лучше тебе не знать, что творится в моих мыслях, Аполло, — Эр смотрит ему в глаза с этим ставшим привычным злым и тоскливым ожиданием в тёмном зрачке чересчур долго, чересчур слишком, чтобы Анжольрас первым не отвёл глаза. Курфейрак не говорит ни слова и лишь переводит тяжелый взгляд с одного на другого. Оставшийся путь до "Мюзена" они проводят в молчании.***
Хриплое "Аллилуйя" обжигает пальцы, пробирает до томного невольного выдоха. Шершавые горячие губы касаются белых костяшек, ему видно лишь вороную синеву тёмных кудрей. «Зашей себе глаза. Пусть сердце станет глазом», — мелькает на секунду голос Жеана, но он растворяется в хриплом голосе, тихо повторяющем "Аллилуйя".«Аллилуйя!»
Грантер поднимает глаза, и Анжольрас в первый раз замечает, какая отчаянная кроется в них синева, — тёмная, жадная и шальная. Анжольрас знает, что Грантер сегодня не пил, но в расширенных зрачках плещется бордово-чёрное хмельное вино. — Ты впервые позволил мне к себе прикоснуться, — голос у Эра хриплый и глубокий, без тени привычного цинизма или насмешки. Анжольрас хочет возразить — скорее по привычке, — но лишь приоткрывает рот и тут же его закрывает, хмурится, не найдя, что сказать. В голове сразу мелькают тысячи, миллионы раз, когда просящие, словно бы сломленные собственной смелостью пальцы Грантера тянулись к его рукаву — даже не к рукам, черт побери! — лишь к кусочку ткани, которая хранила призрачное тепло Анжольраса. Мелькают пальцы, которые непременно сразу дрожали и ломались, когда личный Аполло гневно отстранялся, сверкая голубым пронзительным льдом глаз.***
— Что тебе нужно, Грантер? — Ты, Антиной. Анжольрас взбешён, потому что устал, а в этих жадно сверкающих пьяных глазах, устремлённых на него с издевающейся нежностью не видно ни капли веры в то, что они делают. — Уходи, Грантер. Ты не можешь бороться даже с собственными пагубными привычками, как ты намерен помочь нам изменить мир? — холодный тон Анжольраса режет пространство "Мюзена", осколком циничной усмешки и какой-то глухой, затравленной боли застывая в синих глазах напротив. Где-то судорожно вздыхает Жеан — тихий полу-вздох, полу-всхлип, который сразу же ввинчивается в подсознание головной болью, и Анжольрас больше чувствует, чем видит, как тонкие руки Прувера в каком-то отчаянном жесте взлетают ко рту. Грантер отворачивается и уходит, а Комбефер остаток вечера молчит, изредка бросая укоризненные и очень усталые взгляды на своего друга.***
Грантер словно бы читает его мысли, горько усмехаясь уголком тонкого рта. — Я помню каждый раз, когда ты просто смотрел на меня, Аполло. Неужели ты думаешь, что я забыл бы твоё прикосновение? Анжольрас поджимает губы и пытается отвести глаза, но не смотреть на Грантера у своих ног он не может физически. Он впервые чувствует зависимость от кого-то, дикий невольный жар и ледяные руки, словно бы он в горячке, и все это такое одновременно очень-очень хорошее и очень-очень болезненное, что дышать становится неимоверно трудно. Ему безумно хочется списать это на текилу — он не так часто пьёт, а мексиканская водка крепкая и мягкая, на кончике языка оставляющая не горечь, а болезненно-кислый привкус лайма. Эр тянется к нему всем телом, льнет к ноге, и гитара тихо звенит, когда художник мягко откладывает её в сторону. Анжольрасу трудно дышать. На груди Грантера расползаются темно-вишнёвые, горячие капли красного света от вывески какого-то кафе. Анжольрас старается не смотреть, но это выглядит пугающе, дико красиво: будто простреленная светлая рубашка и горячее тело под ней, прижимающееся к его бедру. И Анжольрас поддаётся странному и настолько же пугающе дикому инстинкту, когда неловко сползает с невысокой кровати, тесно прижимаясь плечом к Грантеру. Тот вздрагивает, поворачивает к нему голову, но Анжольрас упрямо смотрит на обагрённые светом потрёпанные жалюзи. «Кто вообще сейчас вешает жалюзи?» — проносится в голове, когда Грантер осторожно прижимается к нему, чуть повернувшись, и медленно утыкается лицом куда-то в сгиб анжольрасовой шеи. Он делал это так медленно, что кожа вспыхивала под горячими выдохами; так осторожно, словно бы вот-вот ждал, что его оттолкнут. Анжольрас вздрагивает и чувствует, как напрягается Эр; неизвестным шестым чувством ощущая напряжённую поясницу и сведенные вместе лопатки Грантера, готового в любую секунду отшатнуться. И Анжольрас убеждает себя, что осторожно кладет ладонь на спину Эра, мягко задевая подушечками выступающие рёбра исключительно потому, что совесть его кричала о том, насколько он был несправедлив и жесток. Анжольрас всегда был честен, поэтому он признает, что делает это потому, что хочет. — Аллилуйя, — уже без гитары напевает Эр ему на ухо, и Анжольрас снова вздрагивает, когда чужая ладонь по-интимному низко ложится на его живот, осторожно скользит вверх, специально чуть царапая короткими ногтями, а затем останавливается на его груди. У него сбивается дыхание, и он запрокидывает голову, закрывая глаза. Анжольрасу кажется, что весь мир качается, уходит из под ног, и лишь опаляющее шею дыхание и почти отчаянное тепло чужого тела удерживают его хоть в каком-то состоянии стабильности. — Я выполнил твоё желание, Аполло, — Эр отстраняется на секунду, и Анжольрас, невольно, напрягает руку на пояснице Грантера, не давая ему забрать то единственное и незыблемое, что осталось у него в этом пьяно раскачивающемся алом неоновом мире: горячее тепло и хриплый шёпот. Он не открывает глаз, лишь чувствует, как Грантер тянется к чему-то, до него доносится тихий бутылочный звон, а затем Эр суёт ему в руки мокрую рюмку текилы. Анжольрас открывает глаза и хочет отказаться, но в шальных, ставших аспидно-черными глазах напротив вспыхивают опасные угли, — отсвет от фар проезжающих мимо машин, и он может лишь кивнуть в знак благодарности, завороженно смотря на Грантера. — Правда или действие? — Эр облизывает губы, ёрзает, устраиваясь поудобнее, и возвращает руку Анжольраса на место, когда тот нерешительно хочет её убрать. В любой другой раз Анжольрас непременно ответил бы "правда". Но сегодняшняя ночь шероховатостью чужих ладоней в пятнах краски, прокуренным, но святым выдохом грешника "Аллилуйя" на ухо не вписывается в рамки того, с чем её можно сравнивать. — Действие, — тихо говорит Анжольрас, не мигая, смотря на Эра. «Скажи мне поцеловать тебя», — лихорадочно про себя шепчет Анжольрас, — «просто попроси, Эр». Грантер облизывает губы и его взгляд останавливается на губах Анжольраса. А потом он вскидывает глаза и усмехается: — Ты знаешь, что такое боди шоты, Аполло?***
—...каждый человек есть ни что иное как череда его поступков и выборов. Вот вы выбираете путь новых мучеников, идущих за вашим личным смертником-Христом. Только каждый из вас отчего-то забывает задать один вопрос, который, к слову, и сам Иисус не догадался спросить: а народу-то это нужно? Вы же каждый раз, и вы — это Робеспьеры, Говэны, мученики, сами несущие свой крест, на котором потом же вас и распнут, — вы спрашивали у людей, для которых вы это делаете, нужно ли им это все? Люди же, большей частью, слишком трусливы, слишком аморфны. В них отсутствует...— Грантер пощёлкал пальцами, вспоминая слово, а потом невесело усмехнулся, продолжив, — пассионарность*. Вы же налиты ею, как всякая революция налита кровью, а я – вином. — То есть высшей целью своей жизни ты выбираешь вино? — Анжольрас вскидывает бровь и чувствует горячее раздражение, закипающее где-то в груди и горячим сапогом давящее на горло. — In vino veritas*, Аполло, — Грантер усмехается ему из темноты угла и поднимает сколотый стакан с вином. Почему Эр пьет из стакана интересует Анжольраса почему-то больше очередной провокации художника, и он на секунду замирает, разглядывая тёмное стекло. — Ты не прав. Люди восстали тогда, в 1789... —...и плотно закрыли все двери и окна в 1832. — Эр, ты не прав, — мягкий голос Жеана заставляет Анжольраса и Грантера на секунду отвести глаза друг от друга и посмотреть на поэта, — Просто ты ещё не нашёл того, кто хотел бы умереть за тебя. — Жертвенность, порождающая жертвенность. Бесконечный христианский круг, — Эр припадает губами к краю стакана и делает жадный глоток, и его губы окрашиваются в гранатово-красный, когда он ставит стакан на стол, — Вы все тут смертники, хоть и отвергаете Майнлендера*. — Что же тогда ты делаешь среди нас? — Анжольрас вскидывает подбородок и цедит это слова через всю комнату, как ему кажется - прямо в налитый алым тонкий рот. — Потому что вы хорошие ребята, Антиной, тут неплохое вино, и я, черт возьми, не оставляю надежд своим стойким цинизмом надавать вам оплеух и за шкирку вытащить из юношеского глупого максимализма. Увы, но я согласен с Оруэлом: свобода — это рабство. Анжольрас открывает рот, чтобы ответить, но Комбефер молча кладет ему руку на плечо, заставляя посмотреть на себя. — Оставь его. Он делает это специально, чтобы позлить тебя. Ты же знаешь, что он, на самом деле, не такой. — Он несносен. И он ещё хуже, чем показывает себя здесь, хотя я и слабо представляю, что такое вообще возможно, — раздраженно говорит Анжольрас, но все же отворачивается от Эра и твёрдым шагом идёт к Фейи. Но голос Грантера подобно набатному эху стучал в ушах, не давая собраться, и Анжольрас все чаще и чаще встречался взглядом с художником, который был виден в тёмном углу "Мюзена" лишь размытой тенью и отголоском голоса, который о чем-то тихо спорил с Жеаном и Курфейраком. Не выдержав, Анжольрас резко поднялся на ноги, этим движением обрывая вялый разговор Фейи и Жоли, и быстрым шагом подошёл к Эру. Тот вскинул голову и на секунду замер, и на донышке его глаз заплескались голубые пьяные искры. — Мне стоит почаще спорить с тобой, Аполло, если я хочу наблюдать тебя у моего стола, — Грантер усмехается и откидывается на спинку стула. Анжольрас игнорирует его слова и садится напротив, отстранённо замечая, что ни Жеана, ни Курфейрака рядом уже нет. — Зачем ты здесь, Эр? — у него нет ни малейшего желания продолжать спорить, поэтому голос выходит усталым и почти растерянным. — Потому что мне нужно то же, что и всем им, — Грантер пожимает плечами и чуть поводит головой в сторону остальных "Друзей", которые о чем-то весело разговаривали в другом конце "Мюзена". — Ты же только что распинался о том, насколько чужды тебе наши идеи, насколько они глупы и по-юношески максималистичны. — А ты думаешь они идут за идеями? — Грантер поднимает бровь и жадно впивается взглядом в лицо Анжольраса. — Если не за ними, то за чем? — он вскидывает бровь и, подобно Эру, откидывается на спинку стула. — Они идут за тобой. Мы идем за тобой. Анжольрас шокировано молчит и, не отрываясь, смотрит на Грантера. — Ты пьян, — наконец, произносит Анжольрас и хочет уже уйти, когда пальцы Грантера, неожиданно, вцепляются в его запястье. Они оказываются странно горячими, почти обжигающими на холодной коже рук Анжольраса. Грантер тут же отдёргивает руку, словно бы испуганный собственными действиями. — Мы понимаем, что наверняка не выиграем, но идём за тобой, понимаешь? Не за пропащей идеей, но за тобой, потому что отказаться от тебя мы не можем, потому что твой свет - свет веры, свет отчаянной решимости – он манит. Ты манишь, Анжольрас, — Грантер говорит медленно, почти певуче, только вот руки лихорадочно крутят стакан с вином, только вот лицо его остаётся настолько спокойным, что Анжольрасу становится страшно, — И все, что нам остаётся – это быть за твоим плечом и подавать тебе пули, которыми ты, обойма за обоймой, стреляешь в бесконечную стену, которую не пробить. И эти пули рикошетят в нас самих, и лишь чудо, что никого пока не задели. Анжольрас опускает взгляд, стараясь не чувствовать, как горячее до этого вино обжигает внутренности льдом, запуская изломанные холодные пальцы под рёбра ноющим чувством вины. Грантер не прав. Пули все же задевают их: перед глазами встаёт по-детски растерянное лицо Комбефера с ало-красной струйкой крови у кромки лба, который медленно опускается на колени, а затем совсем по-игрушечному ломано падает на асфальт, а в его волосах видны осколки разбитой о его затылок бутылки; Анжольрас видит Прувера, который улыбается ему через силу и читает вслух стихи Рембо, когда его с ножевым ранением грузят в карету Скорой помощи, чтобы потом, когда его залатают, на три дня упечь в кутузку. Сам Анжольрас давно перестал считать, сколько раз мирные митинги превращались в бойню. Как и перестал считать, сколько раз попадали в него самого. — И ты тоже подаёшь мне пули? — Анжольрас вскидывает глаза и от неожиданности чуть вздрагивает, наталкиваясь на взгляд Грантера: жалобный, словно у побитой собаки: вот-вот кинется преданно тыкаться в руку и скулить, голову кладя на колени. Но как только Эр ловит взгляд Анжо, он выдыхает, опускает глаза и снова пускает танцевать стакан по кромке сколовшихся граней. — Я подаю тебе цветы*, Аполло, — наконец произносит Грантер и резко ставит стакан на стол. Анжо вздрагивает от неожиданности и только тогда замечает, что до побелевших фаланг вцепился пальцами в стол. Стараясь не встречаться взглядом с Анжольрасом, Грантер встаёт и накидывает на плечи куртку, удивительно легко для человека, который только что в одиночку выпил бутылку вина. — Грантер!.. — Анжольрас догоняет его уже на первом этаже, у самого выхода. От приоткрытой двери несет терпким и зябким холодом мокрой улицы, и когда Эр поворачивается к нему, Анжо кажется, что этот леденящий холод - от голубых глаз художника. — Эр, я... — Не нужно, Анжольрас. Я просто пьян и в очередной раз несу бред. Не обращай внимания, — Грантер говорит это, не поднимая глаз, и кончики его пальцев чуть дрожат, словно бы они настолько невесомые, что ими играет залетающий в приоткрытую дверь сквозняк. — Не стой на ветру. Комбефер, наверное, уже потерял тебя, — тихо добавляет он с грустной улыбкой. — До твоего дома далеко? — Анжольрас и сам удивляется, зачем спрашивает это. Он удивлён, потому что и так знает, что Грантер живёт ближе всех к "Мюзену", и Баорель после очередной драки частенько ночевал у художника. Он удивлён, потому что совершенно не понимает, зачем же он это спросил. Эр шокировано моргает и отвечает словно бы на автомате: — Пять минут, если быстро идти. — Отлично, — словно бы решается Анжольрас и плюет на куртку, оставшуюся наверху. — Мы пойдём очень быстро, потому что я уже замёрз, — тут же добавляет он, как только они выходят на промозглую ночную улицу. Грантер молча снимает свою куртку, и сам накидывает её на плечи Анжольраса. Тот открывает рот, чтобы возмутиться, но Эр лишь криво усмехается. — Либо ты идёшь в ней, либо она останется лежать на асфальте. Выбирать тебе, Антиной, но учти, что это моя любимая куртка. И Анжольрасу, почему-то, совершенно не хочется спорить. От кожи пахнет растворителем, искусственной медовой акварелью, сигаретами и хвойной цедрой духов. А ещё в ней тепло, и они молчат, потому что Анжольрасу говорить совершенно не хочется, а Грантер - наверное потому, что слишком замёрз для разговоров. Они и правда оказываются в тесной комнатушке Грантера очень быстро. Все пространство в ней занимала большая кровать, окна с полуоткрытыми горизонтальными жалюзи и одинокий мольберт. Пол был усыпан баночками с водой, кистями и тюбиками с красками, и лишь гитара на кресле смотрелась словно посаженная на трон любимая женщина. — У меня нет чая, и кофе закончился утром, поэтому могу предложить текилу, чтобы согреться, — Эр старается не смотреть на Анжольраса, и тот впервые видит, какие же хрупкие, на самом деле, запястья Грантера, что в вырезе рубашки виднеются красивые очертания яремной впадинки и на удивление сильных плеч. Анжольрас чувствует, что краснеет, и тут же стягивает с себя куртку. — Чтобы пить текилу, нужен повод, - говорит Анжольрас, когда Эр забирает из его рук куртку и легко кидает ее на кровать. — Херня, - отмахивается Грантер, но тут же легко пожимает плечами, - значит, мы этот повод придумаем. Например... поиграем. Анжольрас молча вскидывает бровь, а Грантер усмехается: — Правда или действие, Аполло? Анжольрас хмурится, а затем честно выдыхает: — Я не понимаю, Эр. — А тебе и не нужно, Аполло, — Грантер, тем временем, исчезает на кухне, причудливо спрятавшейся за косяком входной двери, и когда Анжольрас заглядывает туда, то видит лишь спину художника, который усердно стучал по разделочной доске ножом. Анжо прислоняется бедром к двери и смотрит на Эра, который тянется к тонким рюмкам на верхнюю полку, когда кроваво-красный свет заполняет тесное пространство кухни. — Не обращай внимание. Тут напротив бар, и в это время они только-только открываются, и это всего лишь свет от вывески. Когда я снимал квартиру, арендодатель как-то забыл об этом упомянуть, но за такие деньги вряд ли можно найти что-то получше, да и я уже привык. С ним как-то спокойнее, потому что я не слишком люблю темноту, — Грантер поворачивается к Анжольрасу, и в его руках рюмки, солонка и бутылка, и он кивает на нарезанный лайм, — не поможешь? Анжольрас на автомате пропускает Эра в комнату, а сам берет мокрую от сока тарелку и просто задается вопросом, что же он делает здесь. Когда он входит в комнату, Грантер уже сидит на полу, прижавшись спиной к кровати, и на его коленях покоится округлое бедро гитары. — Итак, Антиной, я выбираю действие. Если я его выполняю - ты пьёшь, если же нет - то пью я. Все очень просто, и с правдой та же схема. Итак, что же вы прикажете, мой господин? — Грантер говорит это с усмешкой, но его тон настолько серьёзен, что Анжольрас пристально вглядывается в лицо, похожее на древнегреческую трагическую маску, потому что одна половина лица обагрена в красный цвет вывески, а вторая - скрыта чернильной темнотой. — Ты играешь? — Анжольрас садится на кровать и кивает головой на гитару. Грантер рассеянно кивает, мягко, почти интимно гладя струны. — Тогда это моё желание. Грантер поднимает на него взгляд, и только тогда Анжольрас замечает, что возвышается над ним и ему становится неловко, хочется тоже пересесть на пол, но Эр смотрит на него так, что Анжо становится неловко и жарко; Эр смотрит на него, а затем начинает петь. ...и Анжольрасу кажется, что такой голос просто не может принадлежать Эру – пьянице, цинику Эру, который ни во что не верит, кроме выпивки. Только вот Грантер поёт про веру и сверженных королей, и его голос звенит интимной сакральной красотой, когда он на припеве хрипловато выводит «Аллилуйя».***
Анжольрас не имеет ни единого понятия, что такое боди шоты. Грантер усмехается, мягко забирает из его рук текилу и отставляет её в сторону. Анжольрасу хочется возмутиться — мало того, что он больше не чувствует тепла Эра, так тот ещё и забрал водку. Грантер смотрит на своего Антиноя и едва может унять дрожащие руки. Он едва ли мог о таком мечтать, а теперь они сидят в его старой квартирке, затерянной в туристической, забитой уличными художниками и пабами части Парижа, и Анжольрас сидит перед ним, позволяя касаться себя, разговаривать с ним, быть рядом. Грантер тянется к своему божеству, мягко давит на плечи, и Анжольрас на удивление покорно ложится на пол. Эр все ещё сидит между широко разведённых длинных ног Аполлона, и от одного этого факта ведёт не хуже, чем от бутылки выпитого абсента. — Боди шоты, Антиной – это когда вот так, — Эр наклоняется над Анжольрасом и мягко проводит большим пальцем по волевому подбородку. Тот вздрагивает, поднимает на него растерянные светлые глаза, а Грантер едва удерживается от того, чтобы не впиться в эти алые влажные губы. Ему нельзя. Пока нельзя. Эр ведет пальцем ниже, а затем медленно расстёгивает пуговицу на белой рубашке. Она легко выскакивает из тугой петельки, потому что Анжольрас имел дурацкую, невозможную, сводящую Грантера с ума привычку покупать рубашки точно в размер, которые, словно бы в насмешку, почти не оставляли места для фантазии, садясь как влитые на фигуру греческого бога. Вторая пуговица следует судьбе первой, и с каждой последующей зрачки Анжольраса становились все больше и темнее. Когда последняя пуговица была расстегнута, а мраморно-белая кожа Анжольраса светилась в красном свете, Эр на секунду прикрыл глаза, словно бы впечатывая в сетчатку глаза воспоминание о раскинутом перед ним Аполлоне, который с заинтересованностью и возбуждающей покорностью лежал перед ним. — Я до сих пор не понимаю, что ты собираешься делать, — голос Анжольраса на секунду срывается в непривычную интимную хрипотцу, а Грантер лишь усмехается: его Аполло и правда находится в числе тех людей, которые будучи разложенными на полу явно возбужденным пьяным парнем будут думать, что сейчас они будут обсуждать политическую обстановку в стране или июньское восстание. — Сейчас увидишь, — обещает Эр и под пристальным взглядом Анжольраса тянется к кусочку лайма и солонке. Светлые глаза под светлыми же ресницами заинтересованно следят за каждым движением Грантера. Вот он словно бы невзначай касается внутренней поверхности бедра Анжольраса, когда тянется к рюмке, и тот резко вздрагивает и нервно выдыхает. Эру хочется, чтобы он стонал. Выгибался и стонал с этими неповторимыми стальными нотками в голосе, чтобы повторял его имя так же часто, как Грантер за сегодня шептал ему «Аллилуйя».«Аллилуйя!»
Грантер одними пальцами подцепляет лайм и, чуть надавливая, неровно ведёт им по коже живота Анжольраса, — от судорожно вздымающихся рёбер до противоположной бедренной косточки, пересекая рельефные очертания пресса. Его Аполлон дышит рвано, Грантер видит, как тот напряжен, и поднимает на него взгляд — и Анжольрас видит в нем темный, возбуждающий голод, который заставляет руки похолодеть ещё больше, а низ живота предательски свести желанием. Грантеру нравится то, как расширяются точеные крылья носа его божества, как тот учащённо дышит, смотря на него поверх непослушных золотых кудрей. Он, не отрывая взгляда от голубого льда чужих глаз, который прежде лишь жёг презрением, а сейчас — горячей покорностью, Эр легко сыпет на мокрую дорожку на коже Антиноя соль, и глаза того удивлённо распахиваются, когда он понимает. «Прости, Аполло. Это, конечно, не политические дебаты, но будет не менее жарко, я обещаю.» Грантер нависает над Анжольрасом, его руки по обе стороны чужого лица, и пальцами он почти может чувствовать мягкие, тугие завитки кудрей. Аполлон щекочет его рот быстрым, поверхностным дыханием, и Эру невероятно, безумно, чертовски сложно себя контролировать. Он отклоняется от чужого лица, тянется чуть левее и ртом подцепляет дольку лайма. А затем мягко вставляет её в приоткрытые мягкие губы Анжольраса, цедрой касаясь чужого языка. Несколько минут назад единственное, что удерживало Анжольраса в хмельном мире был Грантер — а теперь именно он заставляет того чувствовать, словно бы он тонет, неудержимо идёт ко дну, потопленный огромной глыбой собственных ощущений. Дыхание Эра щекотало лицо и губы, лайм чуть щипал язык и остро кислил, а затем Анжольрас мог только рвануть руками по полу, словно бы хотел оставить на нем следы ногтей, потому что кончик языка Эра мягко коснулся его нижней губы, чуть надавливая, заставляя шире раскрыть рот. — Твоё здоровье, Аполло, — Грантер выдыхает это в его приоткрытые губы, не поднимая глаз. Медленно наклоняется к шее своего Аполлона, дотрагивается кончиком носа до яремной впадинки между ключицами и скользит ниже. А затем поднимает на Анжольраса глаза. Эр чувствует, как дрожит от судорожного дыхания живот, чувствует запах дорогого, ненавязчивого одеколона и терпкий от текилы и сладкий от кожи Анжольраса запах. Не отводя взгляда от широко распахнутых голубых глаз, Эр медленно слизывает косую дорожу из лайма и соли, почти до крови впившись пальцами в ладонь, когда Анжольрас придушенно выдохнул и тихо застонал; Грантер помнит, что обещал себе держаться, но все почему-то неожиданно летит к черту, и он чуть прикусывает кожу у нижних рёбер и тут же снова проводит по месту укуса языком, чуть всасывая, оставляя красную метку. Эр отстраняется, залпом выпивает текилу, не чувствуя ни горечи, ни вкуса — лишь обжигающее тепло, и на руках подтягивается к губам, держащим лайм. Грантер зацепляет зубами нижнюю губу Анжольраса, тянет её на себя, мягко проводит по ней языком, а затем легко проскальзывает в его рот, чтобы через секунду вытащить лайм уже из собственных губ и откинуть его в сторону. Анжольрас под ним дышит жадно и очень быстро. В темноте комнаты его зрачки поглотили почти всю радужку, и Грантеру даже нравится неожиданная темнота в любимых глазах. И Эр не может ничего с собой поделать, когда позволяет их телам соприкоснуться, он теперь словно бы лежит между разведённых ног Анжольраса, удерживая вес на руках по обе стороны его головы. Красный свет от вывески косо падает на светлые кудри, окрашивая их в винно-красный цвет. Грантер наклоняется к Анжольрасу и снова приникает к его рту. И когда его божество вздрагивает под ним, судорожно вцепляясь красивыми длинными пальцами в его плечи, Грантер окончательно сходит с ума. Он жадно впечатывает свои губы в чужой рот, почти рычит, когда Анжольрас послушно размыкает губы и выдыхает, одной рукой зарываясь в темные жесткие кудри Эра.«Аллилуйя!»
А потом до Грантера доходит весь ужас ситуации, и ему хочется ударить себя. Он резко отстраняется от Анжольраса и отползает почти в самый угол маленькой комнатки, смотря на ошарашенного, недоумевающего, прекрасного, смущающегося и одновременно возбужденного взъерошенного Аполлона. И Эру хочется застрелиться и напиться. Желательно одновременно. Он осквернил его своими прикосновениями. Заставил хотеть то, о чем сам Анжольрас завтра будет жалеть. И, если до этого Грантеру позволялось хотя бы просто смотреть на своего бога издалека, то теперь тот просто прогонит его из "Мюзена" как только тот посмеет там появиться в следующий раз. — Грантер?.. — Анжольрас щурится, неловко пытается запахнуть расстегнутую рубашку, но вскоре просто опирается руками о темный пол, вглядываясь в темноту, — Я сделал что-то не так? «Господи, не остави меня, грешного», — проносится в голове Эра. Неужели Анжольрас вообще может делать хоть что-то не так?.. — Я осквернил тебя, Аполло, — голос Грантера дрожит и срывается в судорожный хриплый шёпот, — Завтра ты будешь ненавидеть меня. — Ч...что? — Анжольрас словно бы резко налетает грудью на бетонную стену, поэтому, чтобы продолжить, он глубоко втягивает носом воздух и старается считать до пяти, — Эр, я уже взрослый, заставить меня хотеть то, чего я на самом деле не хочу, довольно проблематично. Грантер горько усмехается из темноты, вязко заполнившей собою угол, и Анжольрас чувствует неприятное déjà vu, потому что Грантер слишком часто сидел в черном углу "Мюзена", осязаемый лишь хриплым циничным голосом, которым он постоянно спорил с ним. — Ты никогда не чувствовал ничего подобного, правда? Только подумай - я догадался напоить тебя и соблазнить, хотя в моем случае это довольно проблематично, но... Ты пьян и ты возбуждён, Антиной. И тебе кажется, что быть со мной – это то, чего ты хочешь на самом деле. Но это не так. Это лишь... — Грантер делает неопределённый жест рукой, запускает сломленные пальцы в темные непослушные кудри, и Анжольрас, на мгновение, застывает, вспоминая их вороную синеву и жёсткость между своих пальцев, — физиология, не более. Инстикт.. я не знаю! Жоли или Комбефер, наверняка, объяснили бы тебе лучше, но, думаю, ты и так понял, что я хочу сказать. Грантер замолкает, боясь поднять голову. — Грантер... — Я Икар, Аполло. Лечу на твой свет, зная, что непременно погибну, так и не сумев приблизиться к тебе. Я почти уверен, что умру не от силы притяжения, опалив крылья, а от того, что просто сгорю дотла. Я Сатир, посмевший желать нимфу. Анжольрас смотрит в его глаза, тянется ладонями к лицу, почти испуганный собственным порывом, прижимается к губам художника и говорит прямо в них: неудобно и смешно, наверное, — но лишь со стороны, потому что каждое движение губ отдаётся сладкой дрожью и мурашками: — Отныне ты Янис*, Грантер. Ты, и больше никто другой. И Грантер выдыхает, запускает не сломленные нерешительностью пальцы в золотые волосы Анжольраса и почти до крови впивается в его губы. Неоновый алый свет от вывески круглосуточной забегаловки проникает сквозь неплотные жалюзи, причудливо искажая два переплетенных тела. Анжольрас тихо стонет и мнёт окрашенную в красный простыню, пальцы Грантера ложатся сверху и причудливо переплетаются с красной тканью и бледными пальцами его божества, и Анжольрасу совершенно не до того, что на его груди расползаются бордовые пятна света. На мраморе кожи они смотрятся по-животному дико. Их ровно восемь. Через несколько дней на очередной демонстрации их расстреляют митингующие, перепутав в толпе. У ног словно бы пригвожденного к стене Анжольраса будет лежать Грантер, и на его тонкие музыкальные пальцы будет медленно капать кровь его Аполлона.