В рабочем порядке

Хироки не удивляется тому, что Новаки не возвращается домой вовремя — даже несмотря на то, что трижды обещал накануне. Это случается не в первый раз. Заваривая себе кофе в рамках подготовки перед долгой одинокой ночью, Хироки повторяет мантру о том, что быть врачом — тяжёлое бремя, о том, что врач всегда готов броситься на помощь по первому зову, о том, что он должен поддерживать призвание Новаки. Но ничего не помогает. Хироки не удивляется тому, что Новаки даже не звонит. В больнице порой на счету каждая секунда, смены выдаются тяжёлыми, и порой у Новаки не находится времени даже на торопливый обед. Хироки не удивляется тому, что Новаки не звонит, но это вовсе не значит, что ему совсем не грустно. Он рассеянно перебирает присланные рукописи и откладывает в сторону, потому что описанные в них чувства кажутся ему надуманными и непонятными, потому что читать о чужой любви совсем не хочется, когда собственная выливается в одну лишь тоску. Наверное, он никудышный работник — в отличие от Новаки, который любой ценой выполняет свои обязательства. Даже ценой свободного вечера, который должен был стать идеальным вечером для двоих. Новаки и Хироки должны были лежать в обнимку, слушать бормотание телевизора или тихую музыку и с напускной осторожностью запускать руки друг другу под рубашки. Вместо этого Хироки находит смятую рубашку Новаки, брошенную на спинке кресла, и зарывается в неё лицом. Потом, очнувшийся и раздосадованный, относит её в корзину для белья. За окном вечер наступает так стремительно, как будто время ускорили в десятки раз, и с наступлением темноты надежда Хироки на долгожданные, заслуженные часы счастья тоже будто бы гаснет. Он бродит по квартире, как оставленный один ребёнок, и, подобно ребёнку, дуется на несправедливость судьбы, и осознаёт своё ребячество в полной мере, однако… Неужели Новаки было так сложно набрать ему хотя бы короткое сообщение? Устав упиваться своей неприкаянностью, Хироки всё-таки берётся за чью-то рукопись, в которой слишком сочно описано чужое счастье. За окном наступает кромешная тьма, и Хироки забивает в самый дальний уголок сознания мысли о том, как очередной день оказался безнадёжно испорчен, когда трещит телефон. Он отвечает на звонок не сразу (про себя ужасно боясь, что звонящий не дождётся ответа и повесит трубку — как глупо) и слышит совсем не тот голос, который ожидал: − Это вы, Камидзё? − Да, − Хироки надеется, что его голос не кажется слишком уж недовольным. — Что вам нужно, Цумори? − Просто хотел сообщить вам, что Новаки задержится в больнице. − Это не новость, − мрачно вздыхает Хироки; смутное волнение сменяется досадой за то, что Новаки не позвонил сам, отправив к телефону своего наставника. Что ж, очевидно, он слишком занят. − …В качестве пациента. Хироки цепляется за трубку с такой силой, будто от этого зависит благополучное возвращение Новаки. Он так и знал, что Новаки не в состоянии заботиться о своём здоровье. Он предупреждал, что бессонные ночи, пропущенные завтраки, обеды и ужины и бесконечные двойные смены не приведут ни к чему хорошему. И вот теперь… что теперь? Новаки наверняка отключился прямо на посту. Кто угодно отключится от недосыпа и недоедания. Нужно узнать, насколько плохи дела. Теперь Новаки наверняка получит давно заслуженный отпуск. Нужно узнать… Сознание туманится и путается — на несколько мгновений Хироки и вовсе забывает, что разговор ещё не окончен. − Ничего страшного с ним не случилось, − тем временем продолжает Цумори. — Лёгкое сотрясение мозга. Сотрясение мозга? Новаки упал и ударился головой? − И трещина в ребре. И ключице. Я же говорю — совершенно ничего страшного. Лихорадочно собирающийся с мыслями Хироки не в силах понять, издевается ли над ним Цумори, или для врачей всё это и впрямь полная ерунда. Получается, Новаки упал и… заработал столько травм? Не с лестницы же он упал, в самом деле? − На него напал пациент. Новаки просил не звонить тебе среди ночи, чтобы не пугать, но я подумал, что если не сделаю этого, Камидзё открутит мне голову. Я прав? Хироки не утруждает себя ответом на риторический вопрос. Его свободная рука уже несколько минут живёт своей жизнью, торопливо застёгивая пуговицы. Новаки встречает его неуверенной приветственной улыбкой. Его глаза кажутся мутными от обезболивающего и даже как будто слегка косят, а сам он сидит на больничной койке, свесив ноги, и теребит край простыни. Всё хорошо, по крайней мере, гораздо лучше, чем Хироки успел напридумывать в своих воображаемых сценариях, но он всё равно застывает на пороге, оглушённый увиденным. Потому на горле у Новаки, прямо под смятым воротником — багровые синяки, целая цепочка синяков, слишком похожая на следы пальцев. — Добрый вечер, — говорит Новаки, и голос у него ужасно сиплый. — Вернее сказать, доброй ночи. Я догадался, что Цумори тебе позвонит. На самом деле, я не был так уж против… просто не хотел пугать тебя своей хрипотой. — Ты не был так уж против, — повторяет Хироки медленно, с мазохистским наслаждением смакуя слова, показавшиеся ему жестокими. Ему хочется ответить что-нибудь язвительное, что-нибудь, подходящее заданному тону беседы. Но ничего не приходит на ум, потому что он слишком ошарашен, и расстроен, и устал. А ещё — потому что Новаки выглядит слишком уязвимым с повязкой на голове и шеей, переливающейся всеми оттенками фиолетового. — Это значит, ты не счёл нужным позвать меня сразу, после того… как всё случилось? Это значит, для тебя не очевидно, что я хочу быть рядом в такие часы? Но самое главное — это значит, что ты сам не хочешь меня видеть, когда тебе плохо? — Я не… — Новаки задыхается и натужно кашляет в кулак. — Я не хотел тебя беспоко… — Я так и знал, что ты попытаешься отделаться именно этой фразой. — Хироки знает, что закипает слишком быстро, и знает, что сейчас не место и не время, но испуг, смешанный с облегчением, что-то откупорил внутри него, высвободил концентрат, копившийся долгими одинокими ночами. — Ты не хотел меня беспокоить — кто бы мог подумать!.. Тебе не пришло в голову, что я расстроюсь ещё сильнее, обнаружив, что меня не было поблизости, когда ты во мне нуждался! Хотя погоди-ка… вся соль в том, что ты во мне не нуждался. Тебе проще зализать раны в одиночестве. Хироки осекается, когда понимает, что перегнул палку. Кроме того, Новаки любит, когда о нём заботятся. Он всегда стоически переносит мелкие трудности, но никогда не отказывается от руки помощи — при условии, что это рука Хироки; а порой и сам ищет утешения после долгого трудового дня. Как правило, это самое утешение он ищет в постели, но далеко не всегда — страстную ночь. Иногда ему достаточно уткнуться лбом Хироки в живот, или прижаться носом к шее, или просто навалиться сверху живой, тёплой, сонно дышащей тяжестью. Порой Хироки мешал столь продолжительный и тесный физический контакт, но сейчас он понимает, как сильно ему не хватает подобной близости. Как предпочтительнее ему кажется Новаки-липнущий-как-щенок-к-хозяину по сравнению с Новаки-сидящим-в-отдалении-с-отстранённым-выражением-лица. — Нет, не проще, — говорит Новаки очень тихо. — Прости. Я правда думал, что так будет лучше. Хироки потирает виски. В свете больничных ламп лицо Новаки кажется пугающе бледным. Обвиняя его в эгоизме, Хироки и сам поступил как самый большой эгоист, выплеснувший минутное раздражение на того, кто ждал совсем иного приветствия. Новаки снова кашляет — как будто специально старается разжалобить, — и в череду его судорожных вдохов вклинивается деликатное покашливание Цумори, который всё это время даже не думал покидать арену чужих споров. — Вы можете продолжить очень скоро, — говорит он с удивительной наглостью. — Новаки нужен покой. По всем правилам мы должны оставить его в больнице хотя бы на ночь. Но раз уж ночь почти закончилась… и он чувствует себя удовлетворительно… думаю, он может отдохнуть и дома. В автомобиле Новаки немедленно перебирается на переднее сиденье, вместо того чтобы улечься на заднем, и кладёт голову Хироки на колени. Хироки ведёт машину очень внимательно — хватит им на сегодня приключений, — но несколько раз не удерживается и очень осторожно, почти невесомо гладит Новаки по затылку. — Как это случилось? — спрашивает он часом позже. Заперев дверь квартиры, он помогает Новаки раздеться, стаскивает наспех наброшенную рубашку, под которой прячутся тугие бинты. Желудок у него болезненно сжимается, но он стискивает зубы и проглатывает запоздалую тошноту. Эту привилегию следует оставить Новаки, который уже давно выглядит так, словно готовится вывернуться наизнанку. Цумори не должен был отпускать его в автомобильную поездку, а Хироки не должен был выдирать Новаки из лап больницы, как будто она была его личным противником в соревновании. — Я работал в приёмном отделении, когда привезли этого парня. Попал под машину, но отделался царапинами. И он… в общем, у него была ломка. Так что… он польстился на некоторые препараты из нашего арсенала. Прижал меня к стенке, и… и… — Новаки, должно быть, чувствует, как окаменевает тело Хироки, и переворачивается на спину, устало глядя снизу вверх. — Не беспокойся слишком сильно. Такое не случается постоянно. Такое вообще почти никогда не случается. Просто мне не повезло. Хироки медленно вдыхает и выдыхает. — Я знаю, что подобного больше не произойдёт, — сбивчиво заявляет он. — Но… даже если… в общем… в следующий раз ты позвонишь мне незамедлительно. Или не вздумаешь запретить это кому-то другому. Ясно? — Ясно, — повторяет Новаки. Хироки прикасается к его спине. Новаки стоило остаться в больнице, но у Хироки нет иного способа доказать, что, кроме работы, порой становящейся опасной для здоровья, у Новаки есть дом, где его всегда ждут. Это, конечно, глупо — Хироки сражается с ветряными мельницами. — Дело не в том, что я не хотел тебя беспокоить, — чуть позже признаётся Новаки, с трудом нашедший удобную позу на кровати. — Просто… я боялся, что это станет последней каплей, и ты поставишь мне ультиматум. Моя работа или ты, понимаешь? Я не могу… не хочу сейчас выбирать. Я ещё не готов. И никогда не буду готов. Ведь это не взаимоисключающие понятия, в конце концов!.. Хироки вытягивается рядом и поглаживает умоляюще протянутую к нему руку от плеча до кончиков пальцев. Назревающий спор требует немедленного завершения. Может быть, в их доме редко царит абсолютный мир и покой, но сейчас и то, и другое нужно Новаки — да и ему самому. — Я не буду заставлять тебя выбирать, — говорит он и, дотянувшись до выключателя, гасит свет, погружая комнату в полумрак. За окном уже светает, но Новаки впервые за долгое время не нужно вставать по будильнику, а Хироки, в отличие от него, может позволить себе пропустить рабочий день. — Ты сейчас дома. Это главное. На мгновение Хироки кажется, что он почти рад тому, что с Новаки случилось несчастье, если оно позволило им провести остаток ночи в обнимку — как он и мечтал. Конечно, он быстро отметает эту жутковатую мысль. Просто ему хорошо — разве в этом факте как таковом кроется что-то плохое? И Новаки, кажется, хорошо тоже — насколько это возможно.