Май

Варвара Петровна Лутовинова жила в престижном районе Москвы последние 43 года. Она приехала сюда поступать в театральное училище, окончила вместо этого секретарские курсы, поступила на работу, вышла замуж за не очень крупного чиновника, сменила его на почти министра, а почти министра на недоолигарха. Овдовев в лихие девяностые (одна из причин, по которым она была этим самым девяностым бесконечно благодарна), она подхватила падающий штандарт фирмы почти у самой земли и водрузила его на самую вершину рейхстага. Во второй декаде двадцать первого века она устроила роскошный банкет по поводу продажи первого пакета своих акций на Нью-Йоркской фондовой бирже. В Лондонском сити она, по оценкам некоторых и особенно ушлых журналистов, могла безнаказанно вломиться в любой банк, а в тамошних инвестиционных фирмах на нее только что не молились. Дома мод в Милане и Париже она презрительно именовала не иначе, как «эти незабудковые модисты», не забывая скупать при этом половину тамошних коллекций. За всякой мелочью она летала на личном Боинге в Мюнхен. В Мюнхене же она делала пластические операции, о которых знала не меньше, если не больше самих пластических хирургов. Но все это не мешало ей называть себя простой русской бабой, пить чай из самовара и рассказывать всем и вся, что она бесконечно устала от всей этой суеты и собирается бросить все и вернуться домой в Орловскую губернию. Именно губернию. Не область. Особенно усердно она рассказывала последнее после аудитов. Рассказывала тихим надрывным голосом, прикладывая платочек из тончайшего индийского хлопка с вышитой вручную индийским же шелком монограммой к носу. Один личный помощник спешно наливал при этом кофе с коньяком, а второй бежал за тонометром. Начальник юридической службы Иван Николаевич Гаврилов привычно делал скорбно-надеющееся лицо и робко начинал уговаривать. Начальники остальных служб затаивали дыхание, потому как если Гаврилов ее уговорит, то она оттает и никого не уволит. Если же нет... Последний аудит, стоивший ей что-то около двухсот тысяч рублей, и это на компанию, оценивавшуюся в несколько сот белых миллионов долларов, стоил мест всему финансовому отделу, пяти сотрудникам службы безопасности и швейцару, недостаточно быстро открывшему перед ней дверь авто. К счастью, до этого доходило редко. Жила Варвара Петровна в огромном, но еще недостроенном доме, выстроенном в колониальном стиле. Вокруг был не менее огромный парк, упиравшийся в озеро. Участок под дом очень лихо выкупил за 300 долларов её второй муж, почти министр, начал строить на нем дом, который достраивал её третий муж, недоолигарх. Теперь в этот дом был выселен сын. К уже имеющемуся участку весьма ловко были присоединены запущенный парк и лес и начал расти тот самый огромный дом. Дом строился долго и сложно. Сменился не один проект, а потом не один подрядчик. К счастью, в один из своих приступов ностальгии барыня все-таки демонстративно убралась из Москвы в Орловскую область, где очень быстро был построен дом в черте города, но на участке в 2 га, практически полностью удовлетворявший ее вкусам. Прожила она там целых три месяца, за которые все в Москве были бесконечно благодарны Орловской губернии. Приехала она оттуда на подъеме, а через неделю за дом под Москвой принялся подрядчик Герасимов, чей юридический адрес приходился на какую-то глухую деревушку в двадцати километрах от Орла. Герасимов был примечательной личностью. Выражался он исключительно грамотно. При этом все, что бы он ни произносил, звучало настолько по-орловски – выразительное аканье, полное отсутствие высокомерных «ц» и простоватых «ф» и удивительная напевность «т» и «р», волнообразное движение интонации и слегка взвивающаяся к концу мелодика фразы, придающая вежливо-скептическое выражение, что его можно было бы слушать бесконечно, особенно учитывая густоту и насыщенность его чуть хрипловатого баса, если бы не одно «но»: Герасимов очень не любил говорить. На стройплощадке от него это не особо требовалось: прорабам достаточно было указательных жестов и пары весьма выразительных междометий, заказчики робели перед его двухметровой статью и аурой непоколебимого спокойствия. Партнеры быстро проникались очень красноречиво разминаемыми кистями рук, размерами слишком сильно напоминавшими кирпичи (по слухам, на ощупь они тоже недалеко ушли, но нежелание экспериментально проверять это на своей морде лица было в общем-то легко объяснимо). Официанты и другой обслуживающий персонал с радостью реагировали на движения указательных пальцев в меню. Так что красоту высокохудожественной речи Герасимова, наложенную на музыкальность орловского говора, оценить по достоинству могли немногие счастливчики. Зато практически все могли по достоинству оценить стать подрядчика. Ростом он был без трех сантиметров два метра, плечи имел примерно такой же ширины, был при этом сутул, что вкупе с мышцами напоминало небольшой горб; продолговатые мышцы его, оплетавшие руки, свидетельствовали о недюжинной физической силе. На стройплощадках говорили, что Герасимова можно без проблем использовать в качестве крана, если что. Говорили, разумеется, за спиной Герасимова. В лицо сказать такое – дураков нет. Но рассказывали, что когда его Туарег – изумительное произведение немецкой автомобильной индустрии (четыре литра, восемь цилиндров, три тонны оргазма, Герасимов лично ездил сначала заказывать, а потом забирать зверя в Вольфсбург) влетел левым передним колесом в вымоину на дороге, Герасимов вылез из машины, обошел ее, подозрительно посмотрел на яму, сбросил куртку и пуловер, оставшись в тонкой белой хлопчатобумажной майке, выдохнул, взялся за передний бампер и перенес переднюю часть машины на относительно ровное место. Подвеске, сделанной немцами специально для бездорожья, не сделалось ничего, и только это спасло рабочих от горы трупов. Варваре Петровне не довелось видеть этого действа, но Герасимова в майке она видела не однажды, ведь под Орел она перебралась аккурат в мае, бывшем по-летнему теплым. Глаза задерживались на спине, сплошь покрытой очень хорошо очерченными мышцами, слишком долго и приобретали при этом очевидный маслянистый блеск. Но самым примечательным, без сомнения, было в Герасимове его лицо. Казалось, все оно состояло из неровных ломаных линий: что низкий покатый лоб, что неоднократно переломанный нос, что выдающиеся скулы, не имевшие сами никакого изящества и не добавлявшие его лицу. Даже череп, покрытый не очень густыми жесткими волосами, которые он очень коротко стриг, был весь бугристым и неровным. Рот у него был небольшим с узкими губами, и выдающийся подбородок. Лицо было не то, чтобы длинным, но узким, а надбровные дуги, скулы и подбородок лишали его даже этой гипотетической красоты. Иван Николаевич, уж на что был привычен не хуже профессионального игрока в покер выдерживать на лице необходимое выражение, приподнял брови и приоткрыл рот, впервые увидев его. А начальнику службы безопасности сказал, после того, как объяснил, что Герасимов является генподрядчиком для личного дома барыни, а также скорее всего будет оным и для нового офисного здания, которое должны начать возводить в ближайшие пару месяцев, что по сравнению с Герасимовым даже Николай Валуев является образцом красоты и способен доставить ни с чем не сравнимое эстетическое наслаждение. Начальник службы безопасности, познакомившись с подрядчиком Герасимовым лично, согласился. Потом были споры по поводу охранных систем для обоих зданий, и безопасник очень сильно зауважал Герасимова. Потом на одной из стройплощадок строители задрались с крановщиками. Дошло до мордобоя. На беду драчливых петухов, на стройке были и Герасимов с безопасником. Тот, плотно сжав губы, нашел глазами одного из помощников и указал глазами на дерущихся. Тот жестами дал отмашку остальным охранникам действовать и они направились было к месту драки, но Герасимов в это время уже шел к бедолагам. Быстро преодолев расстояние, подошел, взял по одному, предположительно зачинщику, с каждой стороны за шиворот, не напрягаясь, поднял и легонько стукнул лбами. Пришлось вызывать скорые, врачи которых диагностировали сотрясение. Оба зачинщика наотрез отказались от вызова полиции, добросовестно предложенного самим Герасимовым, и вообще вели себя после этого бесконечно культурно. Безопасник после этого называл Герасимова исключительно по имени-отчеству и охотно обсуждал с ним последние футбольные события, что было с его стороны знаком высочайшего доверия. Иван Николаевич скептически хмыкал, когда безопасник воспевал оды Герасимову и тому, как он способен найти общий язык с любым работягой, почтительно молчал, когда подобные оды, но уже таланту, организованности, надежности и педантичности воспевала Варвара Петровна. Особенно страстно она расхваливала деловые качества Герасимова, когда сидела в лимузине рядом со стройплощадкой и откровенно любовалась тем, как Герасимов взялся помогать грузчикам, в силу каких-то форсмажорных обстоятельств не справлявшихся с разгрузкой оборудования. Был июнь, на улице было жарко, на Герасимове была традиционная белая майка, которая, несмотря на огромный размер, туго обтягивала вздувшиеся буграми мышцы на спине. Жилы проступали на руках, когда он поднимал очередную коробку и без каких бы то ни было усилий переносил ее. Работал он за четверых. Майка намокла и прилипла, Варвара Петровна энергично мяла в руках батистовый платочек, и даже Иван Николаевич проникся тем, как Герасимов играючи перетаскивает здоровенные предметы. Когда разгрузка была завершена и к Герасимову подбежал инженер, размахивая большим листом бумаги, и начал что-то возмущенно объяснять. Герасимов остановился, повернулся к нему, взял лист, порассматривал его и сказал пару слов, весьма обидных, очевидно, так как инженер испуганно сделал пару шагов назад и заалел. Варвара Петровна подалась вперед, словно пыталась услышать, что же там происходит, но увы. Работа закипела вновь, подрядчик Герасимов вернулся в чистой сухой майке, обменялся парой слов с одним бригадиром, постоял и пристально посмотрел на другого, отчего тот забегал сам и начал подгонять рабочих, сел в своего Туарега и уехал. Варвара Петровна откинулась на спинку сиденья, пообмахивалась платочком и велела шоферу ехать домой. Через три дня она улетела в Мюнхен с твердым намерением предпринять еще одну попытку омоложения. За это время как раз должно было быть полностью достроено одно крыло дома и относительно благоустроен прилегающий к нему парк. Подрядчик Герасимов едва ли мог сказать, что любил свою работу. Он любил работать, это да, и любил, чтобы работа была сделана вовремя и качественно. А уж чем он занимался, было не так уж и важно. Так сложилось, что он оказался на стройфирме, которую потом благополучно перекупил, потом расширил, а потом и вышел на межобластной уровень. Про Москву он подумывал, но не хотел туда. Его в чем-то флегматичному характеру куда больше соответствовало неспешное течение провинциальной жизни. Однако в бизнесе как: либо ты развиваешься, либо загибаешься. Приходилось вертеться. Когда Лутовинова, оставшись весьма довольной тем, как он сделал ей дом, предложила ему нечто подобное в Москве, он подумал и согласился. Потом она же отдала ему на откуп грандиозный проект – офисное здание на видном месте, так что работы было выше крыши. Но дом с парком за Москвой был чем-то особенным. Расположен он был поодаль от важной магистрали, достаточно, чтобы не слышать непрекращающийся шум, но близко, чтобы не сомневаться, что ты все-таки не отрезан от цивилизации. Неподалеку было небольшое и очень уютное озеро, в котором Герасимов с удовольствием плавал утром, и лес. Светлый, ни разу не дремучий, но взрослый. Для Герасимова было настоящей отдушиной приезжать в имение Лутовиновой, особенно когда ее там не было, и после рабочего дня просто заваливаться в траву, лежать и дышать. Вокруг летали мошки, бабочки, и комары, стрекотали цикады, время от времени раздавался крик какой-то птицы, а Герасимов лежал и наслаждался теплом, идущим от земли, шелестом листвы и каким-то интимным спокойствием природы. Около озера становилась несущественной агрессивность столичной жизни, спешка, с которой задумывалось, строилось и ломалось все и вся, и размер банковских счетов. Около озера не было и людей, открывавших рты при его виде, жадных до неприличия взглядов и шепотков за спиной. Хотя шепотки-то Герасимов как раз не слышал, потому что глух был на одно ухо, но взгляды чувствовал. Что ж делать, уродов не жалуют, их боятся, но и отказать себе в удовольствии поглазеть и посравнивать себя нормального и это чудовище мало кто может. За эти минуты покоя Герасимов и любил Лутовиновский дом.