Losing Hope

Когда погибла её мать, Хоуп было всего шесть лет. Вряд ли она тогда в полной мере осознавала, что такое смерть. Должно быть, глубоко в своем детском сердце она надеялась, что мама однажды вернется, подарит одну из своих чудесных улыбок и поцелует перед сном. Всё, что происходило тогда, — бессвязные слова отца, когда он пытался рассказать ей, что случилось с мамой; прощание на берегу озера; горящий плот, уносящий тело Хейли; — Хоуп помнила смутно. Единственным, что навсегда врезалось в её память, были слова Элайджи, сказанные Клаусу: «Для неё смерть стала освобождением. Она так и не простила себе гибель Джексона. Она бы не смогла его разлюбить». Отец тогда бросил стакан с бурбоном в противоположную стену. Еле заметное пятно осталось на стене в гостиной до сих пор. Сейчас, докуривая очередную сигарету, спрятавшись от отца и его шавок на чердаке, Хоуп выдыхала облака табачного дыма со специфическим вишневым ароматом и пыталась представить свою жизнь, будь Хейли до сих пор жива. Почему-то девушке казалось, что тогда она была бы гораздо другим, лучшим человеком. Мать бы наверняка её понимала. Не зря же все постоянно твердят о том, как они похожи. Но Хейли рядом не было. Рядом был только Клаус. Да и был ли он на самом деле? Его присутствие выражалось лишь в чрезмерном желании держать её на поводке у свой ноги. Отец никогда на самом деле не выражал особого интереса по поводу её жизни и ничего не рассказывал о своей. Казалось бы, самые родные друг другу люди, но одновременно и до неприличия чужие. — Мисс Майклсон! — где-то внизу раздался голос очередного гибрида на побегушках, приставленного к Хоуп в качестве телохранителя. Очередная попытка уединиться нарушена спустя несколько минут. Пожалуй, к этому стоило бы уже привыкнуть. Девушка поднялась на ноги и кинула тлеющий окурок на пол. Где-то на краю сознания мелькнула мысль, что если бы дом из-за этого загорелся, ей было бы совсем не жаль. Внизу её ждал не жалкий гибрид, чье имя Хоуп даже и не пыталась запомнить, а отец. — Хоуп, ты же понимаешь, что я первородный? Я чувствую запах сигареты, которую ты куришь на чердаке, на другом крыльце дома. Она молчала, уставившись взглядом в одну точку на старинных обоях, на лице — непроницаемая маска. Клаус никогда не замечал такую незначительную деталь, как слегка покрасневшие глаза. — Поговорим потом, мне нужно идти, а ты оставайся в доме, — Майклсон направился к двери и обернулся только на полпути. — Мой старый друг Люсьен вернулся в город. Надо узнать причину. Ещё несколько секунд Хоуп смотрела вслед отцу, но потом обернулась и зашла в ближайшую комнату, где устало упала на диван и уже по привычке потянулась за сигаретой, как вспомнила, что оставила пачку на чердаке. Возвращаться туда сейчас ей совершенно не хотелось. У них не было никого, кроме друг друга. Клаус повторял это слова слишком часто, чтобы они сохранили свой истинный смысл. Теперь это лишь отрывок одной из многочисленных пафосных речей, красивая фраза, которую нередко услышишь в сопливых мелодрамах. Хоуп понимала, что они должны ценить и беречь то, что осталось от их семьи, вот только на первый взгляд незаметная, но чертовски ощутимая пропасть между отцом и дочерью с каждым годом становилась всё больше. Он сказал оставаться в доме. Это помпезное сооружение восемнадцатого века, исполненное во французском колониальном стиле, было её персональной камерой пыток. От роскошных коридоров, где царила насквозь фальшивая королевская атмосфера, Хоуп временами становилось дурно. Стены, увешанные портретами членов её семьи, которых больше не было рядом, давили со всех сторон, от чего кружилась голова и становилось слишком трудно дышать. Она оказалась в ловушке — маленькая заплаканная девочка в милом платьице в огромном доме, где давно уже не было никого по-настоящему близкого ей. Не в силах больше находиться там в одиночестве, девушка сорвалась с места, желая лишь одного — убежать подальше из чертового внутреннего дворика. Лишь оказавшись в своей комнате, минимализм и преимущественно черно-белая цветовая гамма которой позволяли забыть о том, где она находится, Хоуп сумела привести в норму свое сердцебиение и унять крупную дрожь. Она устало сползла по стенке, опустив голову на колени. Давно с ней не происходило подобного. Обычно сигареты спасали её от панических атак, но не в этот раз. Хоуп поднялась с пола и подошла к кровати, на прикроватном столике лежал пустой альбом для рисования, где определенно не хватало большей половины страниц, и несколько карандашей. Помедлив несколько секунд, она всё же взяла в руки карандаш и села на кровать. Пожалуй, рисование было одной из немногих вещей, которые объединяли её с отцом. Штрих. Штрих. Ещё один штрих. Так просто — её боль и волнение переносились на бумагу, принося взамен сказочное и такое эфемерное состояние спокойствия. Хоуп, казалось бы, и сама до конца не была уверена в том, что именно рисует. С каждым новым прикосновением карандаша на бумаге появлялись изображения ночного леса, маленького деревянного домика на берегу реки, большой полной луны, на которой был отчетливо заметен силуэт волка. Волчицы. Рука с карандашом вдруг резко замерла. Хоуп понимала, что она нарисует после. Она знала, что это за сцена. Лунная дорожка на Миссисипи, волчица, появляющаяся из лесной рощи, — крошечный обрывок воспоминания из раннего детства, словно единственный кадр из старого затерянного кинофильма. Непослушными дрожащими пальцами девушка вырвала лист из альбома. Ещё несколько секунд она смотрела на, несомненно, красивый набросок, как вдруг резко вспыхнувшие под её взглядом синие языки пламени за мгновения обратили его в пепел, осыпавшийся на белые джинсы и ковер из грубого ворса. Подобный сценарий повторялся слишком часто. Хоуп отложила альбом и карандаш на тумбочку и откинулась на подушки, прикрыв глаза. Её длинные светлые волосы разметались на чёрных простынях. Сон всё не шел. Ей постоянно хотелось спать, но нечасто удавалось уснуть. Обычно она ночами воротилась в кровати без сна, время от времени вставая с постели, чтобы покурить в открытое окно, выходившее на Бурбон-стрит. И пусть она ненавидела этот город, но Французский квартал в ночное время не любить не могла. Хоуп могла часами наблюдать за этим особенным праздником веселья и безумия, который рассеивался, подобно тьме, с первыми рассветными лучами, но обещал возвратиться, как только солнце снова спрячется за небосводом. Лишь только после рассвета Хоуп могла вздремнуть на несколько часов. Не странно, что сейчас, когда день медленно приближался к концу, девушка заснуть не могла, хоть и чувствовала себя истощенной. Апатия. Разочарование. Потерянность. Безграничная усталость. Вокруг — тишина, за плотно закрытым окном не было слышно классических джазовых мотивов, человеческий слух не различал голоса гибридов, которые тихо переговаривались во внутреннем дворике. Майклсон так и лежала, смотря на еле заметную трещинку на безупречно белом потолке, пока небо за окном приобретало совершенно другие краски. Вдруг где-то внизу раздался громкий голос Клауса и ещё один, отвечавший ему, оказавшийся незнакомым для Хоуп. Видимо, это и был тот старый приятель, о котором говорил отец. Она подняла голову с подушки и заинтересовано прислушалась к разговору — не так часто Клаус называл кого-то другом. Не сумев разобрать ни слова, девушка всё же поднялась с кровати, собрала взъерошенные волосы в небрежный пучок на затылке и вышла из комнаты. — … Я встретил его в Монте-Карло в прошлом году, он всё время ставил на «чёрное» и флиртовал с датской принцессой. Вроде как был рад меня видеть, но когда я спросил о тебе, послал к чертям, — Хоуп спустилась по лестнице на середине разговора и не совсем понимала, о ком идет речь. — В этом весь Кол, — Клаус театрально развел руками. — Он может злиться десятилетиями, но потом всё равно возвращается к семье. Он обернулся и заметил Хоуп, которая неуверенно остановилась у подножия лестницы. — Познакомься, Люсьен, моя дочь — Хоуп, — Клаус жестом подозвал дочь подойти поближе. — Рад встречи, Хоуп. Люсьен Касл, — он представился и одарил девушку теплым взглядом, от которого не скрылся темный след от пепла на джинсах. — Не особо обращай внимание на её внешний вид, она, по всей видимости, рисовала, — произнес Клаус и ухмыльнулся, оставив дочери пищу для размышлений, откуда он знает о том, что у неё вошло в привычку сжигать почти все свои рисунки. — Надо же, вся в отца, — Люсьен отсалютовал бокалом выдержанного бурбона, который мгновением раньше протянул ему Клаус. — Пытаюсь соответствовать статусу, — Хоуп, сложив руки на груди, усмехнулась, — но планка уж слишком высока. Уровня самого Клауса Майклсона достигнуть не так-то просто. Мои рисунки вряд ли когда-то будут в Эрмитаже. — Хоуп, ступай. Нам с Люсьеном нужно кое-что обсудить, — девушка закатила глаза, но всё же, помедлив несколько секунд, решила повиноваться отцу. — Знаешь, ты очень похожа на мать, Хоуп, — произнес Касл, ещё раз посмотрев на девушку, и тут же пожалел о сказанном. От идеального вампирского слуха не могло скрыться то, как сердце Хоуп пропустило удар, а потом снова неистово забилось о грудную клетку. Казалось бы, температура в комнате резко упала градусов на десять. Клаус молча отставил бокал, уставившись взглядом на кубики, медленно тающие в янтарной жидкости. Улыбка сползла с лица Хоуп, она нервно прикусила губу. Люсьен и подумать не мог, что даже спустя одиннадцать лет любое упоминание Хейли Маршал-Кеннер в этом доме — табу. — Все так говорят, — Хоуп нарушила тишину и напряженно коротко улыбнулась, хотя взгляд её голубых глаз до сих пор казался непроницаемо ледяным. — А сейчас, прошу меня извинить. Мне нужна сигарета.