Звон железных крыш

-Витя, — Боря прикусывает язык, который ночами говорит страшные вещи, чертя в лопатках Виктора целые города, возводит по его бедрам шпили, которые царапают донышко Витиного подбородка, а короткое имя, звенящее по дворам зеленокожими бутылками, произносить боится. Своей узкой как тропинки, захлебывающейся загорелыми боками в травах, звенящих пряжками на ремнях, фамилией, Витя крошит печеньем высохшее на веревке солнце, разрешая ему желтоватыми пальцами перебрать его отлитые из черного золота кудри, которые сколоты по-гребенщиковски свернутыми в рог стрелами. А эти стрелы вспарывают северным сиянием плоский как блюдце и смуглый, будто обсыпанный какао, живот Вити, пока его глаза, щерящиеся неприлично притягательной раскосостью, путают в ресницах высветленный Борин взгляд, заставляя скользить по неровно спаянному степью шву. Витьке тепло от мартовской прожженности, которое, вырываясь в рыжести луковой шелухи, клюет его в вешалки ключиц и летящие бронзой плечи, в косматую макушку, которая топится в красноватой пене наволочки. А рядом лежит Гребенщиков, которого ничего не расстреляет, если только Витька сейчас не поднимает руки, выпутав подточенные ржавым перочинным ножом локти из одеяла, пылающего на его ребрах, всунутых под кожу теплыми рельсами, а потом, отвернув скулы угольками от окна, посмотрел бы на Борю и выдохнул растаявшей парусом грудью. А Борька вот даже курит не так искусно, не вымазывает, будто соком вытоптанной полыни, пальцы под худыми шеями колец, жженые солнцем скулы не опадают, выкрашиваясь под стеклом высохшим кленом, потому что Боря — светлый полубог, аккуратно вырезанный в круг лист бумаги, выцелованный в полую сердцевину фикус. - Бледный, как поганка, — Витя шутит, Господи, конечно, он шутит, и широко улыбается длинной, как такса, южной улыбкой, закидывает дутым спасательным кругом руку Борьке на плечо, чувствуя малиновыми мышцами в коричневатой подкорке, как теплеет кожа Гребенщикова, засыпаясь манкой мурашек, как свитерочными катышками. А Цой нуждается в солнце, цепляя его тонкой верхней губой в чае, протыкая его вилкой, он подставлял желотощекому солнцу спину охотнее, нежели Боре, который цеплял ночами красно-белые шлагбаумы на его животе, постоянно счищая руки до пшеничных мозолей, не боялся заглядывать Витьке в глаза, даже если груша лампы целовала Цоя в висок своей золоченой пылью, терпким соком обливая черный частокол ресниц. А Гребенщиков смотрел, молчал, не начинал шептать ерунду, посвистывая между пластилиновыми слогами, а крутил свою переливающуюся притонными чешуястыми паетками поднебесность наспех срезанных глаз в Витину вино-асфальтовую влажность, которая гамаков на гребенщиковской даче качалась под упругими веками. Витька благодарил петербуржскую судьбу, заколоченную в железо крышесносных колодцев, что Боря не видел его моложаво неумелым на старте, похожим на апельсиновую косточку с есенинской дрожью в коленках, что Гребенщиков встретил его, а Цой уже подрос, мог храбриться, загорая просиженным кверху пузом, не кашлял как аэротруба, когда курил, кидал вверх мытые запястья и не стеснялся голой полоски живота, похожей на шоколадное печенье. И вот Витя уже не выглядит рядом Борькой как пузырь, он самостоятелен и может прыгать салатовым кузнечиком по сцене, говорить басом, не снимать на ночь колец, ошпаривая ими, как кипятком, узкую, словно дощечка, спину Гребенщикова, укрытую под позвоночнику проталинами поцелуев. И каждое утро, выхлебавшее из реки ночную вязкую, как морская капуста, сине-зеленую муть, которые Виктор встречал с Борисом, проваливаясь таким красивым лицом ему под руку, чувствовал себя неуместным и неважным, ненужным для лихих поцелуев, укрытых пыльными джемперками, для таких ранних пятичасовых суток, когда на солнечном сплетении стоит черноглазая плошка горяченной, как ладони, сковороды с противной для Вити гречкой, а Гребенщиков худой ложкой цепляет кашу, смотрит на тянущегося скакалкой Цоя и приговаривает между ложками этой чертовой гречки: — Ай да Цой, ай да сукин сын.