Семейный бизнес

Дин спрашивает, где Сэм, и это до ужаса мне надоело. Каждый раз, когда он открывает рот, я умоляю всех ангелов мира, чтобы он не спросил о Сэме. Мы колесим по стране десять месяцев, и ежедневно — практически ежечасно — я возношу молитвы тем, в кого никогда не верил. Можно подумать, что из-за выпавших на мою долю испытаний, я ударился в религию, но нет. Просто мне легче отмахиваться от Дина, имея за душой надежду, что кто-то сверху, могущественный и милосердный, заставит его вспомнить ответ, который я не могу ему дать. Сотня барменов слышала моё нытьё о том, что небеса пусты — ангелы попадали, а Бог ушёл в отпуск; я начинаю жалеть себя, когда напиваюсь, и остро нуждаюсь в плече, чтобы выплакаться, а Дин его подставить не может. Он сошёл с ума и жив сейчас благодаря моим плечам — обоим, потому что одно плечо его помешательства не выдержит. Я выливал на барменов всю горечь, скопившуюся во мне: ублюдок такой, спрашивает, как заведённый, где Сэм, по живому режет, скотина, Дин, ну что ты делаешь, Дин, вытряхиваешь из меня душу, где Сэм, где Сэм, вернись, Дин, жить без тебя не могу, без тебя старого, Дин… Но я никогда не успевал выговориться полностью: на тридцатом тоскливом «Дине» бармены тыкали мне под нос газетку, и с её первой страницы улыбался Дин, — на этой фотографии он ещё был в здравом уме и трезвой памяти. Бармены подсовывали газетку с фотографией известного серийного убийцы, пытаясь от меня отвязаться, они не знали, что это тот, кого я отпеваю за стаканчиком виски, тот, с чьей смертью я смирился, хотя он жив. Они считали, я заткнусь, увидев, что мой Дин — тёзка маньяка, разыскиваемого во всех штатах; я же приходил в бешенство, потому что не отпустил прошлое, — оно маячило где-то рядом, путалось под ногами, заигрывало, и я не мог его отпустить. Прошлое было прекрасным, манящим, дурманящим — я пристрастился к нему, и всегда, когда случайный человек небрежно брошенной фразой вырывал меня из воспоминаний, боль уничтожала остатки разума, и его место занимала ярость. Я швырял газетой в бармена, ревел, как медведь гризли, и вдруг осознавал, что в гостинице меня ждёт Дин. Кто присмотрит за ним, если я натворю глупостей? Мы проехали около тысячи километров, когда у меня сдали нервы: я всегда плохо переносил жару, и гонки с полицией под невыносимым пеклом не добавили моему настроению радужности. Дин разместился на заднем сидении, точно посередине, и я мог разглядеть в зеркале все морщинки под его глазами. Он смотрел устало и несколько раз порывался что-то сказать, и, в конце концов, на его лице отразился испуг. — Что, — я врезал кулаком по рулю, — хочешь опять спросить про своего ненаглядного Сэма? — стыдно признаться, но мой голос сорвался на визг. — Почему бы тебе не поболтать о Кастиэле — или это имя для тебя слишком длинное? Почему ты постоянно говоришь о Сэме? Не пора ли оставить его в покое? — Кто такой Сэм? — удивился Дин. — И зачем мне о нём спрашивать? Я задохнулся — всё-таки небеса не пустынны, и там кто-то обитает, — кто-то услышавший мои просьбы, жестокий и питающий слабость к чёрному юмору. У Дина появились провалы в памяти — пока кратковременные и касающиеся в основном Сэма; он начал уплывать из реальности, отказываться от еды и пялиться в одну точку. Я его тормошил, хлестал по щекам, обзывал козлом и придурком, но приступы повторялись с пугающей регулярностью. Я не заикался о Сэме, убеждая себя, что должен радоваться — Сэм проигрывал по всем фронтам, но лучше так, чем безумие напополам с мёртвой тоской во взгляде Дина. А потом оказалось, что нет, — Сэм не проиграл войну. Он проигрывал битву за битвой, отступал, но продолжал сражаться, он крепко засел в Диновых мозгах, в самом Дине, и то, что Дин поехал мозгами, дела не меняло. В минуты просветления Сэм вырывался на свободу — тогда Дин хватал меня за плечи, приближал своё лицо к моему и рычал, брызжа слюной: «Где Сэм? Где, чёрт возьми, Сэм?», а я глупо улыбался, потому что в такие моменты Дин оживал. Мне было тяжело существовать рядом с призрачным Сэмом — химерой, заслонявшей меня, но без него состояние Дина ухудшалось. С той поры как он стал забывать о брате, — любимом брате, с которым они срослись, как сиамские близнецы, только вот не телами, а душами, — я не позволял ему садиться за руль. Сначала меня чуть не размазало волной негодования: Дин орал, что не доверит мне свою Детку, бесился, рвался заехать мне по уху и грозил пистолетом, но заткнулся, когда я попросил его рассказать о прошедшем часе, прекрасно зная, что для Дина это невыполнимая задача — он провёл его в ступоре, чмокая губами. Дин задумался и минут пятнадцать вышагивал по обочине, глотая пыль; в резких, дерганых движениях больше не сквозила уверенность, в них я угадал нежелание признавать проигрыш — самолюбие Дина не уменьшилось в размерах после того, как он свихнулся. Он долго разглагольствовал о местных гамбургерах, рисовал в воздухе графики (ось икс — количество съеденных гамбургеров, ось игрек — потраченное на это время), пересказал триста девяносто третью серию мыльной оперы — и вот здесь, когда он описывал, как Педро надругался над Марией, опоив снотворным, его осенило. — Ты накачал меня наркотиками, — закричал Дин, — поэтому я ничего не помню! Губу раскатал — залезть под капот моей Детки! Но со мной фокус не прокатит — я тебя знаю как облупленного, все твои финты и уловки, ведь это — мои финты и уловки. У меня болело горло — Дин сильно по нему саданул, а в душе было муторно и гадко, словно я парился в душной тесной комнате, пока на улице накрапывал дождь и дул прохладный ветер. — Ты чокнутый маньяк, — обвинил я. — И ты забыл про Сэма. — Сэм от Саманта? — спросил Дин. — Твоя новая подружка? Я ему врезал. Дин не растерялся и ответил: завязалась потасовка, мы мутузили друг друга на обочине дороги — психопат, за которого обещают нешуточное вознаграждение, и его соучастник, —, а мимо проезжали машины, и нам невероятно повезло, что среди них не оказалось ни одной полицейской. Каждый водитель считал своим долгом просигналить, а так как движение здесь было интенсивным, то мы дрались под безостановочное гудение клаксонов — почти музыкальное сопровождение, почти как в боевиках. Я старался, чтобы водители не увидели лицо Дина за моей спиной: это было на подсознательном уровне — желание прикрыть и защитить, и в какой-то степени это было парадоксально — ведь в тот момент меня захлёстывало желание покалечить Дина, изуродовать его смазливую мордашку и бросить подыхать под палящим солнцем. С горем пополам я получил ключи, но победа меня не радовала: Дин отпускал под руку едкие замечания и самозабвенно язвил, а потом не менее самозабвенно ржал над своими остротами. Из-за его провалов в памяти я выслушивал одни и те же ядовитые комментарии по десять раз и чувствовал себя так, словно застрял в дне сурка: ага, сейчас Дин повернётся, а сейчас — расхохочется, а сейчас — оскорбит, а вот сейчас настанет черёд «сучки», и потом Дин хлопнет меня по плечу, требуя купить бургеров. На Дина я сердился понарошку, подыгрывая, — ему было комфортно в состоянии этой полушуточной войны, но вот на себя я злился по-настоящему, потому что не мог сдержать облегчение, когда слышал очередную издёвку вместо требовательного «Где Сэм?». Я оправдывался, но от совести отвязаться не мог; боль Дина я со счастьем променял на окончательное помутнение его рассудка. Я разрывался от противоречий и варился в собственном соку, не понимая, как можно с лютой силой что-то ненавидеть и с такой же силой этого ждать. Неделю назад Дин подскочил на кровати посреди ночи и кинулся впотьмах собирать сумку, а я спросонья решил, что к нам забрался вор. Я скрутил его, посчитав за чужака, но избил, уже смотря в родное лицо. Он дрался зверем, царапался, кусался, а когда я принялся за него всерьёз — захлёбывался кровью. Пока я ломал ему кости и бил в болевые точки —, а я прошёлся по всем, которые знал, — он без остановки говорил: «Где Сэм? Я должен найти Сэма». Гостиничный номер мы разнесли в щепки, я пришёл в себя, когда хлестал Дина по щекам и орал: — Достал, сука! Вспомни, наконец, Сэма! Дин не защищался, пялился на меня, как на идиота, огромными зелёными глазищами и шептал: — Я помню Сэма. Я помню. Где он? Где Сэм? Я его помню. И тут я перегорел: буквально мгновение назад во мне бушевало пламя, ревело, рвалось наружу — и вдруг всё исчезло. Воцарилась тишина, — мёртвая гнетущая внутренняя тишина; я ударил Дина ещё пару раз по инерции и повалился рядом. Пол был ледяным, поясница сразу многообещающе заныла. — Ни черта ты не помнишь, — сказал я. Ангелы разбились — слишком много им было падать с небес, а Бог загорает в Майами, но если бы всё находилось на своих местах, нам бы не светило больше благодати, чем мы имели. Дин не очнётся от безумия и не станет прежним, охочим до каждой симпатичной юбки, раздолбаем. Я не говорю — нормальным, потому что серийный убийца — он и в Африке серийный убийца, и это ни капельки не нормально. Дин сбрендил, и его помешательство — константа; мы предпочли чертей ангелам, а эти парни не помогут вернуть мозги на место, они их закинут подальше – так, что вовек не достанешь. Я объезжал гостиницы стороной после ночного происшествия: оно показало, насколько поизносилось моё терпение, а всякого рода отели вызывали у Дина обострение. Винчестеров бросало из штата в штат; они здорово помотались по стране, пока Дин был маленьким, и теперь гостиницы навевали воспоминания. Знакомая безликая обстановка, непонятного происхождения пятна на стенах, безвкусная мебель — придорожные мотели выглядели на одно лицо, и рано или поздно Дин вспоминал: рядом должен крутиться Сэм, на кровати у окна любит спать Сэм, в ванную первым ходит Сэм. Но где же он? Эй, нам надо его найти. Где Сэм? Так что мы ночевали в Импале и принимали душ на специальных стоянках, а если где-нибудь задерживались, то снимали комнату у вековой бабульки, которая или была слепа, как летучая мышь, или называла телевизор порождением дьявола, или то и другое разом. Я люблю Дина, однако у всего есть предел прочности. Иногда я хочу уничтожить любовь к нему и не представляю, как это сделать. В романах пишут, что сердце — центр любви. Чушь. Люди обожают помещать необъятное и неосязаемое во что-то маленькое, хрупкое и доступное для понимания. Человек, не познавший любовь, не сможет рассказать о ней достоверно. Беда в том, что человеку, познавшему её, тоже не стоит верить. Она пропитывает тебя — не избавиться, не отмыться. Настоящая любовь — такая сука. Я не освобожусь от неё, разве что обольюсь бензином и сожгу — вместе с собой. Но Дин не продержится долго: однажды он вспомнит и пойдёт искать Сэма. Он пройдёт мимо моего обгоревшего трупа, он будет оглядываться в панике. Он вспомнит, что потерял брата и что путешествует в одиночестве десять месяцев. Он будет спрашивать: «Сэм, где Сэм?» и позвонит родителям, он позвонит в полицию, он будет нуждаться в Сэме, но его поиски закончатся тюрьмой. Дина посадят за решётку, где он и подохнет, — поэтому подыхать нельзя мне. Любовь не нужно защищать, она — лучшая себе защитница. Тупость никогда не входила в число недостатков Дина, и до сих пор он соображал хорошо. Но, когда дело касалось Сэма, Дин всегда терял голову, а сумасшествие возвело это качество в абсолют. Сэм затмил весь мир. Любое свойство, поднятое до абсолюта, выглядит либо героически, либо смехотворно — Дин же умудрялся сочетать в своих поступках бесстрашие и нелепость. Дважды наше благополучие висело на волоске: в первый раз я проворонил начало приступа, и Дин отправился в полицейский участок, чтобы подать заявление о пропаже человека, — Сэма, разумеется;, а спустя три дня он втихую развешивал листовки с надписью: «Разыскивается Сэм Винчестер. Фото прилагается. Звонить Дину Винчестеру». Его имя трубили по всем каналам — убийство, которое завершило карьеру Дина, ему не простят никогда. Габриэль, известный репортёр, проныра и любимец нации, раскопал, кто выходит на охоту каждое воскресение под масками Художника и Кровавого Ангела, — раскопал и поплатился за своё любопытство. Он не был хорошим человеком, ведь, в моём понимании, хороший человек не разрекламирует двух соревнующихся психопатов, не создаст им образ санитаров леса, не окутает их дымкой романтики и рыцарства. Благодаря Габриэлю публика полюбила Художника и Кровавого Ангела; я уверен, Габриэль тоже их полюбил — они сделали его популярным. Дин намеревался обставить смерть Габриэля красиво — художник победил писаку, настоящее искусство взяло верх над бумагомарательством, —, но карты легли иначе. Он отлучился на полчаса и вернулся свихнувшимся, твердил беспрерывно: «Где Сэм? Он должен был ждать меня здесь. Где он? Не видели Сэма?», рыскал по углам заброшенного склада, проверил даже мусорные мешки. Я стукнул его прикладом по затылку и выполнил то, что он запланировал. Сначала я съездил за цветами. Продавщица таращилась на меня, пока я наугад сгребал букеты — красные, жёлтые, розовые, без разбора — лилии, розы, тюльпаны. Они с трудом поместились в салоне и багажнике машины. Наверное, когда всплыло, кто и для чего покупал у неё цветы, продавщица потеряла дар речи и долго благодарила Бога за то, что осталась жива, ну, а потом, по прошествии времени, эмоции улеглись, и байка о дружке психопата стала её любимой. Наверное, подружки продавщицы визжат от восторга, пока она, за кружечкой чая и кусочком пирога, описывает мою внешность и цитирует мои слова. Я ей сказал «спасибо», больше ни звука не проронил, но ведь это было много чаепитий назад. На складе я оборвал цветы и устроил ароматный пёстрый ковёр из лепестков. Сложнее было отпилить Габриэлю ноги — чуть выше колен, но я справился и с этим. Перетащить Габриэля на цветочный ковёр и приставить отрезанные ноги к его бокам — одну справа, вторую слева — труда не составило. Дин никогда не отличался хорошим вкусом, но все его композиции выглядели законченными — ни прибавить, ни убавить. Габриэлю чего-то не хватало. Отступив метров на десять, я обходил его по кругу, когда сообразил: Дин терпеть не мог манеру репортёришки щуриться. А ларчик просто открывался. Я обрезал веки Габриэлю и запихнул их ему в рот — чтобы меньше болтал. Он был напрямую виновен в том, что Дин лишился рассудка, — вытащил на поверхность дела минувших лет, информацию, с которой у Дина не получилось смириться. В детстве Дин мечтал путешествовать — из города в город, из страны в страну, и я исполняю его мечту: мы движемся по серым лентам дорог навстречу горизонту, но горизонт остаётся в недосягаемости. Далеко-далеко, там, где земля сходится с небом, мы вновь обретём дом, и поэтому наш путь продолжается. Измученный дорогой Дин всё чаще теряет связь с миром, и я могу лишь надеяться, что успею привезти его в наш новый дом до того, как эта связь разорвётся окончательно. В душе я постыдно радуюсь, что Дин теперь редко вспоминает брата — не поворачивается каждые пять километров, не моргает воспалёнными глазами и не спрашивает: — Где Сэм? Я устал от этих вопросов, — бесконечно устал, и мне кажется, что когда-нибудь, именно после такого вопроса, я не выдержу, засуну пистолет себе в рот и выстрелю. Потому что Сэм — это я.