Май

Зима удалась на славу. Снежная, морозная, временами лютая, но до чего радостная! Казалось, все, за что бы Герасимов ни брался, ладилось у него в руках. А если бы он решился фуэте крутить? На этой жизнерадостной ноте он, собравшись с силами, пошел к приемной комиссии. Варвара Петровна была в центре, куда же без нее. Офисным центром она была довольна. Именно так она его себе и представляла: вызывающе огромная модерновая громадина. Злые языки уже говорили, что это бельмо на глазу способно даже Нью-Йоркский пейзаж испортить, не то, что московский. Прихлебатели воспевали пропаганду современной европейской архитектуры в Рашке. Репортажи в центральных медиа воспевали госпожу Лутовинову, поочередно сравнивая ее с Мамонтовыми, Морозовыми, Юсуповыми и Демидовыми. Особо продвинутые пошли еще дальше в своих попытках отработать гонорары и начали сравнивать госпожу Лутовинову с Эусеби Гуэлем, упорно забывая, что все архитекторское бюро, вместе взятое, которое эту громадину проектировало, талантом своим за пять жизней не сравняется с Гауди. А те, которым не отломилось от щедрот пиаровского отдела при барыне, полазили по словарям и выпороли слово «сикофант», которое очень агрессивно начали применять по отношению к более удачливым и соответственно изрядно пополнившим свой бюджет коллегам. Герасимов, по долгу службы усердно читавший журналы по архитектуре и дизайну, заметил даже, что в период кампании по увековечению «меценатских» потуг барыни начал прочитывать журналы раза в три быстрее. Немудрено, статейки, наклепанные по поводу Флагмана (правда, Герасимов упорно видел в нем писсуар, но стойко молчал: с его рожей ничего из сказанного как шутка юмора расценено быть не может), он пролистывал, не читая, оставшееся как правило оказывалось рекламой. Что думали по поводу новостройки простые москвичи, не интересовало никого. Революцию никто устраивать не собирался, и ладно. Судя по тому, что выдавали губы приемной комиссии, полоса удач не собиралась прекращаться, все дружно выражали свое восхищение так, чтобы Варвара Петровна не осталась непохваленной, а значит, проект сдан, можно расслабиться. Он неторопливо подошел поближе, оттягивая момент, когда... Когда Варвара Петровна заметит его, оборвет на полуслове чью-то пламенную речь и рассечет группу восхвалителей, с целеустремленностью противолодочной торпеды направляясь к Герасимову. А счастье было так возможно... Оказалось, барыня настаивала на том, чтобы он сопровождал ее на банкете по поводу открытия центра. А еще чтобы он не забыл, что зван на Колядки, которые с размахом собираются отмечать в уже достроенном доме, и там точно так же должен ее сопровождать. Донельзя хмурый Герасимов кивнул головой и начал прикидывать, как бы умаслить того самого знакомого реаниматолога, чтобы он провернул-таки ту аферу с пребыванием в больнице. Но одна мысль пронзила его насквозь: Май. Он не может не быть ни в одном из этих мест. Пришлось принять предложение – это во-первых, а во-вторых, снова переться заказывать смокинг. Банкет по поводу открытия Флагмана прошел относительно скучно. Произносились хвалебные и самохвалебные речи, гул голосов был относительно громким, кучки равномерно делились и заново сливались, словно микробы в чашке Петри, все вели себя типа раскованно, но не забывали стрелять глазами в сторону барыни и ее верного пса Гаврилова, чтобы определить, в меру ли раскованно или уже развязно, музыка была приятной, меню обильным, барыня наливалась шампанским, но относительно умеренно, так что вечер был не самым отстойным. Мая там не было. Колядки в имении отмечали роскошно. Одних гостей было под пятьсот. И на тройках этих гостей катали, и шутихи устраивали, и в проруби купались... Заняться было чем, деньги Лутовинова отдала фирме, все это действо организовавшей, явно не зря. А учитывая и тот примечательный факт, что многие присутствовавшие могли противопоставить барыне не меньше, а некоторые даже и больше, в плане влияния, финансов и достижений, все чувствовали себя куда как вольней. Соответственно и праздник удался. Май время от времени появлялся на периферии зрения барыни и удушаемого ее вниманием Герасимова и бесшумно исчезал. А барыня фривольничала все больше. Ну знал Герасимов, что мышцы на руках развиты хорошо, но зачем усердствовать при ощупывании? Ну не пьет он спиртное и прелестей простой питьевой воды, марочная она или простая водопроводная, оценить по достоинству не может. И рыбу не ест, спасибо, у него аллергия. А дурь эту типа морских гребешков, омаров и другой соленоводной дряни пусть гастрономы вкушают. Наконец Герасимову удалось отцепить от себя Лутовинову, верней, не столько отцепить, сколько перецепить ее на Гаврилова, за что тот расщедрился на очень неприязненный взгляд, и спастись бегством, благо при Герасимовских габаритах это все равно выглядело более похожим на переброску войск союзника к долженствующему открыться второму фронту, так что лицо удалось сохранить. Даже сочувствующих взглядов почти не было. Выйдя из огромного и помпезного гибрида гостиной и бальной залы, Герасимов огляделся. Нет, дом-то он, считай, строил от фундамента до крыши, так что знал его как свои пять пальцев, но куда податься? Везде люди. В конце коридора стоял Май. Тот Май, которого Герасимов знал по фотографиям из гостиной в его доме и тому легендарному юбилею. Герасимов замер. Подойти хотелось до кругов перед глазами, но как отреагирует Май? Слишком уж его реакции непросчитываемы. Май посмотрел на Герасимова, слегка склонил голову к плечу и указал глазами куда-то в сторону, мол, иди за мной. Герасимов, как телок на заклание, пошел. Май зашел в библиотеку. Герасимов, оглянувшись напоследок, вслед за ним. Какого лешего барыне взбрело в голову в классической русской усадьбе обустраивать не менее классическую английскую библиотеку, он так и не понял, а спросить не захотел: лишний повод для разговоров, ну его. Герасимов помнил ее с пустыми полками. Нонче полки были заполнены. Новенькими книгами, неслабо так подобранными по цвету. И подарочные все издания. Внушительно, не поспоришь. Но явно не читаемо. И читаться вряд ли будет. Май стоял у рабочего стола и смотрел на Герасимова огромными загадочно блестевшими ланьими глазами, все ускользавшими от прямого контакта. – Чай, кофе, потанцуем? – как-то печально улыбнулся он. Герасимов смущенно пожал плечами. – Значит, чай. Против чая Герасимов ничего не имел. Май сервировал чай в эркере, где за здорово живешь помещались помимо столика два кресла и оттоманка, откуда-то приволок вазочки с печеньем и конфетами и уселся в кресло. Он указал Герасимову на кресло рядом, тот послушно опустился туда и был награжден чашкой с ароматным чаем. Май пододвинул к нему вазочку с печеньем, себе подтянул конфеты и принялся за них. За окном была ночь, в саду освещенная многочисленными фонарями и какая-то полумертвая, как недозомби, за пределами сада темная, хоть глаз коли, и при этом живая, в библиотеке было тепло и тихо (звукоизоляцию сделали на славу, Герасимов в курсе, спасибо). Май бодро шелестел конфетными обертками, а когда конфета оказывалась во рту, он сначала замирал, потом начинал перекатывать ее во рту, медленно, посасывая при этом, прикрывая при этом глаза от удовольствия, втягивая щеки и выставляя вперед губы; время от времени шустрый язычок пробегал по пухлым губам и задерживался в лукаво приподнятых уголках рта. Чай быстро закончился. Герасимов даже удивился, когда, собираясь делать очередной глоток, не обнаружил в чашке содержимого. Дыхание тоже не мешало бы перевести. Май издал слегка ехидный смешок и протянул руку за чашкой. Герасим ее передал. Вторая чашка была более осознаваема, по крайней мере, Герасимов достаточно хорошо помнил процесс переливания содержимого в желудок. Да и Май конфеты больше не ел, только попивал чай и молчал, думая о чем-то своем, сокровенном. Лицо его было совершенно безмятежным. Наконец Май поднял глаза, посмотрел на губы Герасимова, обвел библиотеку и спросил: – Ну и как вам праздник? Герасимов в ответ лишь пожал плечами и отпил немного чая. – А вы хорошо постарались. Лавренки вон на желчь исходят. Да и остальные по достоинству оценили. Барыня довольна. Герасимов посмотрел на Мая. Тот отрешенно смотрел куда-то над плечом Герасимова и задумчиво вертел в руках чашку. Вид у него был слишком спокойный. Герасимову он напомнил в этот момент одного щенка – помесь спаниэля с чем-то: тот мог быть живым озорным шалопаем, но был жестоко недокормленным и вместо того, чтобы бегать, прыгать и играть, лежал и смотрел, и не собачьими доверчивыми глазами, а глазами человека, который слишком много видел. Герасимов с недоумением следил, как работники приюта выхаживали безнадежного в общем-то заморыша и выходили. Но характер у него так и остался прежним – недоверчивым. Герасимов как-то умудрился его приручить, по лесу гулял, игрушки притаскивал, щен позволял его гладить и даже на руки брать, но хвостом вилял редко и предпочитал забиваться в темные углы подальше от людей. Герасимов очень его за эту молчаливость и отстраненность уважал, даже жаловался иногда на свои беды. Особенно почему-то на последний весенний месяц. Щен смотрел на него все понимающими глазами, и когда Герасимов замолкал, в отчаянии разводя руками, щен шевелил хвостом и поскуливал. Потом была эпидемия невесть откуда взявшейся чумки, и самых слабых собак отсеяло. И щена тоже. Тяжело было. И сейчас тяжело. Как будто повисло что-то в библиотеке недосказанное и опасное. Герасимов вдруг вспомнил, что щену нравилось, когда его легонечко так гладят, и он потянулся и коснулся колена Мая. Тот перевел взгляд на руку Герасимова, отставил чашку и положил свою руку сверху. А потом забрал чашку из его рук, одним плавным движением оказался на коленях Герасимова и притянул его голову. Глаза его смотрели куда-то вниз, на подбородок. А затем Май его поцеловал. Легко, как перышком провел, но затем углубил поцелуй и, как самую сладкую конфету, облизал его губы. Язык прокрался в рот и провел по зубам, а через какую-то минуту Май целовал Герасимова сильно, истово, целеустремленно. Герасимов вцепился в подлокотники кресла и откинулся на спинку, Май подался за ним и удобно устроился на груди, не оторвавшись ни на мгновение, нащупал руку Герасимова и переложил ее себе на талию. Герасимов погладил ему спину, Май выгнулся и застонал прямо ему в рот, ухватив обеими руками голову. И Герасимов снова забыл про все окружающее, наслаждаясь сладостью рта, упругостью губ, крепостью тела, шелковистостью волос, тем, как под рукой играют мышцы, тем, как он прижимается к Герасимову, тем, как сильные руки гладят его голову. А потом все это прекратилось. Зажегся верхний свет. Одурманенный Герасимов почувствовал холод и дикую пустоту, нащупал взглядом Мая, который стоял рядом с его креслом, натянутый, как струна, и смотрел на дверь. Герасимов перевел взгляд туда и увидел барыню. На ее щеках даже сквозь толстый слой макияжа проступили неровные алые пятна, рот неприятно раскрывался, лицо кривилось, демонстрируя, что, несмотря на весь ботокс и операции, минимальную подвижность оно все же сохранило. За ней стояли Гаврилов и безопасник, беспомощно глядя на все это. Герасимов чуть повернул голову, так, чтобы слышать, что происходит, и услышал: – Гребаный выблядок! Сколько ты мне еще крови попьешь? – Лишайте меня наследства, Варвара Петровна, что же вы? – странно спокойным голосом сказал Май. – Я тебя яиц лишу! Я тебя по стенке размажу! Я тебя сгноблю, гаденыш! – И кому вы тогда свою империю передадите? Гаврилову? Взгляд Герасимова метнулся на безопасника, на Гаврилова. На барыню он смотреть не хотел. А она продолжала орать, созывая всевозможные кары на голову Мая, который стоял, смотрел на нее и едва уловимо улыбался. Длилось все это долго, Герасимов пришел в себя, даже нашел силы вникнуть в то, что творилось в библиотеке. Что у этих двоих были за счеты, знали только они, но когда слухи о весьма откровенном интересе барыни к подрядчику дошли до ушей Мая, он и решил напомнить ей, что она простая смертная, а вовсе не небожительница. И теперь она может забрать его себе и, если очень сильно повезет, сравнить, так ли страстно этот мужик целует ее, как он целовал его, Мая. Гаврилов, слишком хорошо чувствовавший, когда тянуло паленым, пытался не допустить ее в библиотеку, где Май уединился с Герасимовым, но желание барыни видеть Герасимова рядом с собой раздавило иезуитскую Гавриловскую изворотливость на корню. Герасимов не отрываясь глядел на Мая. А тот с торжествующей полуулыбкой стоял в полуметре, выслушивая громы и молнии. На Герасимова он не обращал никакого внимания. Наконец Гаврилов спохватился, утихомирил Лутовинову и вытащил ее из библиотеки. Безопасник посмотрел на Мая долгим, тяжелым и осуждающим взглядом и вышел вслед за ними. Май отошел на два шага в сторону, туда, куда не падал свет, и сказал чистым, отлично поставленным голосом, зафиксировав взгляд на точке между бровей Герасимова: – Искренне благодарен вам за доставленное удовольствие. Надеюсь, что произошедший инцидент не произвел на вас слишком сильного впечатления. Всего хорошего, – и вышел. Через полчаса из библиотеки вышел и Герасимов. К нему подошел было безопасник, начал говорить, но, напоровшись на мертвый взгляд, осекся, отступился и проводил его отчаянным взглядом. К марту весь свой бизнес в Москве Герасимов продал. Сколько он на этом потерял, было все равно. Часть скупила компания Лутовиновой, часть пошла ее конкурентам, часть с аукциона. Как бы там ни было, денег, вырученных за это, хватило бы Герасимову до конца дней. Все, что было в квартире, досталось въехавшей туда семейной паре. За квартиру они были благодарны ему до конца своих дней, купив до такой степени задешево, да с ремонтом, да с мебелью, посудой , электроприборами и всем, да со столькими очень солидными книгами и журналами. Приют для собак тоже оказался обеспеченным на ближайшие лет двадцать. Туарега он оставил себе: зверь ни при чем. В апреле Герасимов обустраивался в райцентре километрах в восьмидесяти от Орла. Место было спокойным, умиротворенным, и он наслаждался ранней зеленью, вешними водами, быстро растущими днями и прогревающимся воздухом. Исходил все леса и поля вокруг, с фермерами познакомился, кое-где и им помог. Рыбалку полюбил. Рыбы он так и не поймал, но само сидение на берегу, меланхоличное забрасывание удочки, тишина и звенящее бесконечностью небо восстанавливали равновесие как ничто другое. В следующем месяце Герасимов организовывал новый бизнес. Сил и времени это требовало ой как много! Ни на что другое их не оставалось, к счастью, и даже мысли о том, какого дня, помеченного огненным знаком принадлежности тому, о ком он до сих пор и вспоминать не мог без боли, следует бояться особенно, забредали в его дурную голову совсем редко. В июле он снова наслаждался рыбалкой, снова исхаживал все вокруг, купался в лесных озерах и ругался с клиентами, которыми обрастал с необъяснимой для себя скоростью, и даже начал смотреть футбол и пить пиво с некоторыми из них. Так и текла его жизнь, размеренно, умиротворенно, предсказуемо, вдали от Москвы и всего того, что теперь было неразрывно с ней связано.